ZT. Помимо примерно трёхсот файлов на http://zt1.narod.ru/ у меня есть и их как бы дайджест (ЖЖ) http://zt1.narod.ru/zt-LJ.htm. Будет "освежаться". С сентября 2009-го стал сюда добавлять и
нечто важно-насыщенное
Не
из (не из) http://ztnen.livejournal.com
Мой былой ЖЖ ztnen заморожен (удален). 01.02.2012 создал новый ЖЖ-аккаунт : http://ztmak.livejournal.com Об А.С. Макаренко и близкому к этой теме .. Будет пополняться.
| С одного ЖЖ. - Зиновий ничего так пишет. Что ни пост - кладезь (обойдемся без уточнения чего). Если бы я еще могла его [ Мой былой ЖЖ читать, а то ж невозможно. Вешает браузеры. ZT. Mozilla Firefox не вешает. |
13.08.2008 Alex http://makarenkoas.blogspot.com/ Макаренко Антон Семенович Собрание сочинений в 8 томах / ZT. Здорово! Ура, ура! Но не понятно, кто Alex, кто сделал, кого благодарить .. Правда, всё страшно не вычитано.
ZT. В свое время мой приемный сын Леонид Александрович Федоров набрал на компе все 8 тт. АСМ (без стр. примечаний и т.п., только сами тексты А.С.М.), и они уже более 10-ти лет висят в интернете. Что-то там время от времени уточнял по Гётцу Хиллигу (Hillig Goetz иностранный член РАО, д.филос.н., приват-доцент истории педагогики, заведующий лабораторией "Макаренко-реферат" Марбургского университета), что-то переносил в htm-файлы моего сайта http://zt1.narod.ru. Вот: http://zt1.narod.ru/winrar/8-mak-tt.rar , примерно, 3 с половиной мегабайта. Это - А.С. Макаренко, восьмитомник, тт. 1-8, М. 1983-1986.
Внутри указанного архива есть набранное (и вычитанное) в WORD 2003:
часть тома 1 (М.1983) стр.1-116 - ASM-t1-s-1-116.doc,
весь том 4 (М.1984) - ASM-t-4.doc,
весь том 7 (М.1986) - ASM-t-7.doc.
Всё остальное плохо вычитано, и, главное, в DOS-кодировке, а значит эту (большую) часть состава текстов А.С.М. в виндовских смотрелках и редакторах сходу не прочтёте, но возможна перекодировка через WORDPAD: 06-янв-2009 переделал названия DOS-файлов, теперь все они *.txt, значит при загрузке в WordPad в Типе файлов надо задать: Текстовые документы MS-DOS [*.txt].
http://zt1.narod.ru/doc/tt-AS-Makarenko-Marburg-skanir.doc.
отсылочный файл по
АНТОН МАКАРЕНКО
Собрание сочинений
Марбургское издание, сканированные тома.
Выуженное из интернета. Константин Коничев «Повесть о Верещагине» Москва-Ленинград, изд. «Советский писатель», 1964 г. .. Этюды верблюжьих упряжек, джигитов, танцующих осетинов, молящихся татар, исступленных, кающихся, самоистязающихся... Пробыв здесь три недели, художник отправился к русским поселенцам, молоканам и духоборцам, посмотреть, как они живут, чем занимаются. / В лощине между гор притаилась русская деревня Славянка. Судя по надписи, выжженной на доске, прибитой к столбу, в Славянке было «205 дворов и 600 душ мужеского пола». / Такие же деревни, заселенные высланными духоборцами, находились в окрестностях Славянки. Люди жили здесь в нищете и лишениях. / — За какие же грехи и преступления вас оторвали от родной тамбовской и саратовской земли и выслали сюда? — спрашивал Верещагин [Вас. Вас. 1842-1904] духоборцев. / — За веру, батюшка, страдаем, за веру! / — В чем же вы разошлись с православными попами? / — Не признаем писания, не чтим икон, ненавидим попов-обманщиков. Из всех святых признаем одного царя и пророка Давида, этот хорошие песни сочинил.
| Фрагмент из файла http://zt1.narod.ru/hanuka45.htm (там много такого). Мстительные эмоции из 108-го псалма Давида. - .. Поставь над ним нечестивого, и диавол да станет одесную его. / Когда будет судиться, да выйдет виновным, и молитва его да будет в грех; / да будут дни его кратки, и достоинство его да возьмет другой; / дети его да будут сиротами, и жена его - вдовою; / да скитаются дети его и нищенствуют, и просят хлеба из развалин своих; / да захватит заимодавец все, что есть у него, и чужие да расхитят труд его; / да не будет сострадающего ему, да не будет милующего сирот его .. |
| Верещагин слушал их, и на лице его отражалась горькая усмешка. Чем же, какими доводами можно объяснить то, что без пользы и надобности засоряет головы, затемняет сознание этих людей? Для чего, кому нужен весь клубок разнообразных верований? Тут и шииты, и духоборцы, и прыгуны-молокане, и обыкновенные христиане. Все они перемешались, перепутались в этих кавказских предгорных долинах, и разрознены все до враждебности. { А.С. Макаренко о таких: Люди, одичавшие от законсервированной злобы и неприятных воспоминаний (ПП-2003 с.316 низ) }. |
Из e-mail переписки начала декабря 2009 г.
За агностицизм = волюнтаризм = интуитивизм = вообще за руководство интуицией и волевыми рефлексиями в политике: Журнал "Знамя" БАН I 584. 1945,4 с.91-111. И. Лежнев .. В юношеской своей работе "Рождение трагедии" Ницше отвергает .. познание, "Познание, - писал он, - убивает действие; чтобы действовать, необходимо быть под покровом иллюзии..." (п. 7) "Настоящие философы, - писал Ницше, - это повелители и законодатели. Они говорят: "так должно быть!" Они определяют "куда!" и "зачем?"... Их "познание" есть "творчество", их творчество - законодательство, их воля к истине есть воля к власти" ("По ту сторону...", п. 211) ..
ZT. Маловероятно, что вообще-то много читавший В.И. Ленин не только лишь заглядывал в Ницше, но в своих установках на так называемую "пролетарскую юридистику" ..
(созревшую у сталинистов не в 1930-е, а раньше) ..
Маловероятно, что Ленин и Сталин в "пролетарской юридистике" руководствовались установками Ницше.
Нет, В.И. Ленин руководствовался не Ницше, а Робеспьером = якобинцами Французской революции.
Но вот Гитлер и Геббельс точно руководствовались установками Ницше на агностицизм = волюнтаризм = интуитивизм ( см. http://zt1.narod.ru/nicshe-2.htm ).
Всё такое отвергал Антон Павлович Чехов: и в своей "Дуэли", и в своем "Грешнике из Толедо", и в своих антиклерикальных высказываниях и записях в письмах, в записных книжках.
Ваши, Галина, "доводы" сводятся к потугам представить невнятное ..
(типа пришествия и бормотания неких волхвов к царю Ироду, который на самом-то деле умер за 4 года до н.э.; это мелочь, но религии и всякие мистики вообще все скомпонованы из такого рода "мелочей")
Так вот, ваши, Галина, "доводы" сводятся к потугам представить 1) невнятное за внятное, 2) представить что-то из безудержного фантазирования в области незнания за некое "высшее знание".
1) Утверждение невнятного в статус не только внятного, но даже в догмат и 2) Утверждение безудержного фантазирование в области незнания за "высшее знание"
вам, Галина, нравятся.
Но ведь это не далеко отстоит от выше обрисованного Ницшеанства,
а значит вам, Галина, должны нравиться в равной степени и 1) гитлеризм – геббельсизм, и 2) НКВД-ешный бепредел в СССР 1920-х – 30-х и последующих годов.
Реалистические человеки типа А.П. Чехова и А.С. Макаренко .. Реалистические человеки всех времён и народов всегда выступали и будут выступать против агностического беспредела ницшеанского толка и в политике, и в гносеологии.
Но в педагогике воспитания А.С. Макаренко выступал против доминирования в ней (в педагогике воспитания) в-сухомлинковской = с-соловейчиковской по роду трусости = выступал за право на риск.
ZT. 1) У А.П. Чехова есть великий тезис: “Чужими грехами свят не будешь” (т.17, из записной книжки), и у него же тоже великий тезис о великом “не знаю почему”. В области незнания не надо фантазировать, а надо четко говорить: не знаем. “Не знаю” - штука прекрасная. “Так природа захотела / Почему? - не наше дело” (Булат Окуджава).
1. Гольбах Поль Анри 1723-89. 1761 "Разоблаченное христианство". 1768 "Карманное богословие". 1768 "Священная зараза". 1768 "Письма к Евгении". 1772. "Здравый смысл".
Дарвин Чарлз 1809-82.
То есть, знаменитый французский атеизм созрел ДО рождения Чарлза Дарвина.
И поэтому / и по тому / и по другому - не надо связывать атеизм с вопросами происхождения жизни, с вопросом происхождения человека и тому подобным.
Мне как атеисту в fidonet писали: “Зиновий!, неужели ты не видишь, что теория происхождения человека из обезьяны неправдоподобна?”, а я отвечал: “А теория изготовления Евы из ребра Адама правдоподобна?”.
Если бы теории Дарвина вообще бы не возникло, то это всё же ни на грамм не сделало бы “теорию происхождения видов” Ветхого завета истиной.
Впрочем, если вы не вышли эволюционно из животного ряда, то почему при ходьбе и беге вы совсем как животные качаете передними конечностями?
Повторю снова и снова: не надо связывать атеизм с вопросами происхождения жизни, с вопросом происхождения человека и тому подобным.
2. Анатолий Борисович to ZT
> Если Бога нет, то что же скрежетать и корчиться?
ZT. Бог чи он есть, чи его нету ? – мне, ZT, на это наплевать,
но вот россказни о боге в виде Библии и Корана реально существуют,
россказни о боге реально есть.
Тако же точно, бог был, чи его нет и не было ? – мне, ZT, на это наплевать,
но вот Иисус Иосифович Христос реально был,
вот этого проходимца,
как он описан в Евангелиях,
я и критикую.
Повторяю (иначе Анатолию Борисовичу не усвоить):
Вы, Анатолий Борисович, в е-мейлах не разрешаете атеистам толковать "о тех кого по атеистам нет",
но россказни-то о богах реально есть,
и Иисус Иосифович Христос реально был,
вот о них-то Марк Твен толковал, и я толкую.
Да, со скрежетом и корченьем.
Таковы уж объекты…
3. Файл http://zt1.narod.ru/doc/Vozlyubi-vne-Evangelya.doc.
От Зиновий Тененбойм.
Фрагменты по: "Возлюби" вне "Нового завета". Неполное собрание.
ZT. Обращайте внимание всех-привсех, что логины "Возлюби ближнего" , "Возлюби (или почти возлюби) врага" и т.п существовали задолго до самого рождения Иисуса Иосифовича Христа.
| Кто из нижеозначенных двух более прав? From http://www.zavtra.ru/cgi/veil/data/zavtra/99/307/72.html Владимир ГОЛЫШЕВ. - .. Николай Велемирович .. говорил так: "Церковь Христова назвала знание свое скромным именем - вера. Ученые же назвали веру свою гордым именем - знание..." / ZT. Бертран Рассел 1872-1970 в лекции 06.03.1927 "Почему я не христианин" говорил так: ".. В силу своего давнего происхождения теология [ZT. вообще религия] по большей части была всего лишь организованным невежеством, которое придавало аромат святости заблуждениям, невозможным в просвещенный век". ZT. Так кто же из указанных этих двух более прав? Климович Люциан Ипполитович. Книга о Коране М.1986 .. В Коране говорится, будто "нет зерна во мраке земли, нет былинки, ни свежей, ни сухой, которые не были бы означены" в нем (6:59). На его же страницах читаем, что Коран ниспослан в "объяснение всех вещей, в руководство, милость, благовестие покорным", мусульманам (16:91); в нем "не выдуманный рассказ, а подтверждение открытого до него, истолкование всем вещам..." (12: 111). На этом основании в исламе было развито положение, что вообще вся мудрость и совершенство - в Коране, а поэтому якобы никакие произведения, кроме него, не могут быть ценимы .. ZT. Каждая религия своего кулика хвалит... Климович Л. И. Книга о Коране М.1986 .. Абу Йусуф Йакуб аль-Кинди, живший в IX веке .. отделяет науку от того, что называется "божественным знанием", но "не требует ни исканий, ни трудов, ни человеческой сообразительности, ни времени" [Цит. по: Избранные произведения мыслителей стран Ближнего и Среднего Востока IX-XIV вв. М., 1961, с. 46.] .. |
2) Некто на, вообще говоря, атеистическом ресурсе пишет: .. ".. Пищу для религиозного чувства своему сыну я посоветую искать в книгах. Прежде всего — в той самой Книге". ZT. Но у Маарри Абу-ль Ала 973-1058, у Марка Твен, у Бертрана Рассела и у меня , ZT, совсем иное отношение к этой самой пресловутой, наполненной фашизмом Книге, см. на http://exatheist.livejournal.com/1153.html#comments / А еще — у .. Федора Михайловича… ZT. Про пресловутого Федора Михайловича у меня в http://zt1.narod.ru/dost_4.htm.
См. "Подборка по Ф.М. Достоевскому" : http://zt1.narod.ru/doc/dostv-uh.doc
Важное для потенциальных практиков интернатных учреждений: http://zt1.narod.ru/metodika.htm.
Обязательно посмотрите и http://zt1.narod.ru/doc/prorabotka-natur.doc : Учение о педагогике проработки натур.
Гётц Хиллиг (HILLIG Goetz). - Проект по созданию полного собрания сочинений А.С. Макаренко на профессиональном компакт-диске http://zt1.narod.ru/hillig-3.htm.
| Служба виртуальной справки ЦГПБ им. В.В. Маяковского поиск по номеру запроса Запрос №1207 Где у В.В. Маяковского “Социализм - свободный труд свободно собравшихся людей”. Более полно помню так: “Дяденьки, что вы делаете тут, сколько больших дядей. Что? - Социализм, свободный труд свободно собравшихся людей”. Смутно помню, что это в какой-то поэме пост 1917-го, но листал и не нашел. Прошу ответить на zt1@narod.ru В. В. Маяковский. Хорошо!: Октябрьская поэма. Глава 8 Холод большой. / Зима здорова. / Но блузы / прилипли к потненьким. / Под блузой коммунисты. / Грузят дрова. / На трудовом субботнике. / Мы не уйдем, / хотя / уйти / имеем / все права. / В н а ш и вагоны, / на н а ш е м пути, / н а ш и / грузим / дрова. / Можно / уйти / часа в два, - / но м ы - / уйдем поздно. / Н а ш и м товарищам / н а ш и дрова / нужны: / товарищи мерзнут. / Работа трудна, / работа / томит. / За нее / никаких копеек. / Но м ы / работаем, / будто м ы / делаем / величайшую эпопею. / Мы будем работать, / все стерпя, / чтоб жизнь, / колёса дней торопя, / бежала / в железном марше / в н а ш и х вагонах, / по н а ш и м степям, / в города / промерзшие / н а ш и. / "Дяденька, / что вы делаете тут? / столько / больших дядей?" / - Что? / Социализм: / свободный труд / свободно / собравшихся людей. http://zt1.narod.ru/mak20_.htm: ИЗ ГЛАВНЫХ УБЕЖДЕНИЙ А.С. МАКАРЕНКО ПЕРИОДА БУРНОЙ И НАПОРНОЙ ПЕДАГОГИЧЕСКОЙ (его, А.С. Макаренко) ЗРЕЛОСТИ. Тут что-то есть и о том, что А.С. Макаренко понимал под социализмом, и есть что-то к теме: НЭП (Новая экономическая политика) и А.С. Макаренко. ZT. А.С. Макаренко был против пресловутого “социализма”-“коммунарии” в духе пресловутого же Игоря Петровича Иванова. Да, А.С. Макаренко был против пресловутого “социализма”-“коммунарии” ажиотажного, временного, летучего, КВН-энного, Загорецко-Репетиловского и Бобчинско-Добчинского рода (см. http://zt1.narod.ru/ivanov-i.htm). Макаренко же был и против социализма толпового энтузиазма, но только за социализм хозяйственно-локальный, и вот доказательства. - ПП-2003 из Приложения. Общий план .. [ ZT. Идеологический автопортрет А.С. Макаренко на 1920 и последующие ближайшие годы ] .. Трудовая повинность, глупейшие воскресники .. [ ZT. В этих словах по сути презрение Макаренко к Ленину и к Троцкому в их (Ленина и Троцкого) ставке на толповый = аморфный = не локально-хозяйственный социализм ] .. Трудовая повинность, глупейшие воскресники и трудовые школы .. Личное и индивидуальное озлобление сильной личности. Борьба рабочего презрения к погибшему миру и бунт гордой личности, не желающей быть подхваченной никакими вихрями .. Почти контрреволюционное настроение, но ненависть к глупому бунту крестьянства и к его дикости. Отчаянное презрение к городским болтунам и к бессильному стремлению что-то организовать, к воскресникам и трудовой повинности. [ ZT. Повторюсь. В этих словах по сути презрение Макаренко к Ленину и к Троцкому в их (Ленина и Троцкого) ставке на толповый = аморфный = не локально-хозяйственный социализм ]. Презрение к глупому бессильному сентиментализму интеллигентщины (с.686). А.С. Макаренко, середина 1930-х гг. “Педагогическая поэма”, ч.3 гл. Гвозди .. Есть еще трагедии в мире и еще очень далеко до ослепительной свободы совершенного человеческого общества .. (с.427-8). ПП-2003 из Приложения. Типы и прототипы “Педагогической поэмы” .. 124) 1. Персонаж. Богатырчук Марк Тимофеевич (Довгополюк). 2. Главы. 14, 18, 20, 21. 3. Положение в фабуле. Представитель кулацкой педагогики. (ZT. У Ник. Эдуард. Фере об этом ищи в http://zt1.narod.ru/pp-03-3.htm). Умен, хороший хозяин. В колонистах он видит прежде всего батрака. Впрочем, он возится с идеями большого хозяйства и приобретает тракторы, но это выколачивание прибылей и приготовление сильного хозяина, а не коллективиста. Он появляется на горизонте как нечто выставляемое против колонии троцкистами (с.707). ZT. Для Макаренко социализм - это структурный, и именно - локально-коллективистский способ ведения хозяйств. Тут все три категории для Макаренко страстно-кардинально = страстно-мировоззренчески важны: 1) категория - ХОЗЯЙСТВО, 2) хозяйство именно ЛОКАЛЬНОЕ, 3) хозяйство именно и только КОЛЛЕКТИВИСТСКОЕ. Макаренко, - еще раз повторюсь, - был противником толпо-энтузиазмного социализма Ленина - Троцкого - Маяковского, и у Макаренко в голове это для него по сути противное и мерзкое может быть уже в 1920-м и в ближайшие годы связывалось с термином “троцкизм”. Но Макаренко ненавидел и индивидуалистическое ведение хозяйства с наемной рабочей силой, это для него по сути тоже противное и мерзкое может быть уже в 1920-м и в ближайшие годы связывалось с термином “кулачество”. А в 1930-е Макаренко “для краткости” как бы объединил две, - указанных рода, - противности в едином термине: “троцкизм”. Но терминологическое смешение в голове Макаренко шло дальше, и он (Макаренко) вообще принял за моду втискивать в термин “троцкизм” все без исключения поганые для него социально-демагогические установки. Эту терминологическую манеру переняла от мужа и Г.С. Макаренко-Салько. - ПП-2003 из Приложения. Пояснительная записка Г. С. Макаренко: “Персонажи “П/п”... 90. Теляченко - Козлова, активная троцкистка, злейший и коварный враг А. С., как и Дюшен Л.В. ZT. Как бы вне всякого сомнения так сказать про себя А.С. Макаренко именовал троцкистской и своего очень известного врага - Н.К. Крупскую (1869-1939). Но тут хоть можно указать на то, что и после высылки Л.Д. Троцкого (1879-1940) Крупская продолжала с ним переписку. Н.К. Крупская интуитивно предчувствовала будущий приход к власти своего мужа и .. пред-приготовляла себя к тому, чтобы после прихода мужа к власти ей (Крупской) заняться в переустройстве общества педагогической сферой. И вот до 1917 года Крупская лет примерно 10 усиленно читала тьму текстов по истории педагогики и психологии, копила в этом эрудицию, думая что эта вот эрудиция вооружит ее (Крупскую) для будущей глобально-педагогической деятельности. Но ей (Крупской) это пошло только во вред: она с головы до пят лишь обросла - как тиной - вековыми педагогическими предрассудками. И точно также в педагогических вузах во вред студентам идет изучение истории педагогики и психологии: они (студенты) лишь обрастают - как тиной - вековыми педагогическими предрассудками. Фрагмент с Мой былой ЖЖ - Иосиф Залманович Гликман! На макаренковском 1-5 апр 2006 г. в Москве у Вас в двух выступлениях традиционное выстраивание. - Во всю, мол, историю были и есть а) авторитарная педагогика (перечисляются ее признаки) и б) демократическая педагогика (перечисляются ее признаки). Это суть противопоставление двух _конструированных за письменным столом_ типов. 1) Оно : бесконечно затаскано, 2) Оно : весьма упрощенно отражает реальную сумбурь в историко-педагогической практике. 3) Оно : слишком облегчает оценки в педагогике, - достаточно, мол, по тем или иным видимостям с кондачка пришпилить то или иное из опыта прошлого к упомянутым а) или б), и вот вам весь "анализ", скажем, опыта А.С. Макаренко. То есть, указанное тут мною, ZT, (донельзя огрубляющее и донельзя же затасканное) противопоставление двух указанных (конструированных за письменным столом) типов - открывает зеленый свет "юриям азаровым" всех времен и народов. А этим и этаким пошлякам из пошляков вовсе не стоит = вовсе не следует открывать зеленый свет… -- Воспитание - штука а) диалектическая и, главное, б) _прагматическая_, и оно (воспитание) не должно ни влюбляться в либерализм, ни ненавидеть так называемый тоталитаризм, и обратно, бо (! помимо аспектно многого разного !) : когда и сколько для дела нужно свободы, тогда и столько даем эту самую свободу, а когда и сколько для дела нужно "тоталитаризма", тогда и столько даем этот самый "тоталитаризм". Педагогика как любое дело должна давать результаты, и если для этого потребуется авторитарность, то педагог не должен ее (нужную авторитарность) исключать из своего инструментария. Ни авторитарность, ни либерализм не самоценны. Самоценен ПРАГМАТИЗМ, то есть результативность работы. Фетишизация - и колеса прогресса. - Неавторитарщики типа Н.К. Крупской подобны религиозникам: и там, и там фетишизация пути, фетишизация способа, фетишизация метода - вне всякой реалистической оценки их действительной = их реальной плодотворности, вне всякой реалистической оценки их действительных и конкретных результатов. |
| При Фридрихе Ницше +, затем, при российских футуристах во главе с Вл. Вл. Маяковском +, затем, при российских макаренках во главе с изумительным А.С. Макаренко не употреблялся еще термин "менталитет", но именно ими тремя (Ницше, Маяковским и Макаренко) было объявлено о начале внедрения в цивилизацию антихристианского и вообще антирелигиозного эпохально нового менталитета. Но, конечно, самый мощный зачинный вклад в эту так сказать энергетику внес Антон Семенович Макаренко. Антона Семеновича отнюдь не смущала медленная внедряемость менталитета от Ницше, от его самого и от Маяковского, и в ПП-2003 (Приложения. Записи, использованные в "Педагогической поэме") читаем у него такую фразу: Традиции [ZT. менталитетного масштаба] воспитываются веками (с.715).
