ZT. Помимо примерно трёхсот файлов на http://zt1.narod.ru/ у меня есть и их как бы дайджест (ЖЖ) http://zt1.narod.ru/zt-LJ.htm. Будет "освежаться". С сентября 2009-го стал сюда добавлять и
нечто важно-насыщенное
Не
из (не из) http://ztnen.livejournal.com
Мой былой ЖЖ ztnen заморожен (удален). 01.02.2012 создал новый ЖЖ-аккаунт : http://ztmak.livejournal.com Об А.С. Макаренко и близкому к этой теме .. Будет пополняться.
Гётц Хиллиг (HILLIG Goetz). - Проект по созданию полного собрания сочинений А.С. Макаренко на профессиональном компакт-диске http://zt1.narod.ru/hillig-3.htm.
| На любом поприще и в любой профессии никуда не годен работник, если он без царя в голове. | На данное время в педагогике и в любой социальной сфере никуда не годен работник и/или литератор, если он без А.С. Макаренко в голове, см. прежде всего Мой былой ЖЖ |
| Советую: http://zt1.narod.ru/doc/Vancaev-Musa.doc. С одного ЖЖ. - Зиновий ничего так пишет. Что ни пост - кладезь (обойдемся без уточнения чего). Если бы я еще могла его [ Мой былой ЖЖ читать, а то ж невозможно. Вешает браузеры. ZT. Mozilla Firefox не вешает. |
[ Ракович О. Удивительный человечище // УГ 31.01.1963 (68?). ZT. Еще не смотрел. ]
А.С. Макаренко в состоянии пылкой влюбленности в Ольгу Петровну Ракович с отзвуками от сего на девятнадцать лет…
УГ 13.03.1986 "В моей жизни Вы были чрезвычайно значительны…".
Сегодня еще живы люди, лично знавшие Антона Семеновича Макаренко. Многие из них хранят его письма - эти удивительные документы, раскрывающие внутренний мир талантливого педагога, писателя, человека, его радости, горести, печали, мечты и надежды.
Интересны в этом плане письма Макаренко к Ольге Петровне Ракович, в которых он предстает перед нами в новом, совсем неожиданном для нас свете.
В личном архиве Ракович сохранилось четырнадцать писем и одна записка А.С. Макаренко к ней. Писем у Ольги Петровны было значительно больше, но 22 сентября 1924 года она возвратила их Антону Семеновичу.
Между первым и последним письмом пролегло девятнадцать лет. За это время никому неизвестный тридцатидвухлетний учитель, назначенный в сентябре 1920 года заведующим колонией, стал выдающимся педагогом и известным писателем.
С Ольгой Петровной Макаренко познакомился еще в 1919 году в Полтавском губнаробразе, где она работала секретарем продотдела. В феврале 1923 года он приглашает ее на работу в колонию агентом - инструктором по поручениям. Жила она в Полтаве и ежедневно выполняла все финансовые дела колонии, поэтому Антону Семеновичу приходилось часто писать ей. Письма передавал главным образом Семен Калабалин. по разным поручениям часто ездивший в город.
По первоначальному замыслу автора "Педагогической поэмы" Ракович тоже была включена в число действующих лиц произведения. Об этом свидетельствует авторский путеводитель "Типов и прототипов персонажей "Педагогической поэмы", составленный в 1927 году. В перечне действующих лиц под номером 156 записано: "(Ольга Петровна) Наталья Васильевна Субботина. Такая как есть: живая, хорошенькая, но совершенный ребенок: "Не морочьте мне головы". Начинает действовать в Куряже". Однако 69 персонажей не вошли в "Поэму", и Ольга Петровна тоже.
Ольга Петровна участвовала и в работе колонийского театра. Вместе с Антоном Семеновичем играла в спектакле "Пани Маpa". Молодая, красивая, не по годам умная, она нравилась в колонии всем, но особое чувство питал к ней заведующий. Вероятно, не всегда удавалось ему скрывать это. Пройдет много лет, и в феврале 1930 года С.А. Калабалин напишет Ольге Петровне: "Мы, колонисты тех давних дней, страшно злились на вас (ради бога, не сердитесь на меня за это, что я вычитываю из прошлого, то что уже перевязано розовыми и траурными ленточками)... Я помню, мне иногда хотелось подойти к вам и сказать: "А вас Антон Семенович очень любит". Антон Семенович был наш, и нам хотелось, чтобы он полюбил только ту женщину, которая и нам была бы по душе".
Получая в ответ на свои послания письма от Ольги Петровны, Макаренко нетерпеливо вскрывал их, ожидая найти в них "что-то особенное, блестящее, не такое, как все". Но содержание было всегда строго деловым.