|
| На любом поприще и в любой профессии никуда не годен работник, если он без царя в голове. | На данное время в педагогике и в любой социальной сфере никуда не годен работник и/или литератор, если он без А.С. Макаренко в голове, см. прежде всего Мой былой ЖЖ |
Важно- всё- предваряющий файл http://zt1.narod.ru/5-punktv.htm - ZT-разбор пяти главных настояний А.С. Макаренко.
| Фридрих Ницше (1844-1900), "Так говорил Заратустра" (1883-4), гл. О поэтах [ ZT. довженковского (Довженко А.П. 1894-1956) = тарковского = сухомлинковского и т.д. толков ]. Положим, что кто-нибудь совершенно серьезно сказал бы, что поэты слишком много лгут; он был бы прав - мы лжем слишком много. / Мы знаем слишком мало и дурно учимся, поэтому и должны мы лгать. / .. / И так как мы мало знаем, то нам от души нравятся нищие духом (ZT. простонародье) .. / И даже падки мы к тому, о чем старые бабенки рассказывают себе по вечерам .. / И как будто существует особый, тайный доступ к знанию, скрытый для тех, кто чему-нибудь учится: так верим мы в народ и “мудрость” его. / Все поэты верят, что если кто-нибудь, лежа в траве или в уединенной роще, навострит уши, то узнает кое-что о вещах, находящихся между небом и землею. / И когда находят на поэтов приливы нежности, они всегда думают, что сама природа влюблена в них - / И что она подкрадывается к их ушам, чтобы нашептывать им таинственные, влюбленные, льстивые речи [ ZT. Тут стоит вспомнить некоторые аяты из некоторых сур поэта Мухаммада и стоит же вспомнить некоторые коллизии из “Черного монаха” А.П. Чехова ] - этим гордятся и чванятся они перед всеми смертными! / Ах, есть так много вещей между небом и землей, мечтать о которых позволяли себе только поэты! / И особенно выше неба: ибо все боги суть сравнения и хитросплетения поэтов! / Поистине, нас влечет всегда вверх - в царство облаков: на них сажаем мы своих пестрых баловней и называем их тогда богами и сверхчеловеками - / Ибо достаточно легки они для этих седалищ! - все эти боги и сверхчеловеки .. / .. Они для меня недостаточно опрятны: все они мутят свою воду, чтобы глубокой казалась она .. / Ах, я закидывал свою сеть в их моря, желая наловить хороших рыб, но постоянно вытаскивал я голову какого-нибудь старого бога .. (ZT. У Маяковского это выражено так: “В их песнях поповская служба жива Они - зарифмованный опиум”) .. ] Некоторые замеченные (не упущенные) фрагменты о Великом Себялюбие из: Фридрих Ницше, "Так говорил Заратустра". 1) Любите, пожалуй, своего ближнего, как себя, - но прежде всего будьте такими, которые любят самих себя - любят великой любовью, любят великим презрением!”. Так говорит Заратустра, безбожник .. (это из гл. Об умаляющей добродетели). 2) И тогда случилось - и поистине, случилось в первый раз! - что его слово возвеличило себялюбие, цельное, здоровое себялюбие, бьющее ключом из могучей души .. [Оно (здоровое себялюбие)] презирает и всякую унылую мудрость: ибо, поистине, существует также мудрость, цветущая во мраке, мудрость ночных теней, постоянно вздыхающая: “Все - суета!” .. (это из гл. О трояком зле). 3) Надо научиться любить себя самого - так учу я [Заратустра] - любовью цельной и здоровой: чтобы сносить себя самого и не скитаться всюду. Такое скитание называется “любовью к ближнему”: с помощью этого слова до сих пор лгали и лицемерили больше всего, и те, кого весь мир сносил с трудом [ ZT. Ницше имеет в ввиду белое и черное поповство ] .. (это из гл. О духе тяжести). ZT. Но есть, знаете ли, и выражение (и есть серии): “Жизнь замечательных людей”, и практически под этим подразумевается “Жизнь прославившихся людей”. Но выражение А.П. Чехова не о людях прославившихся, а о людях серьезных с жизнью серьезной - более правильное выражение. Вот один пример. - Если у к/л женщины потенций только стать хорошей домашней хозяйкой, и она вот и стала хорошей домашней хозяйкой, прожила жизнь хорошей домашней хозяйкой, то это по Чехову, да и по Макаренко - человек серьезный с жизнью серьезной. Были и есть сотни тысяч людей, которые не пытались прыгнуть выше своей головы, но которые в пределах своих реальных, а не звездных потенций = в пределах своих реальных, а не звездных способностей осуществляли себя на позитивные 90% (а 100% в социальном вообще ничего не бывает), и тогда буквально об каждом из таковых вот сотен тысяч можно было с правом сказать по А.С. Макаренко: “Это - цельная человеческая личность”, и можно же было с правом сказать по А.П. Чехову: “Это - человек серьёзный с жизнью серьёзной”. |
Лавут Павел Ильич (1898-1979). Маяковский едет по Союзу. Изд. 3-е, доп. М. “Сов. Россия”, 1978. 224 с. с ил. на вкл.
Часть 1-я, до стр.108.
Автор книги ездил с Маяковским по стране в 1926-1930 гг., помогая ему в организации многочисленных творческих вечеров.
Книга представляет собой воспоминания, освещающие главным образом работу поэта в пути: тут и встречи его с попутчиками по вагону, и беседы с молодыми начинающими литераторами в гостиницах, и публичные выступления в разнообразных аудиториях. Приводится ряд ответов на записки, поступавшие из зала. Очень ценен материал, раскрывающий источники отдельных произведений, созданных непосредственно в дорожной обстановке.
Книга дает представление о кипучей работе поэта и о большом влиянии поездок на творчество Маяковского. Автор подробно пишет о последних днях жизни поэта, приводит факты, позволяющие полнее и ярче воссоздать облик Маяковского - поэта, человека, гражданина.
Мне необходимо ездить. Обращение с живыми вещами почти заменяет мне чтение книг. В. Маяковский.
Начало.
В декабре 1921 года я служил в Харькове - был драматическим актером. Подвизался изредка в качестве чтеца. В моем более чем скромном репертуаре было и несколько стихотворений Маяковского: “Наш марш”, “Левый марш”... Признаюсь: я читал их тогда с эстрады не потому, что очень любил: попросту нужен был современный, оригинальный репертуар. Стихи звучали эффектно, имели успех.
Однажды у здания Героического театра (именно так назывался обыкновенный драматический театр) я увидел большой рукописный плакат с броским, красочным заголовком: “ДЮВЛАМ”. Расшифровывался он так: “Двенадцатилетний юбилей Владимира Маяковского”.
Вечер этот состоялся 15 декабря. Заметного следа в моей душе и памяти он не оставил. Но у меня был друг - яростный поклонник Маяковского. Он и увлек меня за кулисы, чтобы познакомиться с поэтом. И вот мы робко жмем Маяковскому руку, благодарим...
Там, за кулисами, и состоялась моя первая встреча с Владимиром Владимировичем.
Долгое время я почти не вспоминал об этом эпизоде. Я говорю “почти”, потому что впоследствии я как-то мельком напомним о нем Маяковскому. Ответной реакции не было: в тот день приходило много народу, и поэт не обратил внимания ни на моего пылкого друга, ни тем более на меня.
Четыре года спустя я, работая уже в Москве, попал в Политехнический на вечер Маяковского “Мое открытие Америки”. Впечатление - потрясающее. Трудно ответить на вопрос, что именно меня больше всего поразило - доклад, стихи или сам оратор и чтец. Все вместе, пожалуй. Маяковский открылся мне таким, каким я его, конечно, до сих пор не знал.
Через полгода произошло мое третье с ним знакомство. Оно было более основательным.
Поезд вез Маяковского к морю. По счастливому совпадению я ехал из Москвы в Одессу тем же составом, только в другом вагоне. Я наблюдал, как он почти на всех стоянках шагал по перрону, осматривая вокзалы и газетные киоски, но не подошел к нему.
Я находился тогда на распутье: из одного театра ушел, в другой не пришел. Из Одессы собирался к родным, в Крым.
Первый вечер Маяковского в Одессе - в летнем театре сада имени Луначарского. Поэт рассказывал о поездке в Америку, читал стихи. Я был на этом вечере. И опять - впечатление огромное. Решил во что бы то ни стало встретиться с ним, ближе познакомиться. Заодно возникла мысль предложить свою помощь в организации его выступлений. Тем паче до меня дошел слух, что он тоже едет в Крым. Я был уверен: его вечера можно организовать лучше.
...Дворец моряка. Народ собирался туго. Высокий, широкоплечий человек с внушительной палкой в руках шагал по пустой сцене. Он нервничал. В углу рта - папироса. Не докурив одну, он прикуривал от старой новую, не найдя урны, бросал окурки в угол и тушил ногой.
Он был один. Я воспользовался этим:
- Здесь, в Одессе, ходят слухи, что вы едете в Крым?
- И представьте себе: слухи - правильные.
- Вы не собираетесь выступать там?
- Кому охота со мной возиться, когда даже в Одессе я не собрал публики?
Я был убежден, что неполный зал - следствие прежде всего нечеткой организации. Об этом я и сказал Владимиру Владимировичу:
- Уверен, что на курортах интерес к вашим выступлениям будет большой. Я бы попробовал, если вы не возражаете, взяться за это дело, тем более что еду сейчас в Севастополь.
- Попробуем! Приходите ко мне завтра ровно в час в “Лондонскую”. Не опаздывайте.
В несколько минут мы обо всем договорились. Маяковский стал сочинять афишу. Заглавие “Мое открытие Америки” он заменил другим: “Испания. Атлантический океан. Гавана. Нью-Йорк. Америка. Чикаго и многое проч.”.
Думаю, неудачу в Одессе он в какой-то мере связывал с тем, что содержание его вечеров не сразу раскрывалось в афише: там повторялось название недавно вышедшей книги.
Существо доклада, или, как говорил Маяковский, “разговора-путешествия”, он не изменил. Но к стихам и поэмам “о разных странах” добавил несколько новых, в том числе “Сергею Есенину”:
- Его надо выделить крупно! Сильная вещь! И само название должно привлечь!
Я предложил ему закрепить наши деловые отношения документом, который может пригодиться в поездках.
- Не советую, - ответил он. - В дальнейшем знайте: если я подпишу договор, могу и не выполнить. А устно никогда не подведу.
Прощаясь, он добавил:
- Если работа наладится, мы развернем ее вовсю. Дел непочатый край.
Я всецело отдался далеко не легкому, но увлекательному делу организатора, окончательно забросив театр. С этого момента возникли те отношения, которые накрепко связали меня с Маяковским. Они продолжались до последнего дня его жизни.
За эти годы поэт посетил более пятидесяти городов, не считая Москвы, и провел в них двести с лишним выступлений. В некоторых он бывал не раз - в Харькове, Ленинграде, Одессе, Киеве, Ростове, Минске... Поездки эти находили отражение в его творчестве. Он работал всюду: в поезде, на вокзале,в автомобиле, на улице, работал, находясь в движении:
“Подымает площадь шум, экипажи движутся, я хожу, стишки пишу в записную книжицу”.
В словах этих нет поэтического вымысла. Все правда. В поездках он находил темы, сюжеты, образы, рифмы.
Владимир Владимирович рассказывал мне, как однажды на шумном перекрестке Парижа его чуть не сбила машина; пострадали только брюки, которые он потом долго очищал. Вот откуда строки:
“Мчат авто по улице, а не свалят наземь. Понимают умницы: человек в экстазе”.
У Маяковского много заграничных стихов. Но куда больше стихов, рожденных его поездками по Советскому Союзу. Порой казалось, что в своей московской квартире он только гость: остановился здесь на время, чтобы двинуться дальше в путь. Недаром он писал в автобиографии:
“Вторая работа - продолжаю прерванную традицию трубадуров и менестрелей. Езжу по городам и читаю”.
1И об этом же стихами:
“На сотни эстрад бросает меня, на тысячу глаз молодежи. Как разны земли моей племена, и разен язык и одежи!”.
1927 год можно назвать “болдинским” годом Маяковского. Поэт провел вне Москвы 181 день - то есть полгода (из них пять недель за границей), посетил 40 городов и свыше 100 раз выступил (не считая диспутов и литературных вечеров в Москве). Часто приходилось выступать по два-три раза в день. Каждое выступление требовало огромного напряжения: оно длилось в среднем около трех часов. В том же году он написал 70 стихотворений (из них 4 для детей), 20 статей и очерков, 3 киносценария и, наконец, поэму “Хорошо!”.
Как же так? - спросит читатель.- Полгода разъезжал и успел так много написать?
Ответ прост.
Как я уже сказал, он писал в движении, как в прямом, так и переносном смысле слова, то есть в пути. Подчас в дороге он работал интенсивнее, чем в Москве.
Маяковский мечтал о большой читательской аудитории.
- Один мой слушатель, - говорил он, - это десять моих читателей в дальнейшем.
Поездки питали его творчество. Они же прокладывали путь к сердцам читателей.
О путешествиях поэта по нашей стране я и хочу рассказать.
Надеюсь, мой рассказ приблизит образ великого поэта к читателям, поможет понять время, в которое он жил, его героический труд, понять и еще больше полюбить его творчество.
ПЕРВЫЙ БЛИН КОМОМ.
Крымские выступления должны были начаться в Севастополе, в клубе моряков имени Лейтенанта Шмидта.
Расходы взял на себя местный комитет МОПРа. (МОПР - Международная организация помощи борцам революции. Сбор от вечера поступал в пользу МОПРа.) Его работник, подписавший договор, безответственно отнесся к делу, плохо подготовил вечер. Пришло мало народу. Тогда он решил сорвать выступление Маяковского, оклеветал его, обвинив в рвачестве и других грехах. Он соответственно настроил начальство, и у местных руководителей МОПРа создалось ложное представление о Маяковском.
Владимир Владимирович, узнав об этом, отказался от гонораре и готов был сам возместить все убытки. Он сказал: “Пусть вернут публике деньги за билеты, я выступлю бесплатно”. Но слух, дискредитирующий Маяковского, уже дошел и до публики. И скандал не удалось предотвратить.
В зале собралось менее ста человек. Когда Маяковский вышел на сцену, ему не дали говорить: свистели и топали. Публика демонстративно хлынула в фойе.
Оскорбленный и возмущенный, Маяковский взобрался на стол в фойе и, нервно размахивая палкой, пытался перекричать.
Владимир Владимирович провел очень тяжелую ночь. А утром написал письмо и адресовал его в две газеты: “Маяк коммуны” и “Красный черноморец”. После этого он отправился в райком партии и настаивал на том, чтобы наказали виновных. В райкоме его поддержали.
8 июля было опубликовано письмо Маяковского: “Приношу большое извинение всем собравшимся 6 июля на мою несостоявшуюся лекцию, причина срыва лекции - неумелость организаторов и их нежелание не только выполнять заключенный договор, но даже входить в какое-нибудь обсуждение по этому поводу”.
Редакции сопроводили это коротенькое письмо примечанием, в котором осудили людей, сорвавших вечер Маяковского.
[ До того как написать письмо в газеты, Маяковский попросил меня и члена райкома МОПРа Шабера Б.Н. изложить факты, которым мы были свидетелями. Впоследствии я обнаружил эти наши объяснения в записной книжке Маяковского. Там отмечено, что организаторы вечера Медяник и Кулаков согласились с предложением Маяковского выступить бесплатно. Начальник клуба запретил бесплатные выступления и велел публике расходиться, “невзирая на то, что... Маяковский предлагал немедленно начать лекцию, с тем перенести обсуждение этого вопроса в соответствующие инстанции на следующий день”. Через несколько дней Маяковский выступил в Севастополе в зале горсовета. ]
Через два дня он писал Л.Ю. Брик в Москву:
“...В Севастополе не только отказались платить по договору (организаторы, утверждающие, что они мопровцы), а еще сорвали лекцию, отменили и крыли меня публично разными, по-моему, нехорошими словами. Пришлось целый день тратить на эту бузу, собирать заседание секретариата райкома, и секретарь райкома отчитывал в лоск зарвавшегося держиморду. Моральное удовлетворение полное, а карман пустой. Да еще вместо стихов приходится писать одни письма в редакцию...”
“РАЗГОВОР-ПУТЕШЕСТВИЕ”.
Покидая Севастополь, Маяковский облегченно вздохнул: - Все же доказал, что это не мое личное дело, а факт общественного значения.
Настроение заметно улучшилось, и мы едем в столицу Крыма. К нам присоединились два человека, мечтавших послушать поэта: ленинградка (Маяковский называл ее почему-то “архитекторшей”) и мой младший брат, ярый поклонник поэта, сбежавший с работы ради такой счастливой возможности. Брата Владимир Владимирович уже знал - они встречались в Севастополе недавно во время двухчасовой стоянки парохода “Ястреб” по пути из Одессы в Ялту. Они обошли тогда книжные магазины, где гость приобрел несколько книг, в том числе и “Цемент” Гладкова. Попутно брат знакомил Маяковского с историческими памятниками. Потом Владимир Владимирович вспоминал добрым словом своего экскурсовода.
Итак, в Симферополе с вокзала на линейке мы направлялись к центру. Пустынны улицы в эти дневные, жаркие часы. Недалеко от Пушкинской у афиши стояла девушка. Маяковский остановил линейку и мгновенно очутился на тротуаре. Указывая на афишу, он стал уговаривать девушку непременно прийти сегодня на вечер:
- Будет очень интересно. Обязательно воспользуйтесь случаем. Я тоже приду. Пока! До свиданья, до вечера!
И, откланявшись, вернулся к линейке.
Озорство? Да, оно было иногда ему свойственно, особенно в минуты повышенного настроения. Возможно, он думал, что здесь, как и в Севастополе, посреди лета зал не заполнится, и каждый “завербованный” слушатель будет очень кстати.
- Как дела? - обратился Маяковский к кассирше Дома просвещения, где должен состояться вечер. - Разрешите помочь?
Та сперва не поверила, что перед ней сам Маяковский, а убедившись, уступила свое место у крохотного окошечка. Маяковский стал продавать остатки билетов “сам на себя”. Он вступал в разговоры с подходившими к кассе, давал пояснения, шутил.
- Кому дорого рубль - пятьдесят процентов плачу сам.
Зал полон. Контрамарочники и “зайцы” заняли все проходы.
Настроение у Владимира Владимировича праздничное.
- Так сказать, подарок ко дню рождения, хотя и по старому стилю. Сегодня мне 33. [ Маяковский родился 7 июля 1893 года (по старому стилю); любопытно, что его отец, Владимир Константинович, родился 7 июля 1857 года ]. Надо будет отметить первую удачу в Крыму.
Он вышел на сцену. Аудитория, в которой преобладала молодежь, встретила его восторженно.
Маяковский положил на столик книжку (но так и не воспользовался ею), поставил бутылку нарзана, которую принес с собой. (Пил он из собственного плоского стакана). Когда ему стало жарко, он снял пиджак и повесил на спинку стула.
Во время доклада он шагал вдоль рампы, а иногда отступал вглубь и возвращался затем к самому краю, задерживался, чтобы быть поближе к аудитории.
Зазвучал густой бас:
- Товарищи, я хочу рассказать о своем прошлогоднем путешествии в Америку.
Удивительно, что поэт почти дословно повторял книгу “Мое открытие Америки”, а ведь он не учил наизусть, запоминал все в процессе работы над прозой (так же, как над стихами). Естественно, отступления от книги бывали, но это - специальные, необходимые отступления. Точнее, сокращения и введение разговорной речи, обогащающей такого рода выступления.
Рассказ чередовался с чтением стихов из “американского цикла”.
- До Кенигсберга я добирался на самолете. А затем поездом через Берлин в Париж. Здесь пришлось задержаться для оформления документов. Из Парижа в Сен-Назер и через Испанию в Мексику на пароходе “Эспань”.
Ярко, образно передавал свои впечатления от восемнадцатидневного морского путешествия:
- Будни пароходной жизни давали ощущение общества, нас окружавшего. Классы - самые настоящие. Четко разграниченные. В первом: купцы, фабриканты шляп и воротничков, крупные представители различных областей искусства и даже монашенки. Этим чудовищным монашенкам у меня посвящено стихотворение. Если сам не увидишь - не поверишь, что такие существуют в природе. Стихотворение называется “Шесть монахинь”. Здесь встречается не всем понятное слово “квота”. “Квота” - это норма, по которой американцы впускают к себе эмигрантов...
Вообще люди в первом классе попадаются странные. Например, турки по национальности, говорят только по-английски, живут всегда в Мексике, представители французских фирм - с парагвайскими и аргентинскими паспортами. Разбери, кто может.
Во втором классе - мелкие коммивояжеры, начинающие искусство и стукающая по ремингтонам интеллигенция.
Третий класс - начинка трюмов. Боксеры, сыщики, негры, ищущие работы.
Первый класс играет в покер и маджонг, второй - в шашки и на гитаре, третий - заворачивает руку за спину, закрывает глаза, сзади хлопают изо всех сил по ладони: надо угадать, кто хлопнул из всей гурьбы, и указанный заменяет избиваемого. Советую вузовцам попробовать эту испанскую игру.
Зал ответил громким смехом.
- Риск небольшой. Уверен, что будете меня благодарить, - добавил Маяковский.
И продолжал:
- Телеграфист орет о встречных пароходах. Библиотекарь, ввиду малого спроса на книги, занят другими делами: разносит бумажку с десятью цифрами. Внеси десять франков и запиши фамилию. Если цифра пройденных миль окончится на твою - получай сто франков из этого морского тотализатора...
Утром, жареные, печеные и вареные, мы подошли к белой - и стройками и скалами - Гаване. О Гаване у меня есть стихотворение “Блэк энд уайт” [ Стихотворение написано 5 июля 1925 года, в день приезда в Гавану ]. (Читая “Блэк энд уайт”, Владимир Владимирович переводил все английские слова, как он это делал и при чтении других стихотворений “заграничного цикла”).
В центре богатств - американский клуб, десятиэтажный Форд, Клей и Бок [ Владельцы крупных фирм ] - первые ощутимые признаки владычества Соединенных Штатов над Северной, Южной и Центральной Америкой.
Кубой также фактически завладели американские империалисты.
Говоря о рабском положении негров, он резюмировал:
- Американский “демократизм” привел людей всех цветных рас к рабству. На каждом шагу эксплуататоры показывают рабам свой увесистый кулак!
Может статься, что Соединенные Штаты станут последними вооруженными защитниками безнадежного буржуазного дела. - И добавил: - Поэтому не выпускайте из рук винтовки! Он прервал рассказ о путешествии по океану:
- Я вам прочту сейчас стихотворение, которое называется...- И подчеркнуто громко объявил: - “Атлантический океан”.
Начал он медленно и немного растянуто. Затем, говоря “за океан”: “Мне бы, братцы, к Сахаре подобраться...- покряхтывая, покачиваясь, создавал впечатление неуклюжей громады. К концу же снова замедлял и чеканил все громче и громче:
По шири, по делу, по крови, по духу - моей революции -
и, резко оборвав последнюю строку, поднял вверх руку: старший брат”.
Читая песенку из стихотворения “Домой”, которая приведена и в “Моем открытии Америки”:
“Маркита, Маркита, Маркита моя, зачем ты, Маркита, не любишь меня...” -
он намечал мелодию.
Стихотворение, которое на афише значилось “Как собаке - здрасите”, Маяковский объявил: “Испания” (по книге). Он не хотел, вероятно, чтобы эта веселая последняя строчка стала известна аудитории до того, как он ее произнесет. Удивительно в нем было развито чутье “доходчивости”, неожиданности воздействия на слушателей. Он любил короткие, броские, интригующие названия. Афиши позволяли ему менять названия, разнообразить их, что не всегда можно было сделать при переиздании книг.
- Я должен сказать вам несколько слов по поводу этой самой Испании. Ко мне часто обращаются, особенно девушки: “Ах, какой вы счастливый, вы были в Испании, какая очаровательная страна! Там тореадоры, быки, испанки и вообще много страсти”. Я тоже был готов к тому, чтобы увидеть что-нибудь в этом роде. Но ничего подобного. Пароход подплыл к испанскому берегу, и первое, что мне бросилось в глаза, это довольно прозаическая вывеска грязного склада “Леопольдо Пардо”. Правда, веера у испанок есть - жарко, вполне понятно. А так ровно ничего примечательного, если не считать, что по-русски - телефон, а по-испански- телефонос. Вообще, особенно останавливаться на Испании не стоит. Они нас не признают [ В то время у Советского Союза не было дипломатических отношений с Испанией ] и нам на них плевать!
“Ты - я думал - райский сад. Ложь подпивших бардов. Нет - живьем я вижу склад “ЛЕОПОЛЬДО ПАР ДО... Стал простецкий “телефон” гордым “телефонос” … А на что мне это все? Как собаке - здрасите!
“Здрасите” звучало, как написано здесь, так печаталось в прижизненных изданиях и в последнем собрании сочинений. В некоторых же изданиях было исправлено на “здрасьте”.
Своеобразно читал Маяковский стихотворение “Американские русские”. Вначале он разъяснял:
- Все языки в Америке перемешались. Например, английский понимают все, кроме англичан. Русские называют трамвай - стриткарой, угол - корнером, квартал - блоком, квартиранта - бордером, билет - тикетом...
Иногда получаются такие переводы: “Беру билет с менянием пересядки...” Еврей прибавляет к английскому и русскому еще некоторые слова.
Слова Каплана из стихотворения “Американские русские” Маяковский произносил с легким акцентом, очень мягко утрируя интонации и подчеркивая их жестами. Особенно смешно выходило слово “тудой”: он на несколько секунд растягивал конечное “ой”, произносил его даже с легким завыванием. Маяковский читал “сюдою”. А конец - открыто и широко, в своей обычной манере:
“Горланит по этой Америке самой стоязыкий народ-оголтец.
И затем, сразу переходя на разговорную речь, в стиле самого Каплана:
Уж если Одесса - Одесса-мама, то Нью-Йорк - Одесса-отец”, -
резко обрывая, как бы бросая последние слова в публику. (Любопытно, что это стихотворение всюду вызывало смех и только в самой Одессе не имело успеха).
Во второй части вечера стихи чередовались с ответами на записки. Они, по мере накопления, занимали все больше времени и являлись как бы продолжением самого доклада, оживляя и развивая его. Маяковский умел строить вечер как нечто целое. Сразу устанавливался контакт с публикой. Доклад он проводил как беседу, вслед за стихами снова начинал разговор и ответами на записки закреплял связь со слушателями.
Одаренный несравненным талантом красноречия, Владимир Владимирович обладал и редким даром - умением разговаривать с массой. Когда он оглашал записки и отвечал на них - разгорались страсти.
“Почему вы ездите в первом классе?” (Имелась в виду поездка Маяковского в Америку.) -. - Чтобы такие, как вы, завидовали, - осадил он задиру.
“Товарищ Маяковский, поучитесь у Пушкина”.
- Услугу за услугу. Вы будете учиться у меня, - медленно, но вместе с тем форсируя звук и ударив при этом всей ладонью себя в грудь, - а я у него! - мягким и учтивым тоном, отведя руку в сторону, поучал поэт забияку!
“Вы на пе, а я - на эм”... Ишь какой самоуверенный”.
- Надо думать, когда пишешь. Ведь речь идет о книжной полке. Там, помимо меня, есть и другие поэты.
“Почему рабочие вас не понимают?”
- Напрасно вы такого мнения о рабочих.
“Вот я лично вас не понимаю”.
- Это ваша вина и беда.
“Почему вы так хвалите себя?”
- Я говорю о себе, как о производстве. Я рекламирую и продвигаю свою продукцию, как это должен делать хороший директор завода.
“Красный Крым” так отозвался о вечере:
“...Первая часть - это легкая, без претензий на глубокомыслие, без экскурсий в географию и этнографию, беседа... Беседа пересыпана смелыми сравнениями, столь напоминающими образы из стихов автора, остроумными отступлениями и шутливыми “разговорчиками” с публикой. Занятно, легко, но и поверхностно - таково впечатление от первой части вечера. Во второй и третьей частях Маяковский читал свои стихи.
...Авторское чтение таково, что многие в публике, не считающие себя горячими поклонниками его поэзии, были захвачены стихами “Юбилейное”, “Сергею Есенину” и др.”.
Оценка была относительно положительная, однако рецензент ни слова не сказал о “заграничных” стихах, составлявших основу вечера.
Евпатория, клуб “Первое мая”. Открытая площадка заполнена целиком. Обладателям входных билетов некуда втиснуться. Курортники настроены шумно и весело. Маяковский в ударе.
- Евпатория - это вещь!
На следующий день он выступал в санатории “Таласса”, для костнотуберкулезных.
Эстрадой служила терраса главного корпуса. Перед ней расположились больные. Лежачих вынесли на кроватях. Других вывели под руки и уложили на шезлонгах. Собрался весь медицинский персонал. Всего - человек 300.
Прохожие на набережной через решетчатый забор могли наблюдать это необыкновенное зрелище и слушать Маяковского издали.
Владимир Владимирович, выйдя на импровизированную эстраду, несколько растерялся. Долгая пауза. Потом - нарочито громко:
- Товарищи! Долго я вас томить не буду. Расскажу в двух словах о моем путешествии в Америку, а потом прочту несколько самых лучших стихов.
Когда он произнес “самых лучших”, слушатели засмеялись, раздались аплодисменты и одобрительные возгласы. Напряжения как не бывало.
К “самым лучшим” он относил “Сергею Есенину”. После слов:
“Надо жизнь сначала переделать, переделав - можно воспевать”, -
он остановился. Этого почти никто не заметил. Но он понял, что следующие четыре строки:
“Это время - трудновато для пера, но скажите, вы, калеки и калекши, где, когда, какой великий выбирал путь чтобы протоптанней и легше”
могли бы напомнить больным об их несчастии, обидеть. И Маяковский опустил всю строфу.
А я-то волновался во время его чтения: что будет, когда он дойдет до этих строчек! Но со стороны, как известно, виднее, а каково выступающему, в эмоциональном порыве.
Встреча длилась часа полтора. Прощаясь, благодарили поэта и проводили, как близкого человека.
Перед отъездом из города администрация гостиницы обратилась “с покорнейшей просьбой” написать что-нибудь в книгу отзывов. Маяковский отказывался, но те не отступали:
- Нам все пишут. Посмотрите, какие здесь знаменитости. Иностранцев много. Послы. Даже американцы. Кто только ни приезжал к нам, все писали. Никто не возражал.
Раскрыли фолиант. Маяковский удивился:
- Смотрите, все довольны! Нет, просто странно! Все довольны. Как пишут! Что пишут! Сплошной восторг!
И он тоже написал несколько слов, но... критических: предложил вывести москитов, которые не давали ему всю ночь спать, и указал на другие недочеты. В книге появился справедливый отзыв, деловое предложение.
Как-то вечером в Ялте Маяковский понадобился мне по срочному делу, но, против обыкновения, я нигде не мог его обнаружить, дважды пройдя набережную и расспрашивая встречных знакомых о нем.
С поникшей головой возвращался я к себе в гостиницу, озираясь по сторонам. Внезапно на полутемной террасе вдали заметил чей-то силуэт. Приблизился. Это был Маяковский - мрачный, сосредоточенный.
Нарушив свойственную ему учтивость, он оборвал меня:
- Не мешайте, я занят! - И, слегка извинившись, сразу ушел.
Лишь наутро он посвятил меня в тайну вчерашнего вечера: он шагал по длинному ялтинскому молу с десяти вечера, вернувшись в гостиницу в третьем часу ночи.
Именно в эту ночь, 15 июля 1926 года, он закончил свое выдающееся стихотворение “Товарищу Нетте - пароходу и человеку”, над которым работал свыше двух недель. Ибо задумал его в день встречи с пароходом “Теодор Нетте”, когда направлялся из Одессы в Ялту 28 июня.
История парохода сама по себе небезынтересна: построенный в 1913 году, пароход “Тверь” был переименован в 1926 году в “Теодор Нетте”. Отслужив свой век, пароход должен был отправиться в самый дальний наш порт. Этот рискованный рейс поручили капитану М.И. Кислову. Нынче пароход уже потерял свой первоначальный вид и служит в Петропавловске-Камчатском лишь причалом.
Есть во Владивостоке грузовой пароход “Владимир Маяковский”, и когда он проходит у берегов Камчатки, то, находясь на траверзе причала, традиционными гудками приветствует своего старшего брата “Теодора Нетте”. Это весьма чувствительно и символично - пароходы разговаривают между собой, как в стихах поэта.
Я несколько раз пытался уговорить Владимира Владимировича зайти в курзал - рядом с гостиницей. Он не соглашался. И вдруг встречаю его на концерте.
- Просто от скуки зашел. Не особенно люблю концерты.
В тот день среди других выступал С.Я. Лемешев, тогда еще молодой певец. И хотя Маяковский “не особенно любил концерты”, послушав Лемешева, он сравнил тембр его голоса с собиновским, предсказал певцу большую будущность - и не ошибся.
После вечера Маяковского окружили артисты “Синей блузы” [ “Синяя блуза” - эстрадные группы - вид агитационного эстрадно-драматического представления в советском театре 20-х годов ]. Маяковский пригласил их на поплавок. “Синеблузники” жаловались: нет репертуара - мало пишут, не интересуются “малыми формами”.
- Почему вы “малая форма”? - сказал Маяковский.- По-моему, вы большая форма. Ведь эстрада - самое доходчивое из искусств, не считая кино. А Большой театр, вы думаете, от одного названия - уже большая форма? Я считаю это неправильным. Вы - самая большая форма!..
Разговоров хватило надолго, не заметили, как минула полночь.
Когда подали счет, Маяковский - тоном, не допускающим возражений:
- Довольно, товарищи, довольно, я плачу. А теперь я провожу вас домой, и на этом “дикий кутеж” будем считать законченным!
“Синеблузники” жили далеко, дороги хватило на добрый час - в гору, почти до Ливадии. Когда вернулись, уже брезжил рассвет.
Вскоре Маяковский написал для эстрады гротеск “Радио-Октябрь”. Возможно, эта встреча ускорила осуществление его замысла. Премьеру приурочили к 9-й годовщине Октября.
Умер Дзержинский.
Эта весть потрясла Маяковского. Он не находил себе места, отказался выступать в ближайшие дни...
Наконец, отложенный вечер состоялся, но прошел он серьезное, строже, чем всегда. И без того подавленное состояние в день траурного известия усугубилось тяжелой сценой: знакомый Маяковского (директор гостиницы “Россия”), бывший чекист, больной острой формой туберкулеза, узнав о смерти Феликса Эдмундовича, упал в обморок на мраморной лестнице гостиницы, разбив при этом в кровь голову. Все это произошло на глазах Владимира Владимировича.
Через год в поэме “Хорошо!” появились строки:
“Юноше, обдумывающему житье, решающему - сделать бы жизнь с кого, скажу не задумываясь - “Делай ее с товарища Дзержинского”.
А вскоре Маяковский написал стихотворение “Солдаты Дзержинского”, посвятив его Валерию Михайловичу Горожанину.
Владимиру Владимировичу очень понравился Гурзуф - роскошный парк, уютный клуб посреди парка и, конечно, домик Пушкина!
- Сюда входил сам Пушкин, - сказал он у парадной двери. - А куда выходил - не знаю. Возможно, убегал по ночам через черный ход.
Он внимательно и с явным удовольствием разглядывал домик, фантазируя:
- А вдруг вышел бы к нам Александр Сергеевич и попросил разрешения прийти сегодня на мой вечер? Я просто не знал бы, куда деться...
Из всех близлежащих к Ялте курортов Маяковский был особенно доволен санаторием ЦК КП(б) Украины “Харакс” и гурзуфским военным клубом. Здесь собрались квалифицированные слушатели. Приятно удивила Маяковского и расценка мест в военном клубе, посторонние платили в среднем полтора рубля за билет (для них было отведено ограниченное число мест), комсостав - тридцать копеек, а красноармейцы - бесплатно.
Покидая клуб, он сказал:
- Приятно выступать перед нашими бойцами и командирами.
Вслед за нами до моря шли два красноармейца. Они предложили проводить Маяковского до Ялты. Он возразил:
- Вам нужно отдыхать, набираться сил - для этого вы сюда и направлены.
Возвращаясь на моторке в Ялту, он вспомнил встречу в военном клубе и двух красноармейцев:
- Всегда буду здесь выступать. Люблю такие вечера!
“Поп или мастер!”
Мы встретились у подъезда воронежской гостиницы, на главной улице города. В руках у Владимира Владимировича два больших пакета.
- Что это у вас?
- В главном - четыре бутылки Абрау.
- Зачем так много?
- А вам какое дело?
- Да на одного многовато.
- Вижу, что вы в этом ничего не понимаете. А вдруг придут, чем будешь угощать? А о дороге до Ростова забыли?
Он оказался прав. В гостинице его уже дожидались. Маяковский любил угощать: фрукты - всегда горой, коробки конфет (которых он сам почти не ел)...
На вечере в Воронеже - много записок. Среди них и язвительно-хулиганские. Часть из них Маяковский оглашал и парировал.
Еще месяц назад, в Екатеринославе я предложил ему собирать записки: тогда же после вечера он аккуратно завернул их в газету и положил в чемодан. Коллекция записок быстро росла.
Здесь, в Воронеже, были и такие:
“Любили ли вы когда-нибудь девушку и какова была ваша любовь? Простите”.
“Поэт Владимир Маяковский. Открой нам правду, почему ты здесь прочел нам стихи в рифму, а в газете пишешь какую-то мифу, там всегда неразбериха, и ни одного нет рифмой акростиха, тогда как для любителя читать можно такой работой душу измотать”.
“Как вам кажется Воронеж после Нью-Йорка и друг, городов?”
“Хоть вы уже и хвастаетесь своей близостью к Пушкину, но до его вы и в несколько лет не дойдете”.
“Почему вы не пустили в продажу свои сочинения и фотограф. карточки? Они здесь хорошо бы разошлись, и вам бы плюс : дальнейшему кругосветному путешествию”.
Ответы на эти записки не запомнились. Приведу другие. Например:
“Почему вы называете себя пролетарским поэтом? Разве вы пролетарского происхождения?”
Маяковский:
- Нигде не сказано, что пролетарский поэт должен быть пролетарского происхождения. Я знаю некоторых писателей далеко не пролетарского происхождения. Но они числятся пролетарскими и состоят даже членами РАППа [ http://zt1.narod.ru/doc/RAPP-i-podobnoe.doc ]. Я же лично не собираюсь скрывать свое происхождение, тем более что оно никак не влияет на мое творчество. Из моего происхождения я себе дворца не выстроил. В поэме “Про это” у меня есть такие строчки: “Не простой .. (В поэме “Про это” - “столбовой”, но читал Маяковский: “не простой”) .. “Не простой отец мой - дворянин, кожа на моих руках тонка. Может, я стихами выхлебаю дни, и не увидав токарного станка”.
“Тов. Маяковский, чем объяснить, что вы в центре всего ставите свое “я”?”
- В центре как-то заметнее,- улыбнулся Маяковский. Потом серьезно:-А главное, вам надо раз навсегда запомнить, что “я” - это гражданин Советского Союза. “Я” - это бывает условно. И наконец, почему же в тех случаях, когда я говорю о себе или от своего имени, говорить, скажем, от вашего?
“Группа студентов убедительно просит вас продекламировать “Сволочи”.
- Я не декламирую, а читаю. Это старое стихотворение. Вместо него я прочту вам более новое. (Под декламацией Маяковский разумел ложный пафос, сентиментальность, напыщенность. Многие еще до сих пор не могут отрешиться от этого слова, хотя в наши дни оно отдает анахронизмом.)
“Почему другие поэты не занимаются писанием рекламных лозунгов?”
- Я им тоже говорил об этом, - указывая на зал, как бы адресуясь непосредственно к автору записки, резко бросает Маяковский. Раздался бурный смех и рукоплескания.
“Уверены ли вы в том, что ваше творчество доступно массе?”
- Не всем доступно. Еще далеко не все привыкли к стихам. Но если стихи будут внимательно читать и, как полагается, по нескольку раз, то через пятнадцать лет они будут доступны почти всем, а это будет большим достижением. Стихи я проверяю так: они не должны быть похожими на остальных поэтов, и белогвардейцы должны их уничтожать за вредность для них. Это основной критерий.
“Просим высказать ваш взгляд на С. Есенина и прочитать его стихотворение “На смерть Есенина”.
Маяковский не мог не использовать ошибки автора записки, приписавшего Есенину стихи на свою собственную смерть: он пренебрег множественным числом слова “просим” и, вытянув руку, как бы указывая на конкретного слушателя, вразумлял:
- Этот товарищ перенесся в потусторонний мир, и его надо остерегаться. - После чуть заметной паузы добавил: - Особенно соседям!
В Москве у Маяковского была маленькая комната. Поэтому в гостиницах он любил большие номера, где можно было бы пошагать, а значит, лучше поработать. В Ростове ему предоставили самый большой номер. Он обрадовался:
- Повезло!
Еще одна удача. Представители театра просят Маяковского выступить вторично, ведь на сегодняшний вечер все билеты давно проданы. Надо прямо сказать - это наиредчайшее явление в нашей разъездной практике: сами проявили инициативу. Маяковский, конечно, с радостью согласился.
В номере появляются местные литераторы, рабкоры, комсомольцы.
Не прошло и часу, как Маяковский притащил в гостиницу десяток бутылок нарзана. К чему такой запас? Дело в том, что в Ростове случилась беда. Примерно месяц тому назад водопроводные трубы соединились с канализацией (об этом писали ростовские газеты, было сообщение и в “Правде”). И хотя к нашему приезду воду уже очистили и ростовчане прекрасно пользовались пресной водой, Маяковский, будучи весьма мнительным и брезгливым, отказался от услуг ростовского водопровода. Он решил пользоваться нарзаном и исключил из обихода все “водяные” блюда: пил нарзан, умывался нарзаном, кипятил чай из нарзана и острил при этом:
- А как узнаешь, когда чай из нарзана кипит? Ведь он постоянно булькает? Момент кипения невозможно определить.
Когда Маяковский прошел служебным подъездом на сцену, следом, прорвав пожарный заслон, устремились студенты. В зал им не суждено было попасть - милиция начеку, да и сам-то зал предельно забит.
Оторвавшись от общей массы, человек двадцать очутились на сцене, у самого оркестра, очевидно заранее обдумав план действий. Но мест там не оказалось: сидели “опытнейшие зрители”- артисты этого театра.