Расстались они в мае 1926 года. Колония имени М. Горького переехала в Куряж, а Ольга Петровна оставалась в Полтаве. Долгое время, она работала в учебной части Полтавского пединститута, в 1972-м вышла на пенсию, умерла 15 июня 1980 года на семьдесят шестом году жизни.
Любовь к Ольге Ракович одна из самых ярких страниц в личной жизни Макаренко.
Сегодня мы публикуем с некоторыми сокращениями письма А. С. Макаренко к О.П. Ракович. Публикация принадлежит Ф. Науменко и К. Ширяевой. Подготовил ее и написал вступительную статью львовский макаренковед-исследователь, кандидат педагогических наук, доцент Ф. Науменко.
[А.С. Макаренко - О.П. Ракович]
20 октября 1920 года.
Привет моей звездочке.
Неужели и сегодня нет кредитов. В таком случае отслужите по мне панихиду (...)
Правда, что у Вас ежедневно бывает Голтвянский? Правда? Может быть, он и есть тот самый, который лучше всех?
Интересно.
А все-таки я Вас люблю.
Ваш А. Макаренко.
--
(Без даты).
Солнышко!
Дел больше никаких нет. Мне просто хотелось написать вам это слово: "Солнышко".
Как видите, я не боюсь .это сделать, хотя и знаю крепко, что для Вас в моей ласке нет ничего, кроме скуки. Пусть (...)
Я всегда был убежден, что Вы очень талантливая воспитательница. Я, как видите, тоже приучаюсь к порядку и аккуратности.
Писать стихи, гореть и любить, безнадежно молиться и делать глупости предоставим другим. Правда?
Нет, солнышко, в том-то и дело, что неправда. Неправда, неправда!
Вы понимаете? Я совсем сейчас, вероятно, дурной! Я, вероятно, кругом виноват перед Вами, но я в одном убежден: в Ваших прекрасных улыбках и в Вашей белоснежности, в Вашей удивительной чистоте есть какая-то страшная неправда. В чем она? (...). Простите за искренность. Это потому, что я Вас слишком люблю. Солнышко.
Ваш А. М.
--
Мое неласковое солнышко!
Я уже во второй колонии. Сижу и серьезно мечтаю: вот именно здесь я понял, до чего я одинок, понял также и то, что по свойствам своей натуры и не могу быть не одиноким.
Ну хорошо. Спрашивается, как можно быть одиноким, когда есть солнышко? Правда трудно? Нет, еще легче, солнышко. Я чувствую сейчас в себе огромные силы, но я уже хорошо знаю, что эти силы слишком глубоко во мне скрыты. Вы не можете их увидеть. Это силы мысли и философского синтеза. Если Вы их увидите, Вы отравитесь ими навсегда. Вам не нужно их показывать. А то, что Вам нужно и что Вам поэтому нравится, того меня нет: ни беззаботного смеха, ни остроумия без претензий, ни ясной силы жизни: живи, пока живется.
Ну хорошо.
Как же мне быть? Во второй колонии давят меня развалины, серенькие тупоумные хлопцы, холодные влажные спальни, потрескавшиеся обтертые печи, вода на подоконниках и грязь на полу. И серенькие, пугливые, услужливые и радушные воспитатели, хорошие и всё такое, но скучные, скучные и как будто никому не нужные...
(...) Почему я так спокойно сейчас разговаривал с Весичем о печках, а с женой Тапуця о ценах, почему мой бред перепутан постоянной паутиной колонийской заботы. И только, когда Семён подал Вашу крошечную секретку, я сразу освободился от всех забот и печек. Какое прекрасное уменье с простой улыбкой срывать каемку Вашей секретки, а в то же время где-то глубоко, в самом центре мозга прятать трепещущее ожидание чего-то особенного, блестящего, не такого, как все. И в это же время с холодной уверенностью делового человека знать наверняка, что все дело в талонах. Только два талона. На свет и на воду (...)
Ах, не хочется с Вами расставаться. . Ваш А. М.
29.XII.23.
--
23 сентября 1924 г.
(...) Я не могу отказаться от Вас. Пожалуйста, не пугайтесь. Я самым идеальным образом уважаю Вашу свободу. Как бы Вы ни поступали, Вы всегда будете прекрасны и всегда правы (...)
Когда я утром встретился с Вами, для самого неожиданно захватила меня волна радости. Радость оттого, что у нас разрыв, оттого, что Вы спокойны, оттого, что я в одиночестве могу любить и нет до этого никому никакого дела, оттого, что я могу отделить от себя мои страдания и рассматривать их, как нечто постороннее, как в микроскоп. Раньше я мог это делать только с зубной болью.