Начальник пожарной охраны, в каске, коренастый и мрачный, со своим помощником пытался удалить “зайцев” со сцены. В зал доносился шум. Ребята не поддавались.
В эту раскаленную атмосферу ворвался массивный бас Владимира Владимировича, решившего во что бы то ни стало защитить молодежь:
- Они мне нужны, без них я не могу выступать!
- Во-первых, гражданин, бросьте курить, - резко оборвал его пожарник, - а потом я с вами буду разговаривать!
- Я играю, почти артист, - объяснял ему Маяковский”, - и по ходу действия должен курить. А пока репетирую. Понятно?
Так, приводя довод за доводом, он настойчиво наступал на пожарника, и тому пришлось отступить. Ребята притихли, будто их и вовсе нет здесь. В этот вечер их можно было причислить, пожалуй, к числу самых взволнованных слушателей.
На афише крупно - “Поп или мастер?”
Речь шла о литературе, главным образом о поэзии. Он говорил о своих коллегах по перу. Поэтов в ту пору было сравнительно немного и потому в орбиту включалась часть уже известных имен. Наряду с именитыми приводились фамилии молодых.
Маяковский радовался каждой удаче любого поэта и тем паче начинающего. Вполне естественно, что в таких случаях он не упускал возможности поделиться своими впечатлениями со слушателями. В то же время он был резок и непримирим, критикуя “недобросовестные” стихи.
- Меня приводит в бешенство “литературное поповство”, “вдохновение”, - говорил Маяковский, - длинные волосы, гнусавая манера читать стихи нараспев. От поэтов не продохнуть. Среднее мясо их стихов ужасно. Стихотворное наводнение выходит далеко за пределы литературных интересов. Эти стихи уже не стихи, а “стихийные бедствия”. Они вредны для организации молодого сознания. В результате в магазинах ни одной книжки стихов не берут, обманутый читатель обходит ГИЗ (Государственное издательство) стороной. Впрочем, от моих книг в убытке не останетесь.
У наших молодых поэтов попадаются недобросовестные строчки такого рода:
Все, что вымеришь взглядом за день, Что тебе напоет станок - Все горой драгоценной клади Ты домой волоки, сынок.
Дескать: иди, сынок, на завод, хорошенько присмотрись, как и что там лежит, выбери несколько ценных вещичек и постепенно выноси домой, то есть, проще говоря, кради - и все. Вот что получается в результате недобросовестной работы. Поэт хотел сказать одно, а получилось совсем другое.
Или такой “шедевр”:
Я пролетарская пушка. Стреляю туда и сюда.
Нет, ты не стреляй туда и сюда, а стреляй в одно определенное место: стреляй туда, куда надо!
В одной из южных газет я вычитал “замечательное” стихотворение, четыре строчки из которого я вам прочту, и вы убедитесь в их “гениальности”:
В стране Советской полуденной, Среди степей и ковылей, Семен Михайлович Буденный Скакал на сером кабыле!
И когда хохот ослаб, Маяковский продолжал: - Я очень уважаю Семена Михайловича и даже его кобылу уважаю. Пусть она его выносит целым и невредимым из боев. Я могу даже простить автору, что он переделал кобылу в мужской род. Но если кобыле сделать ударение не по тому месту, она может вас занести черт знает куда!
Неверно, что поэзия - легкое дело, которому можно обучиться, да еще по книжке Шенгели (есть такой профессор), в несколько уроков. Задача не в пять уроков научить писать стихи, но отучить в один урок. Литература, которая должна вести рабочий класс на борьбу, - труднейшее дело в мире. Не всякого из нахрапистых ребят, печатающихся и имеющих свои книги, надо считать поэтом. Рифма - это хорошая плеть со свинцом на конце, которая вас бьет и заставляет вздрагивать. Ошибки свойственны и великим поэтам. Ведь случилось же, что поэт написал о львице с гривой, хотя таковой и не существует в природе. (Лермонтова он не упомянул.)
Затем Маяковский приводил другое стихотворение и спрашивал:
- Если у поэта в тексте марша фигурируют кавычки, то как же прикажете маршировать: по два нормальных шага и один укороченный? или вприпрыжечку?
Зубные врачи и даже служители культа так или иначе состоят в организациях, а поэты еще не объединены и почти не несут ответственности за свою работу. Их “объединяют” лишь длинные волосы.
Сняв с поэзии поповскую оболочку, мы видим, что делать стихи - такая же черная работа, как и всякая иная. Вдохновение присуще каждому виду труда. На поиски одной рифмочки приходится тратить иногда больше суток, и нормально Маяковский не может сделать в день больше шести-восьми доброкачественных строк. Отцеживай рифмы!
Я хожу по улицам и собираю всякую словесную дрянь - авось через семь лет пригодится! Эту работу по заготовке сырья надо проделывать постоянно, по принципу восьмичасового рабочего дня, а не в минуты отдыха. Дело не во вдохновении, а в организации вдохновения.
Стихи в газету особенно трудно писать - срочные, нужно быть гибким, а главное - политически грамотным.
На вопрос: можно ли забыть рифму в трамвае? - я отвечу: да, можно - я однажды забыл у Страстной площади (ныне - Пушкинская площадь в Москве), вернулся и вспомнил.
Часто Маяковский предпосылал стихам пояснение: рассказывал предысторию стихотворения, расшифровывал отдельные имена, малоизвестные, переводил иностранные слова.
Здесь же перед чтением “Сергею Есенину” (которое не раз он объявлял: “Разговор с Сергеем Есениным”) Маяковский сказал:
- Есенин - безусловно талантливый поэт, но он часто писал не то, что нам надо, и этим приносил не пользу, а вред... Вскоре после смерти Есенина в помещении Художественного театра состоялся вечер его памяти. На фоне тощей, надломившейся березки выступали с “прочувствованными” речами ораторы. Затем Собинов тоненьким голоском запел: “Ни слова, о друг мой, ни вздоха, мы будем с тобой молчаливы”... хотя молчалив был только один Есенин, а Собинов продолжал петь. Вся эта обстановка произвела на меня удручающее впечатление. Я не мог сразу откликнуться на смерть Есенина. Боль утраты остро чувствовал. Я очень ценил Есенина, повторяю, как талантливого человека, и не терял надежды, что творчество его пойдет по другому руслу.
Очень часто поэты пишут стихи, приспосабливая их к тому или иному празднику или похоронам. Не приняли в редакции - дожидаются следующего случая или, переделав названия и имена, сдают под ту или иную “дату”.
После смерти Есенина появилась целая армия самоубийц. Прослушав стихотворение, я надеюсь, вы не пойдете по их стопам. Чтобы ответить сразу и на поступающие вопросы, скажу еще вот что: Есенин брал зачастую в своих стихах “раздражающим”, “волнующим”, формальным “дррр”. Есть у него примерно такие строки:
Да, я знаю, с тобою дрругая. Но и с этой, с любимой, с дрругой, Ррасскажу я тебе, доррогая, Как недавно я звал доррогой...
Это “дрр” действует в обратную сторону. А иногда оно и раздражающе действует, и этими стихами пользуются, чтобы понравиться девушке. Я считаю, что для этого вообще не нужны стихи. Но если человек решил обязательно воспользоваться стихами, то я бы лично рекомендовал ему прибегнуть к народным частушкам, которые, с моей точки зрения, гораздо сильнее:
Дорогой и дорогая, Дорогие оба, Дорогая дорогого Довела до гроба.
После выступления, когда мы остались вдвоем в номере, он поделился со мной:
- Лишнее доказательство тому, как увлекаются этим внешним “дрр”. Я неправильно цитирую Есенина, читаю строки, лишенные логического смысла, и ни один человек не обратил внимания и ни слова не сказал мне об этом.
На вечере же, о котором идет речь, Маяковский обратился к залу:
- Товарищи! Сейчас я вам прочту мое новое стихотворение “Товарищу Нетте - пароходу и человеку”. Нетте - наш дипломатический курьер в Латвии. Погиб при исполнении служебных обязанностей, отстреливаясь от напавших на него контрразведчиков в поезде на латвийской территории. С ним был и другой дипкурьер- Махмасталь1, отделавшийся ранением. Я хорошо знал товарища Нетте. Это был коренастый латыш с приятной улыбкой, в больших роговых очках. Я встречался с ним много раз. Приходилось ездить в одном купе за границу. Здесь, в стихотворении, встречается фамилия Якобсон Ромка2 - ну, это наш общий знакомый. В прошлый мой приезд3 в Ростове на улице я услышал - газетчики кричат: “Покушение на наших дипкурьеров Нетте и Махмасталя”. Остолбенел. Это была моя первая встреча с Нетте, уже после его смерти. Вскоре первая боль улеглась. Я попадаю в Одессу. Пароходом направляюсь в Ялту. Когда наш пароход покидал Одесскую гавань, навстречу нам шел другой пароход, и на нем золотыми буквами, освещенными солнцем, два слова - “Теодор Нетте”. Это была моя вторая встреча с Нетте, но уже не с человеком, а с пароходом.
1 В вагоне, во время перестрелки, Иоганн Махмасталь (1889-1942) был тяжело ранен. В Риге на вокзале, истекая кровью, он отказался от госпитализации, героически охраняя диппочту, заявив при этом, что не сдаст ее до тех пор, пока не явится человек, которого он лично знает. По этой причине прибывшему сюда секретарю советского посольства он почту не сдал. И только дождавшись своего знакомого тов. Шешнева (генерального консула), Махмасталь выполнил свой долг и перешел на попечение врачей.
2 Роман Якобсон (1896-1977) - филолог, лингвист. Работал в Гарвардском университете (США) с 30-х годов.
3 Маяковский приехал в Ростов-на-Дону 5 февраля 1926 года. О несчастье он узнал 6 февраля. Между февралем и ноябрем и написано это стихотворение (оно датировано - 15 июля).
Я недаром вздрогнул. Не загробный вздор. В порт, горящий, как расплавленное лето, разворачивался и входил товарищ “Теодор Нетте”.
В строке: “В коммунизм из книжки верят средне” - он, при чтении, менял “верят” на доверительное “веришь”.
Второй ростовский вечер назывался: “Я и мои вещи”. Ниже на афише стояло: “Отчетный разговор за 15 лет”. Маяковский читал отрывки из поэм: “Облако в штанах”, “Человек”, “Ленин”, “Война и мир”, “Флейта-позвоночник”, из пьесы “Мистерия-буфф” - и новые стихи. С такой программой он выступил один раз и никогда больше ее не повторял.
В Таганроге Маяковский впервые. В нетопленном зале клуба кожевников малолюдно.
- Зал наполовину пуст, будем считать, что он наполовину полон, - говорит Маяковский, - буду выступать, пока мы все не замерзнем. Возможно, произойдет обратное: я вас сумею разогреть своими стихами. А сам-то я наверное согреюсь.
И он действительно разогрел аудиторию.
- Товарищи, - прощался он со слушателями. - Я даю всем таганрожцам возможность выправить свою неловкость. Как только смогу, приеду к вам вторично. Предупредите знакомых. И чтоб в следующий раз было здесь тепло и полно.
В Новочеркасске с вокзала плетемся в гору на одноконке. Извозчик с окладистой бородой. Маяковский спрашивает его о временах белогвардейщины:
- Много у вас тут сволочей перебывало? Извозчик басит:
- Хватало.
- А какие у вас еще были знаменитости, кроме белых генералов?
Извозчик тем же тоном:
- А вот сейчас Ермак будет (и показал на памятник).
Я сказал Владимиру Владимировичу, что Новочеркасск - студенческий город, и привел некоторые цифры. Он пришел в восторг:
- Здорово! Такой маленький город - и столько студентов!
Эпиграфом к стихотворению “Голубой лампас” стали слова:
“В Новочеркасске на 60000 жителей 7000 вузовцев”.
А за собором средь сора и дерьма, эдакой медной гирей, стоит казак, казак Ермак, Ермак - покоритель Сибири.
…
Электро-глаз под стеклянной каской мигнул и потух... Конфузится! По-новому улицы Новочеркасска черны сегодня - от вузовцев.
Студенты заполнили аудиторию Донского политехнического института. После доклада поэт читал стихи. Записок столько, что ответить на все трудно. На местах - споры, с мест - вопросы. Маяковский приглашает желающих высказаться, и непременно с эстрады:
- Давайте, давайте, не стесняйтесь! Я работаю один на всех вас - помогайте!
Нашлись смельчаки. Один доказывал, что “так писать нельзя” - стихи Маяковского непонятны. Его прервал восторженный голос:
- Люблю Маяковского!
Это выкрикнул шестидесятитрехлетний профессор-химик Александр Алексеевич Киров. Он стоял у самой эстрады. Студенты настойчиво предлагали ему место, но он столь же настойчиво от него отказывался. Весь вечер он громче всех восторгался:
- Браво, Маяковский!
Четыре с половиной часа длилась эта встреча, пожалуй, рекорд, даже для Маяковского.
После вечера профессор пригласил поэта в свой рабочий кабинет. Рядом - лаборатория.
- Не могу отпустить вас, Владимир Владимирович, пока не угощу вином своего производства!
- Ну, что для меня, кавказца, выпить вина!
- А для меня тем более - собственное.
Профессор принес из подвала вино. Стаканов нет, пьем из мензурок и пробирок.
Поклонники Маяковского “унесли на память” его собственный плоский стакан, и он теперь пил тоже из мензурки, правда, стерильной.
Александр Алексеевич читал свои стихи. Пели любимые Маяковским цыганские песни, “Стеньку Разина” и даже оперные арии. Пела и жена профессора.
В гостиницу попали к шести утра. В восемь мы на вокзале, а в десять - снова в Ростове.
Еще в первый день пребывания в Ростове к Маяковскому пришли товарищи из Ленинских железнодорожных мастерских, и он пообещал у них выступить. С такой же просьбой обратились к нему комсомольцы, рабкоры, писатели. Владимир Владимирович должен был в один день (до девяти вечера) выступить три раза. И он, несмотря на вчерашнюю бессонную ночь, сдержал свое слово.
Огромная столовая Ленинских железнодорожных мастерских выглядела непривычно: даже проходы и подоконники заполнены.
Прозвучали отрывки из поэмы “Владимир Ильич Ленин”.
- Понятно вам, товарищи?
- Понятно! - раздался коллективный ответ.
- Всем понятно?
- Всем!
- Еще читать или хватит?
- Читайте еще!
- Товарищи, вопросы есть?
- Вопросов нет, читайте еще! И Маяковский читал еще.
Обеденный перерыв окончен, но народ не расходится. Просроченное время обязались отработать в конце дня.
Маяковский встретился в этот день с писателями, и с комсомольцами, и с рабкорами. Молодежь отправилась на вокзал провожать его. Владимир Владимирович усадил их в буфете за длинный стол и принялся угощать. В последнюю минуту вбежал он в вагон. Провожающие кричали ему вслед добрые слова, а он махал рукой, пока ребята не скрылись из виду...
В Краснодаре сдает голос: грипп и переутомление. Маяковский расстроен. Чтобы рассеяться, идет в бильярдную.
- Ведь для бильярда голос не обязателен.
К вечеру самочувствие ухудшилось. Выйдя на сцену большого Зимнего театра, он просит извинения за хрипоту.
- Не хочу срывать и постараюсь дотянуть до победного конца.
От выступлений в Ставрополе и в Новороссийске он отказался.
“МАЯКОВСКИЙ ВО ВЕСЬ РОСТ”
Это было в двадцать седьмом, в Москве, у Политехнического музея, у того самого здания, где не раз проходили боевые литературные “премьеры” Маяковского и накалялся зал во время жарких и шумных диспутов. Звонкий мальчишеский голос выкрикивал: “М-а-я-к-о-в-с-к-и-й в-о в-е-с-ь р-о-ст!!” Я позвал парнишку: “Что продаешь?”
- Интересную книжку про Маяковского, купите, полтинник!
- Ну что ж, держи рубль, давай две сразу!
Тощая брошюра. Имя автора и название - на зловеще черном фоне обложки. Возможно, так придумал или во всяком случае одобрил сам автор - Георгий Шенгели.
На улице я не стал читать, а лишь воображал себе содержание книжки, как анализ творчества поэта, будучи уверен в том, что данный автор не преминет воспользоваться случаем и для резких нападок.
Однако то, что я прочитал дома, лишь доказало скудость моего воображения. Даже я, знавший, что Шенгели обижен на Маяковского за критику его книжки “Как писать статьи, стихи и рассказы”, - не мог представить себе, что этот самый Шенгели отважится вылить столько грязи, откровенной брани, нагородить столько вымысла. Конечно, это была месть, и только месть. Он преследовал единственную цель опорочить, низвергнуть поэта: во всем чувствовалась предвзятость. Признанный переводчик, теоретик литературы, эрудированный критик - и злостный пасквилянт? Это казалось несовместимым.
На своих выступлениях Маяковский критиковал Шенгели главным образом за то, что тот в своей книжке брался в несколько уроков научить писать стихи, следуя чуть ли не точным и определенным правилам. Естественно, что Маяковский возмущался. Он говорил, что этой премудрости вообще невозможно научить, если речь идет, конечно, о настоящей поэзии, о хороших и добросовестных стихах. В слово “добросовестный” Маяковский вкладывал большой смысл. Даже Пушкина он называл “добросовестнейшим” поэтом своей эпохи.
“Помимо необходимых способностей надо работать до предела, до кульминации, - говорил Маяковский, - надо работать над стихотворением до тех пор, пока не почувствуешь, что больше ничего не сможешь сделать”.
Сам Маяковский работал над некоторыми стихотворениями неделями, месяцами. В других случаях творческий процесс сводился к одному дню, а то и к считанным часам: “Рассказ литейщика Ивана Козырева”, “Лучший стих”.
Поэт, верный своему принципу бороться стихами, опубликовал в журнале “Молодая гвардия” стихотворение с длинным и оригинальным заглавием:
“Моя речь на показательном процессе по случаю возможного скандала с лекциями профессора Шенгели”:
Я тру ежедневно взморщенный лоб в раздумье о нашей касте, и я не знаю: поэт - поп, поп или мастер.
…
Скрывает ученейший их богослов в туман вдохновения радугу слов, как чаши скрывают церковные. А я раскрываю мое ремесло как радость, мастером кованную. И я, вскипя с позора с того, ругнулся и плюнул, уйдя. Но ругань моя - не озорство, а долг, товарищ судья.
Впервые, пожалуй, я услышал это стихотворение в Харькове, когда Маяковский выступал там совместно с Асеевым, незадолго до появления в печати (март 1927 года).
В апреле 1926 года на диспуте о книге Шенгели “Как писать статьи, стихи и рассказы” в клубе рабкоров “Правды” Маяковский сказал: “Выпуск этой книги Шенгели так же странен, как если бы ЦК швейников издал бы трактат о том, как вышивать аксельбанты лейб-гвардии его величества полка. Зачем нужна такая затхлая книга? Она является, по моему мнению, сюсюканьем интеллигента, забравшегося в лунную ночь под рояль и мечтающего о вкусе селедки! Приходите ко мне, я вам дам эту селедку въявь, но только перестаньте морочить людям голову своими наставлениями о том, как писать стихи. Их надо делать всей своей жизнью, а не чесать языки о ямбы и хореи...”
В статье “Как делать стихи” Маяковский писал:
“Еще раз решительно оговариваюсь: я не даю никаких правил для того, чтобы человек стал поэтом, чтобы он писал стихи. Таких правил вообще нет. Поэтом называется человек, который и создает эти самые правила”.
В этом же году Шенгели выступил в Москве (возможно, и не раз, и не только в Москве) с докладом, в котором он шельмовал и громил поэта. Выступление это, по существу, явилось преддверием к его книжке “Маяковский во весь рост”.
Такова предыстория вышеприведенного стихотворения. И вот появляется книжка Шенгели, выпущенная на его собственные средства, под маркой издательства Всероссийского Союза поэтов, да к тому же напечатанная не в столице, а в подмосковной типографии Промторга.
Опережая события, Шенгели оправдывался - мол, кое-кто заявит, что моя оценка Маяковского вызвана его нападками на мои работы. Это не так: “За тринадцать лет литературной деятельности, - сказано в книжонке Шенгели, - мне приходилось видеть самые различные отзывы о моих книгах и статьях, - в том числе и безграмотные и некорректные; между тем, я лишь раз выступил с ответом на вполне достойную статью В. Я. Брюсова о моих переводах Верхарна...”
Не поймешь, чего тут больше: лицемерия или трусости?
Чтобы понять смысл книги, ее цель, авторский стиль, совсем не обязательно затруднять себя чтением всей книги, достаточно познакомиться с ее началом и концом, с ее характерными “шедеврами”.
А теперь об апофеозе этого “труда”.
Разбирая стихотворение “Юбилейное” (названное им по-своему: “Пушкину”.- П. Л.), Шенгели говорит:
“Если и такое оформление дается Маяковскому с большим трудом (о чем он сам заявляет), то у нас лишний повод утверждать, что мастерства у Маяковского нет. Ведь крайне характерно то обстоятельство, что пародии на стихи Маяковского очень легко даются пародистам. Это свидетельствует о поверхности и о дряблости его стиля”.
Но это, конечно, чушь. Пародии имеются на многих писателей, в том числе и на Пушкина.
Заключительный абзац брошюрки являет собой пример типичного желчеизлияния:
“Бедный идеями, обладающий суженным кругозором, ипохондричный, неврастенический, слабый мастер, - он вне всяких сомнений стоит ниже своей эпохи, и эпоха отвернется от него”.
Все это печаталось в самый урожайный год поэта, в год создания “Хорошо!” и других замечательных произведений. Вот уж подлинно “напророчил”.
И как бы перекликаясь с Шенгели, в одной из ростовских газет автор рецензии на “Хорошо!” называет поэму недолговечной, картонной аркой, которая скоро отсыреет, встретит равнодушный взор прохожего.
Я склонен предполагать, что первый автор писал не то, что думал на самом деле, второй же, скорей всего, просто не разобрался в непревзойденной поэме. (К сожалению, среди писателей и критиков той поры - он не единственный.) Но форма этой рецензии и тогда не могла вызвать уважения к автору, Ю. Юзовскому, очень талантливому журналисту, впоследствии - одному из крупных литературоведов и искусствоведов.