Вы мне вручили пакет с моими письмами (...) Сейчас я ИХ перечитал (...)
Письма мне понравились. Если у Вас есть вкус, Вам, вероятно, приятно было получать такие письма. В них много есть кое-чего. И Вам должно быть тяжело собирать их в пакет, искать веревочку и расстаться с ними. Я так думаю. Впрочем, возможно и другое.
...Вы никогда не щадили меня. И это выходило у Вас прекрасно.
Даже Ваше последнее: Вы мне не нравитесь.
Странно все-таки, отчего я Вам не нравлюсь?. Я Вам писал такие изящные письма! (...)
Я Вам не нравлюсь? Господи, какой дурак пытался внушить мне, что это для меня важно. Отнять у меня Солнышко Вы все равно не способны. А добровольно я его не отдам, потому что… Впрочем, пожалуй, это мое личное дело, почему... Знаете что? Не можете ли так устроить, чтобы на меня не сердиться. Мне. собственно говоря, это важно, потому что я ужасно люблю, когда Вы улыбаетесь (...)
А сейчас Вы, может быть, даже плачете. Вы тем и хороши, что Вас никакой черт не разберет. Не может быть, чтобы Вы не плакали по случаю нашего разрыва. Это ж все-таки не пустяк.
А. М.
--
3 жовтня 1924 р.
Вы все знаете, что Вам делать.
Вы даже знаете, что со мной делать. Я в этом убедился (...)
Я знаю, что чем больше я буду торчать перед Вами, тем Вы скорее уйдете. Такова жизнь.
Но чем одно из них нежнее
В борьбе неравной двух сердец
Тем неизменней и вернее
Любя, страдая, тяжко млея
Она изноет наконец.
Это Тютчев, не сердитесь. Вообще не сердитесь. Дорогая. Не сердитесь, родная.
А. М.
--
Я интересуюсь не только вопросом о кредите в Госбанке. Для меня, по несчастному стечению обстоятельств, гораздо важнее и интереснее знать: свободен ли у Вас вечер четверга. Вы понимаете, что значит "свободен"? Это значит, уверены ли Вы, что в этот вечер к Вам не будет приставать какая-нибудь свинья, существо гораздо менее симпатичное, чем даже Макаренко? Если свободен, то что? Если свободен, то не позволите ли Вы мне еще раз убедиться, что я произвожу на Вас достаточно отталкивающее впечатление. Внешние формы не так важны. Можно пойти в оперетку, в кинемо, в ресторацию. Я вообще вполне готов изображать неодушевленный предмет, рядом со стулом, дверью, какой-нибудь рамкой...
8/Х24.
Ваш А.
--
Харьков, 24 марта 1930 г.
Дорогая Ольга Петровна!
Ваше письмо меня и страшно обрадовало, и поразило, и страшно огорчило. Читаю его несколько раз и своим глазам не верю - неужели это Вы, Солнышко, пишете. Подумайте - я Вас четыре года не видел и не получил, конечно, от Вас ни одной строчки (...)
Вы остались в моей памяти только прелестной улыбчивой царевной, которая так радостно и непринужденно посмеялась над моим искренним и очень глубоким чувством к Вам. Все эти четыре года я с мучительной обидой вспоминал "нашу" историю, которая, собственно говоря, не была Вашей историей. В моем представлении Ваша позиция не может быть осуждена: надо же Вам как-нибудь отделаться от любви "уважаемого начальника". И Вы прекрасно, остроумно и весело отделались. Может быть, Вы даже думали, что я просто лгу о своей любви.
.(...) Не хочу ни себя, ни Вас обманывать - в моей жизни Вы были чрезвычайно значительны. В моих записных книжках записано очень много отдельных Ваших слов, шуток, движений, разных печальных и прелестных историй - все, что у меня осталось прекрасного в жизни. Но все это необычайно грустно, Солнышко, и кажется совершенно непоправимо.
(...) Я не из тех людей, которые находят удовольствие в приятных воспоминаниях - воспоминаниями я жить не хочу - и не верю, что Вы хотите жить прошлым (...)
Если Вы меня любили или любите, напишите мне об этом; если никогда этого не было - помогите мне забыть Вас - это будет самое честное и разумное (...)
Будьте радостны. Передайте мой искренний привет всем Вашим.
Ваш А. Макаренко.
P. S. Если захотите написать, то так: Харьков, почтовый ящик № 309, мне.
--
Москва, 13 марта 1939 года.
Дорогая Ольга Петровна!