Отвечая на одну из очередных записок по поводу Шенгели (“За что вас кроет Шенгели? Что у вас произошло?”), Маяковский подчеркнул, что тот, кто писал записку, не читал злобной книжки Шенгели, появившейся в ответ на его критику книги, в которой Шенгели пытается научить писать стихи:
- “Профессор” находит, что я исписался. Я себя утешаю тем, что прежде, значит, у меня что-то получалось. Ну, скажем, до революции. Вместе с тем он называет меня плохим футуристом. Тем самым он утверждает за кем-то право называться хорошим футуристом. И тут же заявляет, что футуризм вообще явление антикультурное и реакционное. Явная неувязка. Другое дело, я уже не раз говорил о том, что футуризм себя изжил и не имеет сейчас никакого практического значения. Это был просто переходный этап.
Здесь уместно вспомнить, как Маяковский, выступая в Нью-Йорке в 1925 году, сказал: “Футуризм и советское строительство не могут идти рядом. Отныне я против футуризма. Отныне я буду бороться с ним”.
Борьба с Шенгели была тяжелой, но не бесполезной. В этой полемике Маяковский отстаивал и развивал новаторские принципы поэзии.
ВОЛГА - ЗИМОЙ
Отклонив все намеченные мной маршруты, Владимир Владимирович предложил волжские города. Это было в январе 1927 года. Я советовал дождаться навигации, чтоб соединить полезное с приятным. “Сейчас морозные дни. Придется передвигаться и в бесплацкартных вагонах. Утомительные ночные пересадки...” - говорил я Маяковскому. Но он продолжал настаивать, и меня буквально ошарашил:
- Во-первых, не люблю речных черепах, а во-вторых - это не прогулка, а работа с засученными рукавами!
Да, он всю жизнь ездил, творил, выступал с засученными рукавами! Именно эта волжская эпопея, с которой и начался “болдинский” год Маяковского, являет собой яркий пример его титанического труда.
Мы тронулись вниз по Волге... по железной дороге.
Нижний. Тридцатиградусный мороз, резкий режущий ветер...
Лед за пристанью за ближней, оковала Волга рот, это красный, это Нижний, это зимний Новгород. По первой реке в российском сторечьи скользим... цепенеем... зацапаны ветром...1
На розвальнях переезжаем реку. Маяковский ежится, цедит сквозь зубы:
- Не помню таких морозищей. Жаль, интересно было бы поближе разглядеть ярмарку...
Еще поворот, и, перевалив крутую гору, мы в гостинице “Россия”.
В номере холодно, неуютно. Маяковский поначалу отсиживается. Приходят молодые литераторы, зовут его в четыре часа к себе.
1 Простим поэтическую вольность - с вокзала переезжаем мы не Волгу, а Оку. Но, по существу, все здесь рядышком: Волга и ее приток как бы слиты воедино.
Владимир Владимирович, как всегда, решил сначала осмотреть город.
Огромная площадь; прорезав вкривь ее, неслышную поступь дикарских лап сквозь северную Скифию я направляю в местный ВАПП.
Без пяти четыре - он на собрании литературной группы “Молодая гвардия”. Маяковский просит ребят1 почитать свои стихи и вместе с авторами обсуждает их.
Идет живой и откровенный разговор о поэзии, о литературе. Маяковский читает свои произведения.
Один из вечеров в городском театре назывался “Идем путешествовать”.
1 Ребята впоследствии стали известными писателями - это Борис Рюриков и Михаил Шестериков.
Маяковский спрашивает:
- Как дела? Народ будет? Интересуются?
- Может быть, интересуются, но мороз удерживает.
- Значит, хорошо, что я роздал массу записок. И еще пригласил писателей.
Но эта “щедрость” не спасла положения. В холодном трехъярусном театре людей мало. Сидят в пальто. Обстановка непривычная.
Маяковский вышел на сцену в пальто. Я ахнул - это так не похоже на него. Правда, в театре холодно, зал не прогревается, на сцене, как всегда, особенно продувает. И все же - удивительно... Потом я раскусил: это была демонстрация. Он медленно снял пальто и повесил на спинку стула - мол, берите с меня пример.
Примеру этому последовали лишь единицы, и Маяковский поначалу, стоя на авансцене, молчал, вероятно обдумывал, как разогреть слушателей, как установить контакт, с чего начать?
- Товарищи!-доверительно обратился он к залу.- Хотя народу мало, но зато каждый на вес золота!
Зашевелились.
- Кому будет в результате теплее, покажет будущее: тем, которые пришли на мой сегодняшний вечер, или тем, которые променяли мой сегодняшний вечер на домашний уют и камин!
Оживление, смех. Кое-кто реагировал немедленно, пристроив свои пальто на пустующие кресла. И вот уже зал принял вполне сносный облик - все пошло своим чередом.
--
Владимир Владимирович несколько мрачноват - предлагает “согреться бильярдом”. Начинается своеобразное священнодействие. Первая проблема - выбрать хороший кий: тяжелый, длинный, прямой. Он проверял их в вытянутой левой руке, взвешивал один за другим и прищуренным глазом уточнял прямизну. Потом, отобрав кусок хорошего мела, деловито смазывал кий и смежные суставы пальцев обеих рук.
Шары любил ставить сам - это как бы часть игры.
Больше по душе была ему “американка”: самая простая из игр - бей любым любого. На другие игры не хватало терпения. Нравилась быстрая смена положений, движение и азарт. Такая игра частично заменяла физическую работу - ведь он почти не присаживался, шагая вокруг стола. Бильярд служил разрядкой в непрерывной и напряженной работе мозга. Но выключиться совершенно он не мог - то, прерывая игру, он что-то заносил в записную книжку, то как бы по инерции читал или, вернее, нашептывал готовые или строящиеся строчки, найденные рифмы. И наконец, бильярд - хотя и не массовый, но вид спорта.
Скажем, мне бильярд - отращиваю глаз...
В углу рта Маяковский мял одну за другой папиросы. Не докурив, прикуривал от нее следующую - за вечер опустошалась целая коробка. Подолгу был молчалив, сосредоточен. А то вдруг начинал сыпать остротами, сохраняя при этом серьезное выражение лица. Лишь изредка появится улыбка - так постепенно настроение менялось: шли стихотворные цитаты, перевернутые, комбинированные слоги. Партнер озадачен и, конечно, отвлекается от своих “прямых обязанностей”.
Маяковский был искусным игроком и обладал тем преимуществом, что обеими руками (он был левша) с одинаковой силой и ловкостью владел кием. Помогал ему и рост: он доставал любой шар на самом большом столе. Но, пожалуй, основные его качества как игрока - настойчивость и выносливость.
Часам к четырем утра, когда я уже стоя спал, он подбадривал меня, напевая густым басом (в бильярдной мы были одни): “Еще одно последнее сказанье...” Эту арию он очень любил.
- Серьезно, еще одну последнюю партиозу. Я покажу класс! Кладу восемь шаров с кия (то есть подряд). Я ведь только разошелся... “Последних сказаний” набралось штук пять...
Огромные зеленеют столы. Поляны такие. И - по стенам, с боков у стола - стволы, называемые - “кий”.
…
Какая сила шею согнет тебе, человечий азарт?!
На рассвете отправляемся в Казань, с ночной пересадкой в Арзамасе.
Бесплацкартный холодный вагон. Вещи уложили на верхние полки, а сами уселись внизу.
Рядом с нами стоял, переминаясь с ноги на ногу, странно одетый человек. Поверх пальто - кожух не по размеру, с поднятым выше головы воротником. Валенки-броненосцы. Шапка почти боярская. Лица не видно. Постепенно, отогреваясь, сосед снял кожух, шапку... Молодой, приятный на вид, с бородкой. Он напоминал толстовского Нехлюдова. Лицо выразительное: в нем и барское, и крестьянское.
Маяковский разговорился с соседом. Спросил, где работает, куда и зачем едет. Тот постепенно выложил всю свою биографию. Собеседник оказался юристом, едет в район по судебным делам и до утра просидит в Арзамасе в ожидании транспорта, попросту говоря лошадки.
И тут же, по просьбе Маяковского, выложил суть уголовного дела, которое рассматривается в районе. Увлеклись рассказом... И вдруг юрист, не помню, с чего именно началось, поведал о своей неудаче:
- Вы знаете, у нас вчера в Нижнем выступал Маяковский. Я очень хотел попасть, но, к сожалению, не смог вырваться: предотъездная суета,
Владимир Владимирович ему в тон:
- Со мной такая же история. Я тоже хотел пойти на вечер, но заели командировочные дела.
- Мне особенно досадно,- продолжал юрист.- Мои род-ные и близкие были в театре, восторгались, как он здорово выступает. Такой талант! Стихи читает превосходно. Он рассказывал о поездке в Америку.
Маяковский сумел узнать у собеседника все, что его интересовало. Инкогнито сохранялось надежно. Юристу не приходило, конечно, в голову, что вместе с ним в этом бесплацкартном вагоне едет Маяковский. И он довольно точно пересказывал то, что ему пришлось слышать: как говорил Маяковский о Чикаго, Нью-Йорке, Мексике и т. д. Цитировал даже стихи, приводил кое-какие ответы на записки.
Расспрашивая нового знакомого, Маяковский интересовался, как воспринимают его стихи. (“Каждый мой слушатель - это десять моих читателей в будущем”. Об этом, очевидно, он и тогда думал.)
...Владимир Владимирович отказался от речных черепах. Но ему пришлось столкнуться с земными.
Он спросил:
- Почему мы так медленно ползем? Не опаздываем ли? Заглянув в справочник и в окно, я ответил:
- Нет, едем точно по расписанию, четырнадцать километров в час.
За версты, за сотни, за тыщи, за массу за это время заедешь, мчась, а мы ползли и ползли к Арзамасу со скоростью верст четырнадцать в час.
На станции Зимёнки вошли и пристроились с мешками у противоположного окна два окающих крестьянина. Они о чем-то горячо спорили. Один при этом энергично уплетал свои запасы: он чавкал, ворчал. Многие его слова с трудом улавливались. Другой, с жидкой бородкой и лукавым взглядом, что-то доказывал, поддевал его. Они то и дело вплетали в разговор нецензурные слова.
Маяковский молчал. Я, зная, как он не терпит ругани, удивился и решил было сам вмешаться. Но Владимир Владимирович жестом остановил меня. “Не мешайте, пусть поговорят, как привыкли. Иначе у них не выйдет “свободного разговора”. Просто интересно послушать”. (Шепотом, чтоб юрист не разобрал). Искусство требует жертв!
Он развернул газету и сделал вид, что занят чтением. Временами даже, глядя в окно, поворачивался к ним спиной. Этот “свободный разговор” я узнал в стихотворении “По городам Союза”, кстати сказать, вобравшем в себя все волжское путешествие:
Напротив сели два мужичины: красные бороды, серые рожи. Презрительно буркнул торговый мужчина: - Сережи!1 - Один из Сережей полез в карман, достал пироги, запахнул одежду и всю дорогу жевал корма, ленивые фразы цедя промежду. - Конешно... и к Петрову... и в Покров... за то и за это пожалте процент... а толку нет... не дорога, а кровь... с телегой тони, как ведро в колодце... На што мой конь - крепыш аж и он сломал по яме ногу... Раз ты правительство, ты и должон
1 Сережи - название станции в 22 километрах от Арзамаса. В стихотворении - обобщенное имя крестьян.
чинить на всех дорогах мосты. - Тогда на него второй из Сереж прищурил глаз, в морщины оправленный. - Налог-то ругашь, а пирог-то жрешь... - И первый Сережа ответил: - Правильно! Получше двадцатого, что толковать, не голодаем, едим пироги. Мука, дай бог-хороша такова... Но што насчет лошажьей ноги... взыскали процент, а мост не проложать...- Баючит езда дребезжаньем звонким. Сквозь дрему все время про мост и про лошадь до станции с названьем “Зимёнки”1.
Так возникла крестьянская тема, которая, вообще-то говоря, скупо представлена в творчестве поэта.
После утомительного переезда еще более тяжелым было одиннадцатичасовое ожидание в Арзамасе.
Крохотный неуютный вокзал.
Маяковский пригласил попутчика-юриста в буфет, где не только негде было присесть, но и стоять негде было. Кому охота в такой мороз выбираться из буфета! Наконец буфетчица освободила столик. Заказали вино. Бутылка оказалась на редкость грязной. Буфетчица вроде оправдывалась: “Давно лежит, никто дорогих не требует”.
- Ага! Чем грязнее, тем дороже! - пошутил Маяковский. Закусили, немного обогрелись.
В разговоре, непринужденно, стараясь не “сразить наповал” собеседника, Маяковский наконец назвал себя. Юрист сперва растерялся, а затем весь вечер глядел ему в глаза, как завороженный.
С его помощью мы еще до начала посадки устроились в “кукушке”, отправляющейся на Арзамас-II. Вагон не топлен, нет света. Вскоре набилось полно народу. Просьба закрыть двери ни к чему не привела. Продрогли: зуб на зуб не попадает. Так просидели мы больше часа. “Кукушка” в эту ночь не пошла - не
1 В стихотворении названия станций переставлены: крестьяне ехали от станции Зимёнки до станции Сережи.
могли разогреть паровоз. С трудом выбрались из вагона. Встретили юриста. Что делать? Как добраться до цели? Вблизи никаких признаков не только автомобильного, но даже захудалого гужевого транспорта.
Наш милый попутчик не только раздобыл розвальни, но и взялся нас провожать, хотя дорога его лежала совсем в другую сторону. Семь километров на кляче, через пустыри и рощи, дались нелегко. Мы окоченели. Но помог кожух юриста, которым он догадался покрыть наши ноги. А то и отморозить недолго: мороз под сорок, ветер свищет вовсю, на ночь глядя.
В Арзамасе-II Владимир Владимирович сердечно распрощался с юристом и, войдя в вагон, мгновенно заснул.
В Казани, к счастью, мороз значительно ослабел. Настроение заметно поднялось: билеты на оба вечера расхватали в один день. Оперный театр осажден - толпа катастрофически разрастается. Появляется конная милиция - такое я наблюдал впервые. Студенты требовали входных билетов, и дирекции пришлось согласиться. Толпа хлынула в театр. Стеклянная резная дверь разбита. Студенты пробрались даже в оркестр.
Я объяснил Маяковскому, как пройти в театр. Хорошо ориентируясь даже в незнакомых городах, он обычно находил дорогу без расспросов.
Пора начинать, а Маяковского нет. Странно и на него не похоже!
Наконец, догадавшись, что он не может попасть на свой собственный вечер, я взываю к милиции. Его извлекают из толпы уже изрядно помятого. Но он приятно возбужден: ему, пожалуй, нравится все это, он энергично шагает по сцене, раздвигает театральную мебель, чтоб просторнее было. Нашлись “энтузиасты”, которые проникли и под сцену. Их удаляют. Маяковский уговаривает оставить их, но безрезультатно. И “зайцы”, топоча и крича, взмыли из подземелья в небеса. Казалось, рушатся лестницы: втиснулись меж сидящих, заполнили все пространство, нависли с третьего яруса, того и гляди, грохнутся эти человечьи гроздья вниз, на партер.
Маяковский поднял голову, вперив взор в верхний ярус, открыл от удивления рот и застыл в такой позе на несколько секунд. Зал пуще прежнего расшумелся. Ну как было в эту минуту не возникнуть ассоциации с зияющей пустотой нижегородского театра?
Маяковскому долго не давали начать: буря аплодисментов, которую не могли остановить ни его поднятая рука, ни призывы. Он развел руками, улыбнулся и сказал:
- Я уже выступал в Казани вместе со своими соратниками по искусству Василием Каменским1 и Давидом Бурлюком2. Это было в те далекие времена, когда помощники присяжных поверенных говорили про нас, что этих-де молодых людей в желтых кофтах хватит не более как на две недели. Но пророчества эти, как видите, опровергнуты уже тем, что я по прошествии тринадцати лет опять стою перед казанской аудиторией.
Левый фронт3 является в настоящее время наиболее ярким крылом в искусстве, и представители его завоевывают все большее и большее место в поэзии, драматургии, живописи, архитектуре и даже кино.
1 В. В. Каменский - поэт (1884-1961). 2 Д. Д. Бур л ю к - художник (1882-1967). 3 Левый фронт искусств (Леф).
С другими литературными течениями нам не по пути по многим причинам. От ВАПП нас отталкивает его убогая, неквалифицированная литературная продукция. Небрежное отношение большинства поэтов к литературной работе вообще очень характерно для нашего времени. И вообще, - шутит Владимир Владимирович, - поэты, едва что-нибудь напечатав, быстро запоэтничиваются (как, бывало, комиссары закомиссаривались) и воображают себя не только Пушкиными, но даже... Маяковскими.
Газета “Красная Татария” потом писала об этом выступлении:
“Такой же большой и мощный, как его образы. Над переносицей вертикальная морщина. Тяжелый, слегка выдающийся подбородок. Фигура волжского грузчика. Голос - трибуна. Хохлацкий юмор почти без улыбки. Одет в обыкновенный совработничий пиджак, лежащий на нем мешком. На эстраде чувствует себя как дома. К аудитории относится дружески-покровительственно”.
Казанский триумф Владимир Владимирович объяснял главным образом тем, что Казань - старинный университетский город и столица республики.
- Обязательно еще раз сюда приеду! Столпотворенское вавилонье! Только Шаляпин может сравниться со мной! (Шаляпин был на устах, быть может, еще и потому, что Казань - родина гениального артиста.)
Студенты хотели еще в театре договориться с Маяковским о его выступлении в университете. Но постеснялись. Утром они робко постучали в дверь номера, а минут через пять их лица сияли от счастья. Выступление было назначено на сегодня в два часа дня. И хотя объявить об этом они смогли незадолго до начала, актовый зал был так же переполнен, как накануне - театр.
Маяковский буквально загорелся, отменив еще вчера намеченные планы. Он думал, вероятно, о совпадении: сегодня траурный день, третья годовщина со дня смерти Ленина, выступать придется в здании, где учился Владимир Ильич. С этой трибуны, быть может, звучал голос Володи Ульянова и здесь он принимал участие в студенческих “беспорядках”. Обо всем этом думал Маяковский, входя в Казанский университет.
В эти траурные дни Маяковский нарушил свой постоянный принцип: исключил из программы, в первую очередь, резко-сатирические стихи, меньше острил... Все выглядело строже и спокойнее: отрывки из первой и второй и полностью вся третья часть поэмы “Владимир Ильич Ленин” составили стержень программы...
Через год, в этом же зале прозвучали проникновенные строки (“По городам Союза”), написанные под впечатлением прошлогодней встречи:
Университет - горделивость Казани, и стены его и доныне / хранят любовнейшее воспоминание о великом своем гражданине. Далёко за годы мысль катя, за лекции университета, он думал про битвы и красный Октябрь, идя по лестнице этой. Смотрю в затихший и замерший зал; здесь каждые десять на сто / его повадкой щурят глаза и так же, как он, скуласты. И смерти коснуться его не посметь, стоит у грядущего в смете! Внимают юноши строфам про смерть, а сердцем слышат: бессмертье. Вчерашний день убог и низмен, старья премного осталось, но сердце класса горит в коммунизме, и класса грудь не разбить о старость.
Снова “черепаший” поезд тащил нас свыше суток уже в Пензу. Приехали поздно вечером. Утром явились рабкоры, молодые поэты, приглашали Маяковского к себе. Но он должен уехать из Пензы сегодня же, после выступления в театре. И чтобы товарищи не обиделись, он зовет их в пять к себе в гостиницу.
Маяковский спрашивает, не знаю ли я, где тут жил Мейерхольд или где он родился.
- Это можно узнать...
Вспомнил Владимир Владимирович и другие имена, связанные с Пензой. А пока надо побродить по городу. И он отправился на базар.
На каждом доме советский вензель зовет, сияет, режет глаза. А под вензелями в старенькой Пензе старушьим шепотом дышит базар. Перед нэпачкой баба седа отторговывает копеек тридцать. - Купите платочек! У нас завсегда заказывала сама царица...-
Точно в условленное время пришли гости (среди них, как я узнал через много лет, были товарищи, ставшие впоследствии профессиональными литераторами: поэтесса А. Кузьменко, журналисты А. Демидов, Б. Куликовский и другие). Предполагалось, что явится человек десять. Но пришло куда больше - в крохотном номере садятся на кровать, на диван, на стол и... на пол Один Маяковский не садится. Читают стихи, дружески беседуют, засыпают поэта вопросами.
Помню такой вопрос:
- Что получилось бы, если бы вы писали обыкновенными строчками?
- Тогда вам труднее было бы их читать, - ответил Маяковский. - Дело не просто в строчках, а в природе стиха. Ведь читателю надо переключаться с одного размера на другой. У меня же нет на большом протяжении единого размера. А при разбитых строчках - легче переключаться. Да и строка, благодаря такой расстановке, становится значительнее, весомее. Учтите приемы - смысловые пропуски, разговорную речь, укороченные и даже однословные строки. И вот от такой расстановки строка оживает, подтягивается, пружинит. Эта форма отрешает вас от затвердевших канонов, и в наши дни вы перестаете ассоциировать ее со старыми формами, в которые но вое содержание не всегда лезет. Слова сами по себе становятся полнокровными - и увеличивается ответственность за них.
Но главное, повторяю, в их природе. Заодно добавлю, есть такой критерий: из хорошей строчки слова не выбросишь. А если слово можно заменить, значит, она еще рыхлая. Слово должно держаться в стихе, как хорошо вбитый гвоздь. Попробуй, вытащи! И наконец, стихи рассчитаны в основном на чтение с голоса, на массовую аудиторию. Новое всегда непривычно, товарищи. Трудновато бывает, но зато потом становится интересно. И чем дальше, тем интереснее.
Беседа закончилась только тогда, когда Маяковский собрался в театр. Но товарищи не расстались с ним: отправились послушать его рассказ о путешествии в Америку.
У нас все было рассчитано по минутам: с вещами в Нардом1, начать точно в восемь, перерыв сократить до минимума и ровно в 10 часов 20 минут закончить, иначе опоздаем к поезду на Самару. Договариваемся: если увлечется - зайду в ложу и буду сигнализировать ему, подняв руку: пора кончать. Так и пришлось сделать.
Небезынтересно отметить, что в Пензе заведующий Политпросветом отказался разрешить вечер Маяковского на том основании, что ему якобы неведомо это имя. (Не скрывалось ли за этим пренебрежение к поэту?) По моей просьбе вмешался горком партии, и разрешение было получено. Вскоре политпросветчика освободили от работы.
Прекрасно устроились: отдельное купе, сумеет, значит, Маяковский отдохнуть - поезд почтовый, идет часов 12.
Но суета путешествий, “скачки с препятствиями” были сродни Владимиру Владимировичу. Он любил и остро ощущал насыщенность дня.
В седьмом часу утра (январь - темно!) в Сызрани узнаю, что нас обгоняет ташкентский скорый. Маяковский, слыша мой разговор с проводником, просыпается.
Спрашиваю:
- Как быть? Не пересесть ли? Маяковский еще в полусне, бросает:
- О чем речь? Конечно. Разделение труда: вы бегите оформлять билеты, а я тем временем соберу вещи.
1 Интересное совпадение: Народный дом в 1911-1915 годах строил молодой архитектор Алексей Евгеньевич Яковлев, отец той самой Яковлевой, которой Маяковский адресовал в 1928 г. стихотворения “Письмо Татьяне Яковлевой” и “Письмо товарищу “острову из Парижа о сущности любви” (т. IX, с. 381-389).
Выйдя из вагона, я понял абсурдность затеи: ветер, мороз, гололед. На перроне ни души. Носильщика нет. Поезда стоят далеко друг от друга (метров 300), в разных концах перрона. Но я все равно пошел. Бежать невозможно, а можно только семенить ногами.
Я возвращался из кассы, держа в руке билеты и сдачу, когда увидел Маяковского с носильщиком. Но тут, на радостях, должно быть, я поскользнулся, упал и выронил билеты. Быстро подобрав их, я кинулся догонять Маяковского. В эту минуту поезд тронулся, и я услышал крик:
- О-с-т-а-н-о-в-и-т-е!!!
И поезд... остановился.
В это трудно сейчас поверить.
Сознаюсь, что ни до, ни после этого я не ощущал такой силы голоса Маяковского.
Мы добежали до середины состава: была открыта дверь только одного вагона, на ступеньках которого стоял начальник поезда. Он-то и наблюдал наш условно-стремительный бег, приняв нас, видимо, за начальство. Вся эта картина, надо полагать, произвела на него впечатление, и он дал свисток. Машинист стал притормаживать.
Маяковский первым вскочил в вагон, я - следом. Снова свисток, и поезд тронулся.
На ходу Маяковский бросил носильщику купюру, которая летала по ветру. Владимира Владимировича волновало, подберет ли ее носильщик, и он выглядывал из вагона до тех пор, пока не убедился, что деньги достигли цели. Взяв часть вещей, он удалился в купе.
- Кто этот здоровый дядька? - спросил меня начальник.- Почему вы останавливаете скорые поезда? Что случилось?
- Ничего особенного, просто командированные, пересели с почтового, торопимся в Самару, - объяснил я.
Когда же началась проверка билетов, то выяснилось, что я потерял одну доплату - за плацкарту и скорость. Грозил штраф. При размахе Маяковского сам по себе штраф значения не имел - жаль было затраченных сил.
Вдруг меня осенило. Весьма учтиво обратился я к начальнику: “Можно вас на минуточку?” И тот вышел в коридор.
- Помните, вы спрашивали, кто этот здоровый дядька?
- Ага.
- Может быть, вы не знаете, а может, слыхали, есть такой известный поэт - Владимир Маяковский.
- Ну?
- Ну, так вот это он и сидит в купе.
Начальник схватился за голову:
- Подумать только, в моем вагоне живой Маяковский! Познакомь меня с ним.
Смешно прозвучало: “познакомь”. Будто он не разговаривал уже с Маяковским! Оказалось, он давно любит стихи Маяковского, знает их на память и к тому же сам “занимается стихописанием”.
Теперь он сидел в нашем купе и постепенно, поборов смущение, разговорился вовсю, читал не только стихи Маяковского, но даже свои. Владимир Владимирович не остался в долгу: знакомил с новыми стихами, делился планами и т. д. Все это напоминало “творческое содружество”. Начальник, боясь упустить минуту свидания, почти не отлучался из купе, несмотря на уйму дел...
Штрафа, разумеется, мы избежали.
Начальник поезда мечтал довезти поэта до самого Ташкента.
- А как же Самара? - засмеялся Маяковский.
- Ничего, подождут. На обратном пути заглянете.
Но за пределами фантазии начиналась реальная жизнь. В Самаре новый знакомый помог нам выгрузить вещи и направился было на привокзальную площадь, но Владимир Владимирович преградил ему путь: вещи перешли к носильщику, и мы распрощались.
В Самаре, в номере Маяковского, всю ночь просидели гости- заезжие москвичи. На этот раз он изменил своему обычаю - есть в ресторане - и завел у себя целое хозяйство: накупил продуктов и вина (любимого грузинского сухого и шампанского).
- В винах надо разбираться, - говорил он.- Это большая специальность.
Шипенье пенистых бокалов И пунша пламень голубой.
Вот кто понимал и чувствовал, что такое вино!
У нас же некоторые поэты пишут о винах, не имея о них понятия. Надо браться только за то, что знаешь. Надо учиться у Пушкина. Это вам не есенинское “дррр”. Вы чувствуете, как это здорово сделано! Шш и пп - ппенистых, ппунша, ппламень - товарищи, это здорово! Дай бог всякому! Я и то завидую. Пушкин понимал, что такое пунш, с чем его едят и как он шипит. Надо чувствовать это шипение.
Тем понятнее становится этот рассказ, когда вспоминаешь, как Маяковский на публике говорил: “Вино я всосал с молоком матери - родился среди виноградников и пил его, как дети пьют молоко”.
Ведь сам-то Владимир Владимирович слыл знатоком винных дел. Зато уж в другую крайность он не впадал: водки не признавал, разве что изредка, за компанию или в торжественно-новогодние дни.
Не зря Маяковский мчался в Самару - будто чувствовал, что закипит работа. Здесь поэт побил рекорд - четыре выступления в один день: у рабфаковцев, учителей, рабкоров и в партклубе. Как ни подсчитывай, это десять часов чистого разговора с трибуны, да надо учесть еще и беседы в интервалах между встречами. Владимир Владимирович, по натуре человек организованный, в этот день нарушил режим - и вовсе не ел. Кстати, Маяковский говорил не раз:
- Пища - вещь немаловажная, от нее зависит твоя работоспособность.
Он высмеивал тех, кто считал неудобным распространяться о таких “низменных материях”, как пища и сон:
- Таких товарищей я расцениваю как аристократов в кавычках.
В Саратове - вынужденное заточение в номере. Подолгу смотрел он в окно, выходящее на главную улицу города.
Не то грипп, не то инфлуэнца. Температура ниже рыб. Ноги тянет. Руки ленятся. Лежу. Единственное видеть мог: напротив - окошко в складке холстика - “Фотография Теремок, Т. Мальков и М. Толстиков”.
Молодой, здоровый, выносливый Маяковский захворал, как это, кстати сказать, бывало не раз и как это имело место третьего дня в Самаре.
Но болезнь, правда, не сломила воли поэта. И он решил не срывать намеченных вечеров. Однако возникла другая преграда: Политпросвет всячески пытался затормозить выступления.
Он требовал представить тексты стихов и подробно изложить содержание докладов (мудрый товарищ, что и говорить). Мне удалось убедить не тревожить больного. Потом, как и в Пензе, все уладилось.
...На лестнице и вестибюле партклуба Маяковского осаждают, выпрашивают пропуска. Он просит непременно пропустить группу красноармейцев. И прежде чем начать выступление, не забывает проверить - пропущены ли они.
- Красноармейцы должны всегда проходить в первую очередь и обязательно бесплатно! Ведь они нас защищают!
Больной Маяковский напрягает голос. Слушателям это незаметно.
Разговор-доклад назывался “Лицо левой литературы”.
После окончания мы выходим на улицу, и внезапно Маяковский предлагает спрятаться за кусты - послушать, что говорит публика.
Раздаются голоса:
- Здорово читает!
- Какой нахал!
- Ну и талантище!
- Какой остроумный!
- Подумайте, как он на записки отвечает. Кроет, очнуться не дает!
- Хвастун здоровый!
- Вот это да! Говорит без единой запинки!
- Я сам читал, ни черта не понял, и вдруг - все понятно. Просто удивительно!
Выйдя из-за кустов, Маяковский резюмирует:
- Значит, польза есть. А ругань не в счет.
ДВА ПОЭТА
В начале февраля 1927 года я из Харькова телеграфировал Маяковскому о сроках выступлений. Когда же вернулся в Москву, он встретил меня смехом:
- Не из сумасшедшего ли дома вы давали телеграмму? Зимой - в поле? Бред!
И показал телеграфный бланк. Там было написано: “Восемнадцатого поле, 10/20 Курске, 22 Харькове”.
Я протер глаза. Ничего не изменилось. Телеграф перепутал: “поле” означало Тулу, а 10/20 - 19. 20.
Владимир Владимирович пригласил с собой в поездку Николая Асеева. От Москвы до Тулы время проходит незаметно: поэты беседуют о стихах, играют в “тысячу”.
- Кто кого? - спрашиваю.
- Ясно, Асеев. Мне ли с ним тягаться! - отвечает Маяковский. - Я стесняюсь брать с него фору, вам же он свободно даст сто очков.
У Асеева идеальная память. У Маяковского тоже, но он малость рассеян в игре.
В Туле берут общий номер.
В двух газетах - статьи. В одной:
“Мирная афиша. Даже не плакатной формы. О футуристе Маяковском она говорит скромнее, чем о местном митрополите Виталии. Унылой лентой тянется длинное: “Маяковский” (Лента - 216 сантиметров.- П. Л.).
В другой газете некий Медведев, восторженно отзываясь о Маяковском, предлагая словесникам изучать “его вклад в сокровищницу русского языка”, писал:
“Маяковский едет в Тулу. Это хорошо. Владимиру Владимировичу (так зовут Маяковского) давно бы нужно это сделать. Главное, его в Туле, как и везде, знают. Да, да, знают, и обиднее всего - не понимают. Не понимает его тульская интеллигенция (я, конечно, не говорю об исключениях), не понимает его и рабочий класс города Тулы...”
Газета снабдила статью примечанием: “На спорные положения автора редакция ответит после обмена мнениями”.
Вечер открыл Маяковский. Он представил Асеева, о котором не упоминалось в афишах (его поездка поначалу не планировалась).
- Со мной приехал талантливый поэт Асеев. Своими стихами он доставит вам немало удовольствия. Для вас - несомненный выигрыш.
Выступали по очереди. Пока один читал, другой просматривал записки. Среди них были такие:
“Приходилось ли вам за границей читать свои произведения, и если да, то как вас там, понимали или нет?”
“Даешь “Облако в штанах”!”
“Правда ли, что вы не могли оторваться от “Евг. Онегина” целую ночь?”
“Ну как, дружок, Тула-то какое произвела на тебя впечатление и не напишешь ли что-либо о Туле?”
“Вы так живо описывали, как на пароходе тошнило всех на третий класс, так что можно подумать, что вы ехали как раз там”.
“Тов. Маяковский! Ваши стихи хорошо читает Бася Бисевич1. Вам далеко до нее!”
- Я приветствую Басю Бисевич и со своей стороны приложу усилия, чтоб ее догнать.
Зал расхохотался.
Поздно ночью отправляемся в Курск, в котором Асеев провел свою юность. Маяковский интересуется подробностями жизни тех лет.
На первом вечере народ еще был. На втором - четверть зала. Маяковский предложил “зазывать публику”... Принимаем экстренные меры: вход свободный. Я попробовал даже осуществить мысль Владимира Владимировича и вышел на улицу. Но там - ни души.
...В Харькове на афише уже красуются оба имени и на двух языках.
Маяковский поначалу обрадовался и тут же возмутился. Фамилии поэтов стояли не по алфавиту. Владимир Владимирович потребовал внушить местным театралам, которые взялись печатать рекламу, что это бестактно, и просил меня в дальнейшем быть в таких случаях настороже. (Ведь я-то послал им текст, придерживаясь алфавита.)
Когда Маяковский в Москве составлял текст афиши, я удивился: “Почему вы намечаете программу и за Асеева?” Он ухмыльнулся:
1 Бася Бисевич в те годы была студенткой. Потом она действительно стала артисткой. Произведения Маяковского занимали большое место в ее репертуаре.
- Я лучше знаю, что ему нужно читать. Пишите: “Синие гусары”, “Оранжевый свет”, “Через головы критиков”, “Колокола”, “Обрез”, “26” и др.
Все это и вошло в программу вечера.
Театр Держдрамы (Государственный театр драмы) переполнен. Маяковский вел разговор-доклад: “Даешь изящную жизнь”.
В Технологическом институте состоялся вечер специально для студентов - билеты очень дешевые. Маяковский одобрил:
- Вот видите, все довольны: и студенты, и мы. Опыт удался. Дешево и полно. Так и надо: бить на количество. Это самое важное.
Невзирая на февраль, сам по себе город Киев, неповторимый по своей красоте, вселял в обоих поэтов дух бодрости и задора. Много и успешно выступали. В один из вечеров прекрасно провели время у знакомых Владимира Владимировича. Прилив чувств наблюдался и назавтра, когда поэты затеяли почему-то посреди дня “пасьянс”. И это, казалось бы, мирное занятие превратили в азартную игру - страсти разгорались. Но игровой запал внезапно был нарушен. Я принес свежий номер “Известий”. Развернули. Маяковский вскочил:
- Как могли напечатать такую дрянь?
Вспылил и Асеев.
Подвал за подписью Полонского назывался “Леф или блеф?”.
Они читали, перечитывали, снова возвращаясь к отдельным местам. Отшвыривали газету и опять хватались за нее, в пылу раздражения намечая план разгрома автора...
В Харькове получили продолжение этой статьи - в “Известиях” от 27 февраля. А месяц тому назад их задела в той же газете статья Ольшевца “Почему Леф?”, которая вместе с вышеупомянутой стала предметом обсуждения на собрании сотрудников журнала “Новый Леф” 5 марта 1927 года в Москве.
Для того чтобы познакомить хотя бы со стилем и духом статьи “Леф или блеф?” со скромным подзаголовком - “Заметки журналиста”, стоит привести выдержки:
“Перебрасываю страницы: статья “Караул” Владимира Владимировича Маяковского. Почему кричит “караул” наш знаменитый поэт?! Оказывается, написал он сценарий, про который сам Виктор Шкловский сказал: “Тысячи сценариев прочел, а такого не видел. Воздухом потянуло. Форточку открыли”. Но правление Совкино сценарий отвергло. Об этом вот происшествии и кричит “караул” в редактируемом им журнале В. В. Маяковский... По отрывку трудно судить о достоинствах целого. Но если “целое” походит на опубликованную часть, - я за Совкино! Пусть кричит “караул” один Маяковский. Времени у него много, делать ему, очевидно, нечего. Заставлять же кричать “караул” многотысячную массу кинозрителей нет смысла...
В статье, написанной в стихах, Маяковский договаривает то, чего не договорила передовица. В нашем искусстве и реализма всамделишнего нет. Настоящие “реалисты” это - они, лефы, а все прочие - “блюдо - рубле - и тому подобные “лизы”1.
1 Цитата из стихотворения “Письмо Горькому”, названного критиком умышленно “статьей в стихах”. Мысль поэта здесь искажена.
...“И дальше рубленой прозой сухо рассказывается о том, что они, лефы, без истерики, деловито строят завтрашний мир. Скажите, пожалуйста! А мы этого-то и не заметили!”
Статья была издевательской. И хоть в ее “послесловии” говорилось, что она якобы не направлена против Маяковского, Асеева, Третьякова, Шкловского и других лефовцев, что, мол, “взятые порознь - они заслуживают всяческих похвал: имена их - среди самых видных в рядах советской литературы”, на самом же деле Маяковский был представлен в статье в ложном свете.
По пути в Москву говорили об одном и том же, об ответе Полонскому.
“Леф или блеф?” - так была озаглавлена не только статья В. Полонского, но и диспут, состоявшийся в большой аудитории Политехнического музея 23 марта1. На афише значилось:
“Выступают от Лефа: Н. Асеев, О. Брик, В. Жемчужный, М. Левидов, А. Лавинский, В. Маяковский, В. Перцов, А. Родченко, В. Степанова, В. Шкловский.
Против: Л. Авербах, А. К. Воронский, О. Веский, И. Гроссман-Рощин, В. Ермилов, И. Нусинов. Приглашен В. П. Полонский и все желающие из аудитории. Вечер иллюстрируется новыми стихами лефов”.
Аудитория не вместила всех желающих.
Председательствовал В. Фриче. Выступали не все перечисленные в афише, а Маяковский и Полонский (два основных полемиста), затем: Асеев, Шкловский, Нусинов, Авербах, Левидов, Бескин.
Бой разгорелся жаркий. В. Фриче не раз призывал аудиторию к порядку. Дошло даже до того, что он заявил: “Я буду вынужден сложить с себя звание председателя, а вы знаете, что это грозит срывом собрания”.
Маяковский произнес вступительное слово. Он же заключал.
Спустя два месяца Полонский в “Новом мире”, как бы продолжая диспут, опубликовал статью “Блеф продолжается”, а в журнале “Красная новь” появилось “сочинение” А. Лежнева с уничтожающим заголовком “Дело о трупе”. Автор в недостойном тоне нещадно громил “Леф”.
1 Мне удалось отыскать исчезнувшую было стенограмму диспута (к сожалению, неправленную).
НА БЕЛОРУССКОЙ ЗЕМЛЕ
Жду Маяковского в главном вестибюле Белорусского вокзала. И вот он вырос у дверей, размахивая двумя чемоданами. Я удивился:
- Что вы так размахались, силу показываете?
Едва заметная улыбка, и чемодан раскрыт. Пустой, легкий.
- Помните, я вам обещал? Получайте!
- Большое спасибо! Но вы напрасно беспокоились. Я бы сам заехал к вам и все туда бы уложил.
- Я рассчитал заранее. И Маяковский берет у меня из рук старый чемодан и кладет его в пустой новый.
О таком чемодане (большом и легком) я действительно мечтал: ведь только в этом году я был в разъездах 250 дней!
В Смоленске при выходе из вокзала - пробка. Толкаются, как на пожаре. Маяковский видит: затерли старуху с мешком - и своей мощной фигурой сдерживает натиск. Старуха спасена, а Маяковского понесло людским потоком.
В гостинице такой разговор:
- Жаль, что приходится сегодня уезжать, номер хороший, сказал Маяковский.
- Самый лучший. В нем сам Луначарский жил. Народу ходило к нему, ужас! - говорит дежурная.
Маяковский:
- Ну, конечно, мне до него не дотянуться, но зато я стихи пишу, а он - нет. Он просто начальство и прозаик.
После вечера в Гортеатре мы покидаем Смоленск, и на рассвете - в Витебске. Владимир Владимирович здесь впервые. Он предлагает прогуляться.
За мостом над узенькой Двиной крутой подъем по Гоголевской. Я прошу замедлить шаг, но это не в его натуре. Тогда под предлогом передышки я остановился и тем самым вернул себе попутчика.
Именно в эту минуту мне бросилась в глаза вывеска на противоположной стороне улицы.
Раки, кружка пенистого пива и надпись: “Завод им. Бебеля”.
Я вопросительно посмотрел на Маяковского, как бы ища ответа: что это значит? Он только улыбнулся, потом скривил рот и молча продолжал путь. То и дело поэт заносил что-то в записную книжку. Тогда, как я понял позже, возникали уже наброски стихотворения “Пиво и социализм” (первоначальное заглавие - “Витебские мысли”)1.
Даже в бильярдной, в которую мы попали в безлюдное днев-
1 В афише стихотворение было озаглавлено: “Имени Бебеля”. С эстрады же он объявлял по-разному: “Пиво и социализм”, “Рак и пиво”. Чаще же всего: “Рак и пиво завода имени...”, подчеркивая последнее слово.
-ное время, Маяковский умудрялся то и дело между ударами заносить в записную книжку наброски этого сатирического стихотворения.
Незначительный, казалось бы, факт был обобщен:
Товарищ, в мозгах просьбишку вычекань, да так, чтоб не стерлась, и век прождя: брось привычку (глупая привычка!) - приплетать ко всему фамилию вождя.
Еще одна бессонная ночь (пересадка).
В седьмом часу курьерский привез нас в Минск.
Маяковский спросил:
- Сколько у нас столиц?
- Много.
- А в скольких вы бывали?
- Почти во всех.
- Я был не везде, но должен быть везде!
Тогда же он, как бы продолжая свою мысль, заметил:
- Как хорошо звучит: “Центральный Исполнительный Комитет Белоруссии”. Мы часто не отдаем себе отчета в том, что произошло за короткий срок: народ имеет свою Республику - это грандиозно!
Я дважды телеграфировал в минскую гостиницу, чтобы нам забронировали номера. Когда же мы обратились к портье, тот попросил подождать.
Владимир Владимирович уселся в тяжелое кресло и, казалось, вот-вот уснет.
Я проявлял активность, рвался к директору.
Выяснилось, что на четвертом этаже есть свободный номер, но директор распорядился обеспечить Маяковского лучшим, который вскоре он и занял.
Как всегда, много гостей. Один из них - молодой поэт - спросил:
- Почему вас столь назойливо упрекают в неуважении к Пушкину?