Действительно, один раз в пятилетку судьба балует меня таким замечательным подарком, как Ваше письмо. Только Вы - хитрая по-прежнему: в письме Вы ничего не пишете - одни комплименты и пожелания, да несколько сентенций, по форме стариковских, а по содержанию - просто хитрых и немного насмешливых. Ничего. Солнышко. Я и за всё это страшно Вам благодарен.
Я очень часто о Вас вспоминаю, вспоминаю то время, когда я был расточителен и глуп, когда я видел всю Вашу прелесть и не умел на нее смотреть. Я тоже эгоист, и для меня приятно было прочитать, что Вы одна. Вы не осуждайте меня за эту глупую, - абсолютно глупую ревность.
Завтра мне исполнится пятьдесят лет, сколько Вам, трудно сейчас рассчитать? Стойте: тогда приблизительно в 1925 году Вам было 19, может быть 20. значит сейчас 34-35, боже мой, Вы же молоды завидно и, вероятно, так же хороши, как и были, и такая же у Вас улыбка и такой же голос.
Знаете что, Ольга, давайте переписываться! Честное слово, давайте. Вам это не угрожает особенно неприятным, а для меня это будет большая радость. Я теперь человек мудрый и умею ценить явления и людей гораздо осторожнее и точнее. Ваше письмо для меня всегда будет только мыслью о хороших днях и глупых промахах прошлого (...)
Как я живу на новом поприще? Трудно это сравнить с прошлым. Но сейчас уже не бывает у меня таких счастливых минут, помните? Ехали мы в Полтаву на нашем замечательном фаэтоне. Почему-то Вы ночевали в колонии. Ехали мы утром, Вы сидели на главном сидении рядом со Стефанией Потаповной, я против Вас, и мы смеялись всю дорогу. Я не помню, о чем мы говорили тогда, но я хорошо помню, что это был самый счастливый момент в моей жизни. В общем, Вы смущались и дерзили мне, но Вам страшно хотелось хохотать, а Стефания Потаповна завидовала Вашей красоте и молодости и обижалась.
В моей теперешней жизни никакого счастья нет. Но я уже не хочу счастья давно, и отношусь к счастью принципиально отрицательно. Я очень много работаю, много борюсь и часто лезу на рожон, у меня много врагов... Поэтому я всегда ощущаю себя на какой-то боевой позиции и готов к драке (...) Сейчас развел повесть о любви - длинную повесть, в которой хочется сказать многое и многое вспомнить, поэтому сейчас я еще чаще вспоминаю о Вас (...)
Я страшно благодарен Вам за письмо. И Вы не хитрите: Вы прекрасно знаете, что Ваше поздравление ни в какой мере не может сравниться ни с каким другим.
Целую Ваши руки и желаю Вам счастья и радости.
Простите, что пишу на машинке - привык. Отвечайте, очень прошу... очень.
Ваш А. Макаренко.
--
Влюбиться в очередную встреченную на жизненном пути женщину для А.С. Макаренко никогда не было новостью, но получить от к/л из них знаки взаимности - для А.С.М. было событием космического масштаба, событием, которое "эпохально" забрасывало голову Макаренко в координатную систему оценки всего и вся "с точки зрения вечности". И тогда уж даже земной шарик для А.С.М. становился крошечностью. И уж тем более, - через такую-то вот супер-призму восприятия всего и вся, - и сам ВЕЛИКИЙ МАКАРЕНКОВСКИЙ ПОДВИГ ЖИЗНИ (на этаком-то крошечном, мол, и смешном земном шарике) для самого (в этом состоянии) Антона Семеновича становился форменной, мол, ерундой, по космическому счету не заслуживающей, мол, - _с точки зрения вечности_, - и грамма внимания. Но мы-то со стороны находимся не в таком, как Макаренко, экзальтированном состоянии, и поэтому мы можем оценить ВЕЛИКИЙ МАКАРЕНКОВСКИЙ ПОДВИГ ЖИЗНИ правильнее, чем это, - не всегда, но изредка, - делал сам Антон Семенович. Это всё напоминает влюбленности Вл. Вл. Маяковского + : когда читаешь письма Макаренко Галине Стахиевне Салько, то почему-то постоянно вспоминается такая песенка Вл. Сем. Высоцкого. - О нашей встрече - что там говорить! / Я ждал ее как ждут стихийных бедствий / И мы с тобою сразу стали жить / Не опасаясь пагубных последствия .. / .. А вот сейчас я к встрече не готов / Боюсь тебя, боюсь ночей интимных / Как жители японских городов / Боятся повторенья Хиросимы ..