- Бывает разное отношение к его наследию, - ответил Маяковский. - Мне не могут простить того, что я не пишу, как он. Раздражает лесенка. Вот решили: раз я не пишу, как Пушкин, значит, являюсь его противником. Приходится чуть ли не оправдываться, а в чем - и сам не знаешь. Подумайте, - добавил он, - как можно, не любя Пушкина, знать наизусть массу его стихов? Смешно! Меня как-то спросили: “Почему вы пишете лесенкой, ведь так писать гораздо труднее?” - “А как вам, товарищи, по лестнице труднее ходить вверх, чем без лестницы?” - задал в свою очередь вопрос я. - “Легче!” Так вот, поймите, что лесенка вам помогает читать, хотя и писать так труднее. Зато слова точнее, осмысленнее произносятся и понимаются. Надо только преодолеть косность. Стихи, которые легко читаются, далеко не всегда запоминаются. А вот хорошие стихи, когда уж запомнишь, то надолго. Вот, например, басни Крылова. Мы учим их чуть ли не в первом классе, а помним до глубокой старости. Почему? Потому что это гениально!
Я вклинился в разговор, вспомнил эпизод своего детства:
- Школьный товарищ отвечал урок: вступление к “Медному всаднику”. Прочел ДСП (до сих пор) - и продолжал еще минут двадцать, до самого звонка. (Чтобы спасти не выучивших урока.) Учитель не остановил - сам увлекся, что ли.
Маяковский поддержал:
- Ну как бы он запомнил чуть ли не всего “Медного всадника”, если бы не любил Пушкина?
Через полвека должен признаться, что этим школьником был я (о чем и поведал тогда Владимиру Владимировичу).
- Первейшее дело, - сказал Маяковский,- навестить друзей - Шамардину1 с мужем (И. А. Адамович - Председатель Совета Министров Белоруссии).
Я расстался с Владимиром Владимировичем и на обратном пути забрел в парикмахерскую.
- Ты знаешь, кого я только что стриг? Самого Маяковского! - сказал мастер своего дела.
- Нашел чем хвастаться! Что тут особенного?
- Чудак! Это же большой человек! Стричь такую голову, - это уже целая история! А главное - он уплатил мне столько, как никто и никогда. Вот это размах!
Я понял, что Маяковский только что отсюда вышел.
Шамардина была одна, муж пришел позднее. Вспоминали молодость (им сейчас-то было по 33). Читали белорусские стихи, но как ни старалась хозяйка научить - гость с трудом усваивал. Это не удивительно: за пять минут или за час никаким языком
1 Маяковский был знаком с Софьей Сергеевной Шамардиной с 1913 года.
не овладеешь, даже если он сродни русскому и даже если речь идет о таком способном ученике, как Маяковский.
Когда Иосиф Александрович появился, то гость чуть смутился, стал молчаливее и шепнул Соне: “Удобно ли, что я тебя на “ты”?” Хозяйка расхохоталась и рассказала мужу о наивности ее старого друга, опасавшегося “повредить” ей.
После обеда направились в клуб, где сегодня выступал поэт. До начала оставалось минут двадцать-тридцать. Шагали по фойе. За нами увязалась молодежь. Какой-то парень смущенно вручил тетрадь своих стихов, попросив хоть мельком взглянуть на них. Было это не ко времени, на ходу, перед самым выступлением. Маяковский полистал:
- Молодой человек, - спокойно произнес он, - я бы посоветовал вам заняться более полезным делом. (Вероятно, стихи были слабые, в противном случае Владимир Владимирович не был бы так категоричен.)
Шамардина несколько обескуражена его резковатостью и жалеет парня, которого, как выяснилось, она знала, - он работал слесарем.
Владимир Владимирович заволновался:
- Найдем его, я с ним поговорю подробнее. Но парня так и не нашли.
В Минске, как и в других городах, Маяковский организовал продажу и подписку на редактируемый им журнал “Новый Леф”. В Москву он привез справки - результат работы.
- Если бы местные работники проявили хоть немного инициативы, книгожурнальная наша торговля решительно бы улучшилась, - сказал Владимир Владимирович после вечера.
В Минске в эти дни Белгосиздат организовал выставку белорусской книги. Маяковский посетил ее вместе с Шамардиной. Он детально интересовался тем, как поставлена книготорговля.
Стоит познакомиться с некоторыми белорусскими записками и ответами Маяковского. Они не похожи на те, которые уже приводились:
“т. Маяковский. Читаете ли вы литературу соседних республик, как-то белорусской, украинской и др.?”
- Читаю, но главным образом в переводах, это не то, но при некотором опыте разобраться могу. Языка белорусского, к сожалению, не знаю.
“Почему вы сегодня так мало говорили о себе?”
- Я жду, пока вы скажете обо мне.
“Ваш взгляд на поэтическое вдохновение?”
- Я уже говорил о том, что дело не во вдохновении. Вдохновение можно организовать. Надо быть способным и добросовестным. Первое не зависит всецело от тебя.
“Тов. Маяковский! Бросьте вы отвечать на глупые записки. На это жаль времени”.
- По существу правильно. Но, к сожалению, приходится отвечать и проучать.
“Читали ли вы поэму Якуба Коласа “Сымон Музыка”?”
- Пока не читал. Но надо обязательно прочесть Коласа и Купалу. Это люди очень талантливые. Ряд вещей я знаю, но надо ближе познакомиться.
“Тов. Маяковский, вы замечательно интересный, по вашим произведениям видно, вы недюжинной силы талант. Я уверена, что вы будете тем Толстым в нашей эпохе, о котором вы говорили, что он должен явиться у нас”.
- Если не считать отсутствия бороды, в остальном не возражаю.
“Почему вы носите галстук кис-кис?”
- Потому что не мяу-мяу.
“Пишите ли вы какое-либо крупное произведение?”
- Пишу поэму, которую хочу закончить в этом году, к десятилетию Октября. Названия точного еще нет.
...Дней через пятнадцать Маяковский снова увидит Минск, теперь уже - проездом за границу...
ПЯТЫЙ ТОМ
Маяковский вез в Ленинград первую часть поэмы “Хорошо!” (тогда она еще не имела точного названия), чтобы к десятилетию Октября осуществить инсценировку в Михайловском театре. “Это увлекательно, ответственно и волнительно, - сказал он, - что из этого выйдет, покажет будущее”.
Я предложил остановиться на день в Твери, а то обычно едешь, скажем, в Нижний, забываешь про Владимир, мчишься в Ленинград - пролетаешь в сладком сне Тверь. Он согласился со мной.
И вот - Тверь. Я жду Владимира Владимировича в зале горсовета. Его поезд прибывает в семь, а начало вечера в девять. В восемь его нет. Справляюсь - поезд проследовал вовремя. Половина девятого. Без четверти. Наконец, без пяти. Значит, что-то случилось, надо отменять вечер. Обдумываю, как предупредить публику, - и тут он входит. В руках пачка газет и журналов.
- Считайте - приехал вовремя,- успокаивает он меня. - Двадцать минут сдавал вещи на хранение. Десять минут договаривался о плацкарте в Ленинград. Остальное время шагал с вокзала до города, включая сюда, конечно, и гулянье по главной улице. Ведь я вас не подвел? Пришел минута в минуту. Значит, никаких претензий.
- Зашли бы и предупредили, тем более проходили мимо.
- Я человек скромный. Что я буду лезть публике на глаза? И вам мешать.
- Но ведь я волновался.
- Это будет компенсировано. И я уверен, что удовлетворю вас полностью. Сделайте еще скидку на луну. Я шел медленно-медленно. По дороге настроился на луну. Прошел какую-то белую церковь и читал вслух про себя:
Луна спокойно с высоты Над Белой Церковью сияет..,
Вечер он провел в приподнятом настроении. Прогулка и луна сделали свое. Но помимо этого, в его голосе, в глазах было что-то праздничное.
В перерыве он поделился со мной:
- Только что вышел пятый том1 полного собрания моих сочинений. (Хотя оно было далеко не полным. - П. Л.) Вы понимаете, что это значит? Наконец-то печатают полное собрание! Почти классик! Представляете себе, штук десять таких книжек, ведь это - не фунт изюму. Приятно полистать такую книжицу - пусть люди видят. Ну, довольны “компенсацией”? Обещаю вам в Москве дать этот самый том.
Через несколько дней Владимир Владимирович вручил мне обещанную “компенсацию” с весьма пространной и трогательной надписью: здесь было упомянуто много проезженных нами городов, занявших почти весь титульный лист, посредине которого он нарисовал цветочек.
- О чем говорит этот цветочек? - спросил я.
- Цветочки всегда говорят о хорошем и симпатичном, цветочек закрепляет, обещает и обобщает, - был ответ.
После вечера идем на вокзал - под той же луной. - Она ждала меня, - острит Маяковский, - пока я выступал. Я с ней так договорился.
1 Это был первый по времени выхода том. Всего же Маяковский успел подготовить к печати восемь томов из десяти.
ВОСПИТАТЕЛЬНИЦА ДЕТСКОГО САДА
А не провалимся летом?
Я настаиваю:
- Владимир - симпатичный город и отнимет у нас всего один день.
Как условились, в семь утра я зашел за Маяковским на Лубянский проезд1. Он только что проснулся. Одевается быстро. До отправления поезда - тридцать пять минут. Все, кажется, готово, можно ехать. Не тут-то было. Он приносит из кухни щетку и начинает подметать комнату. Я нервничаю. А ему как раз понадобилась какая-то веревочка.
- У нас, интеллигентов, никогда ничего нет. А вот рядом со мной живет рабочий Гаврилов - у него всегда все есть. Гвоздь, молоток, веревка. Они все уже встали.
Он сбегал к соседям и возвратился с веревкой.
- Пока не уберу, не уйду. Успеем. Спокойно! А если вы так спешите и боитесь опоздать, бегите к трамваю. Кстати, и мне займете место, а я скоро подойду.
Прибрав постель и комнату, он сбегает с четвертого этажа, сотрясая лестницу. На Мясницкой вскакиваем в первый попавшийся трамвай. Проехали Мясницкие ворота. Такси так рано еще нет. У Орликова на ходу вскакиваем в трамвай “Б”. На Курском стрелка часов почти на восьми. Со всех ног - к поезду. Он стоит в стороне, у Нижегородской платформы, метрах в ста от нас. “Наступаем ему на хвост”, вцепившись в последний вагон. Маяковский, еще не отдышавшись, с палкой в руке зашагал по вагонам, внимательно вглядываясь в пассажиров, как бы знакомясь с ними. Первый вагон, второй, третий... Наконец в пятом остановился.
В тридцати километрах от Владимира, на станции Ундол, в вагон вошла миловидная девушка и села в первое купе, рядом с нами.
Маяковский заговорил с ней: откуда, куда едет, где работает или учится.
- Я окончила в прошлом году педучилище, а теперь работаю воспитательницей детского сада при фабрике имени Лакина, в полутора километрах от станции Ундол. Еду во Владимир, к старшей сестре, на выходной.
1 Ныне__проезд Серова, д. 1. Маяковский занимал одну из шести комнат в этой квартире. Это был его рабочий кабинет.
Владимир Владимирович интересуется, какова программа в педучилище, кого оно готовит, какие книги читала наша спутница.
- Я окончила дошкольное отделение.
Она назвала прочитанные ею книги, в основном - русских классиков. Западной литературы почти не знала.
На вопрос Маяковского, кто из современных поэтов ей больше всего нравится, ответила:
- Есенин.
Затронули методы преподавания в детсаду, сущность самой работы, Владимир Владимирович спросил, читает ли она детям сказки и стихи.
- Конечно!
- Маршака и Чуковского читаете?
- Читаю.
- А Маяковского?
- Такого не знаю.
- Очень жаль. Хороший поэт и пишет хорошие детские стихи. В них все просто и ясно. Рекомендую вам почитать Маяковского. Приедете во Владимир, я постараюсь познакомить вас с ним. Он как раз, по-моему, должен быть сейчас там. Приходите в центральный клуб, он, кажется, сегодня выступает. Павел Ильич, вы не могли бы составить товарищу протекцию, ведь у вас есть знакомый?
Я с трудом сдерживал смех:
- Конечно, я сейчас вам дам записку к завклубом. Да я и сам собираюсь пойти на этот вечер. Значит, встретимся.
Девушка пришла в клуб и привела сестру. Увидев меня в коридоре, она обрадовалась:
- А Маяковский, наверно, знаменитость, раз такие большие афиши! И крупные буквы.
...Среди стихов, которые читал в тот вечер поэт, были и детские (я успел сообщить ему, что наша спутница и ее сестра в зале).
Если ты порвал подряд книжицу и мячик, октябрята говорят: плоховатый мальчик. Если мальчик любит труд, тычет в книжку пальчик, про такого пишут тут: он хороший мальчик.
В антракте наша новая знакомая явилась совсем смущенная - теперь она знала, что в вагоне встретилась с Маяковским.
Я полагаю, что с той поры в детском саду зазвучали детские стихи поэта.
До отъезда - два с лишним часа. Маяковский предложил погулять. Сестры пошли с нами. Сперва в Липки, а затем на Рождественский вал. Вид на Клязьму с горы в лунный вечер расположил Маяковского: он что-то напевал, читал стихи.
...В вагоне Маяковский сказал:
- Интересная девушка. И уже учительница... Жаль только, что еще малоопытна, наивной выглядит...1 Неправильно думают, что в детском саду легче преподавать, чем в средней школе. Наоборот! Там квалификация педагога должна быть ничуть не ниже. А может быть, даже и выше.
1 Позднее я узнал, что Елизавета Фролова (так звали эту девушку) окончила в 30-х годах Московский пединститут имени В. И. Ленина, проживает во Владимире, где я вторично с ней “познакомился” через 35 лет.
“ХОРОШО!”
Вернувшись из Кисловодска, наутро я сразу же отправился к Маяковскому. Булька встретил меня свирепым лаем. Хозяин остановил его:
- Булька! На кого ты лаешь? Надо же соображать! Ты ведь человек неглупый. Пора привыкнуть.
Маяковский - еще в пижаме. Предлагает с ним позавтракать. Я отказываюсь:
- Спасибо, успел уже дома.
- Да, это только поэты поздно завтракают, они работают, так сказать, в ночной смене, - шутит Владимир Владимирович.
Нам нужно было обсудить очередные маршруты, поговорить о ближайшем его выступлении в Москве. Я должен получить от него текст афиши и объяснительную записку к ней с расшифровкой тезисов.
Просмотрев наспех, за завтраком, ворох газет и журналов, Маяковский сказал:
- А теперь перейдем к делу. Начнем литературный сезон с октябрьской поэмы “Хорошо!”. Как вы думаете, придет народ? Ведь это здорово! Целый вечер читать только одну вещь. До сих пор, по-моему, никто из поэтов этого не пробовал.
- Но вам будет непривычно, - заметил я. - Ведь всегда читаете наизусть, а тут придется с книжкой в руках...
- Ошибаетесь, я буду читать всю наизусть.
- Как же вы успеете выучить?
- Когда я пишу, я уже почти все знаю. Еще немного проверю, и, думаю, пойдет гладко. Главное, чтобы был народ. Боюсь еще, чтобы вечер не оказался скучным - ведь это так необычно. Но обязательно его проведем до Октябрьской годовщины в Москве и в Ленинграде. А сейчас надо расписать афишу, сделать ее праздничной, красивой...
На обыкновенном листе бумаги Владимир Владимирович красным карандашом нарисовал сначала круг. И простым черным карандашом крупно вписал в него: “Хорошо!” Потом над кругом появилось слово: “Октябрьская” (вразрядку) и под ним: “поэма”. Сверху проставил: “Чтение” и “новая вещь”. Но сейчас же эти две строчки вычеркнул. Затем написал: “Программа в двух отделениях, ответы на записки”.
Разделив лист пополам римскими I и II, он сочинял заголовки, помечая их арабскими цифрами. В самой поэме, как известно, заголовков нет, главы обозначены порядковой нумерацией, от первой до девятнадцатой. В афишу вошли заголовки - отдельные строки поэмы. Их оказалось двадцать два, по одиннадцать с каждой стороны афиши, то есть в каждом из двух намеченных отделений. Третье отделение - ответы на записки.
Поражала быстрота, с какой Маяковский придумывал и писал, выделяя “ударные” места поэмы.
Когда афиша сдавалась в печать, ее отказывались визировать до изъятия двух заголовков. “Мать их за ноги” и “В уборную иду на Ярославский”. Я сказал: “Ведь так в книге!” - “В книге для читателя - можно, а в рекламе для улицы - нельзя”, - возражали мне. Удалось отстоять только второй заголовок, а первый, с ведома автора, я заменил словом “Бей” - из той же главы.
Девятую главу поэт обозначил кратко: “Дым отечества”. Пятая обозначена двумя заголовками: “Извольте понюхать” и “Я, товарищи, из военной бюры”. Седьмая - даже тремя: “Здравствуйте, Александр Блок”, “Жир ёжь страх плах!” и “Господин помещичек, собирайте вещи-ка!” Если бы не ограничения, диктуемые спецификой афиши - ее должен прочитать проходящий мимо, поэтому она не может быть перегружена текстом,- поэт включил бы в афишу, вероятно, еще десяток заголовков.
Еще до отъезда на юг Маяковский как-то спросил меня:
- Вы не будете возражать против того, что я вставил вас в поэму?1
- Каким образом я попал туда?
- Помните ваш рассказ о бегстве Врангеля? Не зря я вас тогда мучил. Начало главы такое:
Мне рассказывал грустный еврей Павел Ильич Лааут...
1 В первом издании этой книги (1963 г.), как, впрочем, и в журнале “Знамя” (1940 г.), где печатались мои путевые заметки о Маяковском, я писал, что с этим вопросом Маяковский обратился ко мне в октябре 1927 года при составлении афиши. Через 24 года после опубликования путевых заметок В. А. Катанян (“Новый мир”, 1964) выправил мою неточность, заявив, что такого разговора быть не могло, так как тоэма в это время была уже в печати и, таким образом, я не мог принимать участия в выборе эпитета: “Маяковский остановился на “тихом”, как мы полагаем, совершенно самостоятельно, ни с кем не советуясь по этому поводу”. Дело в том, что разговор произошел еще до издания поэмы, и два разговора с Маяковским, по существу, об одном и том же, очевидно, слились в моей памяти. Если же Катанян оказался бы прав, то в таком случае надо взять под сомнение и слова Маяковского по этому поводу на своих выступлениях, приведенные в этой же главе немного” ниже: “товарищи отговорили”…
Я перебил его:
- Почему “грустный”? Ну, еврей - пожалуйста. Но я возражаю против “грустного”.
Меня поддержали присутствовавшие при этом разговоре супруги Брик.
Маяковский начал тут же подбирать другое прилагательное. В окончательном варианте значится “тихий”.
Он прочел отрывок из шестнадцатой главы. Я вспомнил о наших беседах.
А теперь, намечая темы для афиши, он снова заговорил о 16-й главе:
- “Сперли казну и удрали, сволочи” - вы помните, это из вашего рассказа?
...В дорожной обстановке я иногда рассказывал Владимиру Владимировичу о своих “молодых” годах, которые прошли на драматической сцене. Я вспоминал об Аркадии Аверченко, Леониде Собинове, Власе Дорошевиче и о многих других, с кем довелось в ту пору познакомиться.
Однажды я рассказал, как отвозил своего друга Володю Самодурова, большевика-подпольщика, заболевшего сыпняком, из Александровска в Крым, куда его направила партия. В Крыму я застрял, устроился в театре.
Описывая жизнь при белых, я старался не упустить ни одной подробности, отвечая на многочисленные вопросы Владимира Владимировича. Когда же речь зашла непосредственно о бегстве белых, в его руке появилась записная книжка. Однако и тогда эта деталь не объяснила мне истинных целей поэта. А в итоге - большая глава поэмы вобрала мой рассказ. Конечно, в поэму вошло далеко не все из моего длиннющего рассказа, но именно его творческое “отсеивание” дает представление о напряженной работе поэта, в частности о работе над поэмой “Хорошо!”.
Итак, Севастополь 1920 года...
Весной на площади у Графской пристани, возле памятника Нахимову, я наблюдал церемонию вручения скипетра Врангелю. Народу было маловато. Отслужили молебен, офицеры троекратно проорали “ура”, и архиепископ закончил свою речь так: “Петр - по-гречески камень. Мы не сомневаемся в том, что барон Петр Николаевич Врангель оправдает свое имя и недалек час, когда Россия станет единой и неделимой”.
Маяковский вставил:
- Камень был из песка... из камня посыпался песочек.
- Да, - добавил я, - помпы не получилось. Все это торжество производило впечатление авантюры.
...Севастопольский рейд часто навещали иностранные суда, подвозившие врангелевцам оружие и продовольствие. Кого тут только не было: англичане и американцы, французы и греки, турки и итальянцы...
В моем рассказе не раз повторялось морское слово “узел”. Маяковский спросил, что оно значит. Я пояснил:
- Узлом определяют скорость корабля. Один узел - это одна морская миля в час.
Вероятно, он хотел проверить себя - и меня заодно.
...Готовясь к эвакуации, интервенты вовсю занимались спекуляцией. Офицеры и маклеры шныряли в поисках выгодных сделок. Их интересовало все то, что можно сбыть и что можно вывезти. Очень ценились револьверы (особенно “кольты”), домашняя утварь и, разумеется, бриллианты. На военные корабли грузили даже рояли.
И как гром среди ясного неба: Красная Армия форсировала Перекоп. В Севастополе паника. Она разрасталась с каждым часом.
Маяковский обобщил эти детали, отнеся их не только к интервентам, но и непосредственно к “драпавшим”.
У кого - канарейка, у кого роялина, - кто со шкафом, кто - с утюгом. Кадеты - на что уж люди лояльные - толкались локтями, крыли матюгом.
...Я с любопытством и со злорадством наблюдал эту картину. Бродя у южной бухты, останавливался у каждого парохода. Буквально с боем брались на них места. Я видел, как солдат сбил с трапа в море офицера. Все обезумели.
На рейде транспорты и транспорточки, драки, крики, ругня, мотня, - бегут добровольцы, задрав порточки, -чистая публика и солдатня.
...Я рассказывал, что среди убегавших были и такие, которые действовали бессознательно или были втянуты обстоятельствами. Все вокруг охвачено паникой. Запомнилась средних лет женщина, одиноко стоявшая вдали от причала, у Приморского бульвара, окруженная огромными, в человеческий рост, узлами. Кто она? На что надеялась? Вероятно, на то, что ее подберет какая-нибудь шхуна. Она кричала, звала. Никто не обратил внимания. Это было в четвертом часу дня, когда последние суда покидали гавань. А женщина в отчаянии визжала.
Этот эпизод имел в виду Маяковский, говоря о 16-й главе:
...“Аспиды, сперли казну и удрали, сволочи”.
...Отсюда же, с Приморского, я наблюдал, как на фоне уходящих судов приближались к рейду два корабля - американские миноносцы. Они пришли, как говорят, к шапочному разбору и, постояв минут десять, завершили картину эвакуации тем, что, развернувшись, пошли рядышком, курсом на Босфор.
- Пришли, понюхали и пошли прочь - как крысы в гоголевском “Ревизоре”, - сказал я.
Маяковский улыбнулся.
15 ноября, в первом часу дня, только я вышел из своей квартиры, вижу - на противоположной стороне Большой Морской идет Врангель в направлении Нахимовского проспекта. Вначале я даже усомнился: он ли это? Почему без свиты? Но, вглядевшись, я убедился, что спереди и сзади, на почтительном расстоянии, стараясь быть незамеченной, следует его охрана. Со мной был мальчик лет двенадцати. Вместе с ним мы прошли весь Нахимовский проспект, очутились у Графской пристани и задержались возле одной из колонн. Врангель спустился по лестнице... У причала ждала моторная лодка. Он быстро сел в нее, а за ним еще двое. Перекрестился. Поцеловал пирс... И лодка набрала скорость. Она мчалась к яхте “Алмаз”.
Маяковский допытывался:
- Откуда он шел, как по-вашему?
- Из штаба, очевидно, так как штаб находился неподалеку.
- Почему пешком? Я думаю, что он пожалел свою роскошную машину и отправил ее загодя на грузовом пароходе. Да и прогуляться для пропаганды, так сказать, неплохо: смотрите, мол, мы еще уверены в своих силах!
Что вы знаете об “Алмазе”?
- Яхта эта была, говорят, построена за границей для Николая Второго, плававшего на ней по Северному морю.
Владимир Владимирович что-то помечал в записной книжке.
Это было привычно (с записными книжками он не расставался), и я не догадывался, что эти его записи лягут потом строками в поэму:
“Только что вышел я из дверей, вижу - они плывут...”
В течение нескольких месяцев Маяковский заставлял меня вновь и вновь возвращаться к рассказу. Он выспрашивал различные подробности, не давая, однако, понять, для чего они ему нужны. Мне казалось, что он просто интересуется этими событиями, быть может, сравнивает отдельные детали с тем, что ему приходилось слышать от других. При любознательности Маяковского настойчивость расспросов, тем более отделенных друг от друга немалыми временными интервалами, меня ничуть не удивляла.
Работая над поэмой, он рассказывал мне содержание отдельных глав, читал отрывки, желая, должно быть, проверить реакцию будущего читателя, слушателя. Но о “врангелевской” главе не было речи. Вероятно, он не хотел “спугнуть” рассказчика.
Когда в августе мы направились в Крым, Маяковский в коридоре вагона огорошил меня вопросом:
- Вы не помните, на Врангеле была черная черкеска или белая?
Я растерялся: что же, он меня проверяет? Я было даже обиделся.
- Не помню точно, - ответил я нехотя. - Кажется, черная. И ушел в купе. Владимир Владимирович за мной.
- Не дуйтесь, - сказал он мягко. - Я просто так спросил...
Думаю, что в эти дни окончательно оттачивалась шестнадцатая глава. Если бы я засвидетельствовал, что Врангель был не в черной черкеске, а в белой, то в поэме, надо полагать, осталась бы все равно черная - не только из-за переклички двух “чер” (черная черкеска), а потому, что именно этот штрих хорошо вяжется со всем обликом “черного барона”.
Хлопнув дверью, сухой, как рапорт, из штаба опустевшего вышел он. Глядя на ноги, шагом резким шел Врангель в черной черкеске.
...Утром следующего дня, после бегства врангелевцев из Севастополя, в город вступила Красная Армия. Маяковский требовал подробностей, которые я мало-помалу припоминал.
Впоследствии, читая эту главу, поэт рассказывал слушателям ее происхождение:
- У нас часто пишут, особенно молодые товарищи, о подвигах в гражданскую войну, а они в те годы еще под стол пешком ходили. Писать надо только о том, что знаешь, или делать такие вещи в порядке личных ассоциаций. Этот рассказ моего знакомого проверялся мной несколько раз - на случай ошибок или увлечений рассказчика - и моих тоже. В проверенном виде он положен в основу главы. Я считаю такой метод правильным. Я беру конкретное лицо и нарочно упоминаю фамилию и даже имя и отчество. Как я объясняю, почему “тихий”? Во-первых, чтобы было доверие к автору: автор знает, о ком говорит. Сперва я написал “грустный”, но товарищи отговорили: “Он не грустный”. Пробовал и “знакомый”. Но это ни к чему не обязывает, знакомых много, и разных. “Тихий” - не значит, что он разговаривает шепотом. Но по сравнению со мной, скажем, он тихий.
По рядам прокатывался смех. И Маяковский добавлял:
- Вот он сидит в зале - посмотрите и убедитесь! - показывал на меня (так бывало не раз).
При этих словах я обычно вылетал из зала, переходя дослушивать за кулисы, а потом предъявлял “претензию”.
Всю поэму Маяковский читал на людях сравнительно редко - ведь не назовешь публичными чтения поэмы у него на квартире (дважды). Упомяну лишь такие вечера, как 18 октября 1927 года в Красном зале Московского комитета партии для актива, потом 20 октября и 15 ноября в Московском Политехническом музее, 26 октября в зале Ленинградской капеллы и еще несколько чтений в Москве. Это, пожалуй, все.
Придя в Политехнический, он прежде всего констатировал:
- Народ пришел полностью. Значит, интересуются.
С трибуны он заявил:
- Товарищи! Я прочитаю вам свою новую поэму “Хорошо!”. Хотя эта вещь сделана к десятилетию Октябрьской революции, но мне бы хотелось, чтобы она не была временным явлением, а имела бы права гражданства на долгие и долгие годы. Я считаю, к какой бы дате ни была написана вещь, она должна быть интересна и в дальнейшем, а тем более - такая большая вещь на такую большую, волнующую тему.
Он разбил чтение на две части, с перерывом посредине. Окончив поэму, сделал второй перерыв и затем отвечал на записки.
Вечер затянулся до полуночи.
В других случаях, когда на афише значилось чтение поэмы, она исполнялась автором с купюрами, а то просто читалось лишь несколько глав, которые давали представление о поэме. В оставшееся время Маяковский читал другие стихи и тем самым шире знакомил слушателей со своим творчеством, с разнообразием жанров. Именно этот принцип был основой его программы.
Когда поэма читалась с сокращениями, то чаще всего включались 2, 3, 4, 5, 6, 7, 14, 16, 17 и 19-я главы.
Если среди множества других стихов звучали две-три главы из “Хорошо!”, то, как правило, они выбирались из шести: 3, 4, 6, 7, 17 и 19-я.
В отрывках поэму слушали многие города:
Москва - свыше двадцати раз,
Ленинград - около десяти раз,
Баку, Ялта - по семь раз,
Ростов и Тифлис - по четыре,
Одесса, Киев, Днепропетровск, Свердловск, Вятка - по три,
Харьков, Пермь, Казань, Новочеркасск, Симферополь - по два,
Запорожье, Таганрог, Армавир, Бердичев, Житомир, Винница, Севастополь, Ессентуки, Пятигорск, Кисловодск; в Крыму - Ялта, Алушта, Гурзуф, Симеиз, Мисхор; на Кавказе - Сочи, Гагра, Хоста - по одному разу.
Владимир Владимирович радовался тому, как принял поэму московский партактив. Успешно прошел вечер и в Политехническом. Задолго до вечера Маяковский беспокоился, дойдет ли юмор, например, таких строк.
- Керенский где-то? - Он? За казаками. - И снова молча. И только под вечер: - Где Прокопович? - Нет Прокоповича. -
Все доходило. Аудитория понимала и принимала поэму: ее героику и юмор, ее лирические отступления, призывные лозунги и, наконец, бытовые сцены. В авторском исполнении поэма звучала особенно выразительно.
Просто, строго и вместе с тем широко, вдохновенно читал Маяковский первые строки “Хорошо!”:
Время - вещь необычайно длинная,- были времена - прошли былинные.
Потом - переход к едва заметной напевности:
Это время гудит телеграфной струной, это сердце с правдой вдвоем. Это было с бойцами, или страной, или в сердце было в моем.
В первой половине второй главы, приглушенно-отдаленным голосом, отрывисто и напряженно выделялась каждая строка:
“Кончайте войну! Довольно! Будет! В этом голодном году - невмоготу”.
Последнее слово как бы “отбрасывалось”.
Другую строфу поэт “мелодировал” на мотив “Марсельезы”, пародийно подчеркивая образ “Керенского-Бонапарта”.
Забывши и классы и партии, идет на дежурную речь. Глаза у него бонапартьи и цвета защитного френч.
Вся четвертая глава проходила под дружный хохот аудитории. За “усастого няня” Милюкова Маяковский говорил густым басом, а за Кускову - срывающимся контральто. Он то понижал голос до самых низких нот, то поднимал его до резкого писка:
Ах, няня-няня! няня! Ах! -
и произносил с утрированной четкостью, протяжно завывая последнее “ня”, с глубоким вздохом восклицая: “Ах!” Можно сказать, он просто играл эти места:
“Саша! - Душка!” -
когда говорил в нос, с нарочито поддельной “актерской страстью”.
Читая почти всю главу в гротесковых, пародийных тонах, он в конце обращался интимно к публике, после короткой паузы, слегка скандируя:
Быть может, на брегах Невы подобных дам видали вы?
Совсем другим тоном произносил поэт слова:
“я, товарищи, - из военной бюры. Кончили заседание - тока-тока...” -
сдержанным шепотом, чуть хрипловато.
При чтении шестой главы подчеркивался ее героический пафос. Тут почти не было игры. Шел естественный, полный значимости рассказ о всемирно-историческом событии. Лишь иногда, не нарушая основного стиля, поэт выделял отдельные строки.
Те из чтецов, которые, “играя” чуть не каждую строку, ссылаются на авторскую манеру исполнения, неверно осведомлены. Игровой прием для Маяковского был лишь одним из многих, и поэт им не злоупотреблял.
Одновременно хочу подчеркнуть, что для Маяковского характерен медленный темп, благодаря которому слушатель и ощу щал наполненность каждой строки, каждого образа. Это чувствовалось, например, уже с первых слов шестой главы:
Дул, как всегда, октябрь ветрами...
Тут же, в чтении, явственно слышался напев “Степана Разина”, когда поэт доходил до следующей строфы:
Под мостом Нева-река, по Неве плывут кронштадтцы... От винтовок говорка скоро Зимнему шататься.
И знакомый всем напев волжской песни как бы приближал историческое прошлое и связывал события на Неве с другими, более давними, происходившими на берегах могучей русской реки.
Еще напряженнее следили слушатели за ходом повествования после того, как та же мелодия снова возникала в грозном требовании народа:
Лучше власть добром оставь, никуда тебе не деться! Ото всех идут застав к Зимнему красногвардейцы.
Завершался поэтический рассказ об исторических днях “Интернационалом”.
Впервые вместо; и это будет...- пели: и это есть наш последний...-
Маяковский выделял здесь слово “есть”, и мелодия “Интернационала” слышалась в этом речитативе весьма четко.
Строки об Александре Блоке он произносил с едва заметной-иронией:
Но Блоку Христос являться не стал.
- Это правда, что вы ночью встретили Блока? - спросил я как-то. - Или сочинили?
- Наивный человек - такого не сочинишь, - сказал Маяковский.
И я понял тогда, что ответ касается не только данного эпизода. Он имел принципиальное значение и вытекал из творческого метода поэта. Жизнь питала его поэзию. И он включал в нее реальные факты действительности.
В авторской трактовке блоковской главы чувствовалось большое уважение к поэту:
У Блока тоска у глаз. Живые, с песней вместо Христа, люди из-за угла.
Затем шел резкий переход к строкам-воззваниям с их близ кой к песенной форме. Он их и на самом деле напевал. Мелодия была выражена отчетливо и звучала так:
[…]
Песню прерывали остро ритмованные рефрены, завершавшие каждую из ее трех строф. Они скандировались быстро и резко:
Вверх - флаг! Рвань - встань! Враг - ляг! День - дрянь.
…
Радостно и уверенно звучащее четверостишие (у Маяковского- 8 строк):
Эта песня, перепетая по-своему, доходила до глухих крестьян - и вставали села, содрогая воем, по дороге топоры крестя,-
сменялось мелодией, напоминавшей лезгинку, прыгающей со слога на слог, с утрированно растянутыми “мещика” - “вещи-ка”
[…]
до внезапного громогласного вторжения:
“Эх, яблочко, цвета ясного. Бей справа бепаво, слева краснова”.
Этой транскрипции соответствовало и подчеркнутое произношение. В несколько ранее идущем слове “петух” “е” нарочито заменялось “я”.
Финал седьмой главы поэт читал замедленно, чеканя каждое слово:
Этот вихрь, от мысли до курка, и постройку, и пожара дым прибирала партия к рукам, направляла, строила в ряды.
Есть еще в поэме песни: в 10-й главе - “Итс э лонг уэй ту Типерери...”, “Янки дудль кип об...”, в 11-й - “Трансваль, Трансваль, страна моя, ты вся горишь в огне!”, в 15-й - “Мы только мошки...” (на мотив “Цыпленок жареный”), в 16-й использован “Марш Буденного” (музыка Дм. Покрасса, слова Д'Актиля), “И с нами Ворошилов, первый красный офицер”, в 18-й - “Тише, товарищи, спите...” (Здесь - напев песни “Спите, орлы боевые”, который повторялся трижды, каждый раз с иной эмоциональной окраской.)
Слушатели особенно живо реагировали на лирическое признание:
Моя милиция меня бережет. Жезлом правит, чтоб вправо шел. Пойду направо. Очень хорошо.
Этот отрывок, как, впрочем, и вся последняя глава, в устах автора звучал торжественно и вместе с тем мягко, задушевно, с нотками легкой, добродушной иронии.
Моя попытка рассказать о том, как читал “Хорошо!” сам Маяковский, не имеет, разумеется, своей целью навязать исполнителям его поэзии универсально-одинаковую манеру. Нет! Я хочу лишь помочь им познакомиться с авторской трактовкой, как она мне запомнилась. Это, надеюсь, убережет многих из них от ложных шагов.
Я слышал поэму “Хорошо!” в авторском чтении, в отрывках и полностью, чуть ли не сто раз. С тех пор прошло полвека. Но по-прежнему, как живой, встает поэт передо мной. Рука поднята вверх. И я слышу его бархатистый бас, который невозможно спутать ни с каким другим голосом:
Радость прет. Не для вас уделить пи нам?! Жизнь прекрасна и удивительна. Лет до ста расти нам без старости. Год от года расти нашей бодрости. Славьте, молот и стих, землю молодости.
В ЛЕНИНГРАДЕ
Жизнь Маяковского накрепко связана с Петроградом - Ленинградом.
Он любил этот город своей молодости, часто навещал его, выступал во дворцах культуры, в вузах. Проезжая как-то по Литейному, он указал на дом по улице Жуковского, в котором когда-то жил.
Как всегда, он и на этот раз, в октябре 1927 года, приехав в Ленинград, остановился в “Европейской”. Ему отвели роскошные апартаменты. Проведя в них одну ночь, он попросил перевести в освободившийся, свой излюбленный 25-й номер - большой и просто обставленный.
Через шесть дней после чтения “Хорошо!” москвичам он повторил поэму в зале Ленинградской академической капеллы.
- Хотя публика здесь и скучней московской, академичнее, не дерется и почти не ругается, но поэму приняли хорошо, я на них не в обиде, - сказал он после выступления.
И следом - день за днем - вечера в клубах. Первый, по просьбе Маяковского, на Путиловском заводе.
Рабочий клуб помещался тогда в бывшей церкви. Но из окон виделись уже контуры будущего Дворца культуры.
Владимир Владимирович произнес короткое вступительное слово и перешел к стихам и отрывкам из “Хорошо!”. Сразу же установился контакт с аудиторией.
Но и здесь кто-то повторил уже не раз слышанное: “Когда сам читаешь - непонятно, когда читает Маяковский - почти все понятно”.
Из рядов раздался женский голос:
- А вас никто в библиотеке не спрашивает и никто не читает, потому что неинтересно!
Маяковский провел голосование. Он попросил поднять руки: тех, кому его стихи совершенно непонятны. Поднялась одна рука - рука библиотекарши.
Густой бас ядовито заметил:
- Покупала бы - читали бы.
Маяковский к ней:
- А вы рекомендуете мои книги читателям?
- Зачем? Кому нравится, тот сам берет.
Бас запротестовал:
- Нет, другие она небось предлагает. Тогда Маяковский снова:
- Она сама не читает и не выполняет своих прямых обязанностей - пропагандировать книгу. А больше всех артачится. С такими библиотекарями мы далеко не уедем.
Посрамление библиотекарши еще больше сблизило аудиторию с поэтом. Слушатели стали приглашать его к себе в следующий приезд.
- Тем более приеду, если примете меня в своем новом дворце.
В 1928 году он выступал перед путиловцами в малом зале Москсвско-Нарвского дворца культуры, а через год--в большом театральном зале на две тысячи мест.
Ему приятно было встретиться со “старыми знакомыми”, которые “привыкли” к его поэзии.
В 1929 году на вечер Маяковского пришли не только путиловцы, но и рабочие близлежащих заводов. И несмотря на необычный - дневной час, они почти целиком заполнили зал.
- Смотрите, - сказал он мне, - с каждым годом все больше и больше у меня слушателей, на глазах растет их поэтическая квалификация.
Владимир Владимирович часто выступал в ленинградских вузах. Он читал “Хорошо!” в Военно-политической академии и университете, два раза, по просьбе писателей и журналистов, - в Доме печати. Одно из них прошло довольно бурно. “Красная газета” писала:
“В Доме печати позавчера мы были свидетелями позорнейшего, в сущности говоря, явления. Литературная обывательщина, некогда прикрывавшаяся модой к Маяковскому, нынче резко повернула свой руль - и большой поэт, приехавший в город революции читать свою поэму о великой годовщине, - был встречен более чем сдержанно. Но сдержанность - это еще куда бы ни шло. Хуже, что литературная обывательщина под конец вечера совершенно рассупонилась и публично хамила. Маяковскому подавались записки о гонораре, о том, что, мол-де, его поэма написана “неискренне”, и даже одна записка явилась обыкновенным хулиганством: “А скажи-ка, гадина, сколько тебе дадено?” Обывательщина всегда остается обывательщиной. Против этого не возразишь. Но удивительно было все-таки, что ареной для этой обывательщины явился Дом печати”.
“Обывательщина”, о которой писалось в отчете, отдавала сильным антисоветским душком.
Второй вечер в Доме печати - “Даешь изящную жизнь”. (Название его повторяло заголовок стихотворения, но там - “изячную”.)
Стенограммы этого разговора-доклада, как, впрочем, и других вечеров, к сожалению, не было.
Я как-то предложил Владимиру Владимировичу застенографировать выступление. Он возразил: “Это никому не нужно, а мне тем более...”
Приходится сейчас довольствоваться моими скромными записями и тем, что удержала память.
В афише, среди тезисов, значилось: “Черемухи и луны со всех сторон”.
О чем шла речь? О книгах: “Без черемухи” - Пантелеймона Романова и “Луна с правой стороны, или необыкновенная любовь” - Сергея Малашкина, Маяковский резко критиковал их, как пошлые вещи.
Другой тезис - “Новый жирок”.
- У нас появился излишний жирок,- говорил Маяковский, - Возрождаются старые бытовые навыки.
И он читал стихотворение “Стабилизация быта”, которое начинается так:
После боев и голодных пыток отрос на животике солидный жирок. Жирок заливает щелочки быта и застывает, тих и широк.
Близки по мысли еще два тезиса (Маяковский в афише называл их темами): “Эпоха фрака” и “Брюки дудочкой”:
Свежим ветерочком в республику вея, звездой сияя из мрака, товарищ Гольцман из “Москвошвея” обещает “эпоху фрака”. Но, от смокингов и фраков оберегая охотников (не попался на буржуазную удочку!), восхваляет комсомолец товарищ Сотников толстовку и брючки “дудочку”.
И здесь же Маяковский добавлял:
- Отвечая на анкету журнала “Экран” о нашей моде и ее будущем, заведующий плановым отделом “Москвошвея” товарищ Гольцман говорил: “Мы идем... прямо в объятия смокингов и фраков”.
Тезис “Упраздненные пуговицы” раскрывался так:
- Возьмите две пуговицы на спине вашего сюртука. Вы тщательно следите за ними. Без этих пуговиц человек не берет у портного сюртука. А по существу, зачем они? Кому нужны? Разве только затем, чтобы было чему оторваться. Когда-то, когда наши предки уйму времени проводили на лошадях, они пристегивали к ним путающиеся фалды. Теперь же все мчатся в трамваях и машинах - кому нужны эти пуговицы?
Откуда в афише “Озерзамок с кулуарами”? Слова эти взяты из “Поэзоконцерта” Игоря Северянина. Там вначале:
В Академии поэзии - в озерзамке беломраморном Ежегодно мая первого фиолетовый концерт. -
И в конце:
Гости ходят кулуарами, возлежат на софном бархате, Пьют вино, вдыхают лилии, цепят звенья пахитос.
Отсюда, конечно, ироническое: “Озерзамок с кулуарами”.
Из “Грез” Надсона: “А ночью дан был бал” и “... в честь юной королевы” получился тезис: “Бал в честь юной королевы”.
В афишу была включена последняя строка броского четверостишия Саши Черного (“Отъезд петербуржца”):
Злобно содрогаюсь в спазме эстетизма И иду к корзине складывать багаж: Белая жилетка, Бальмонт, шипр и клизма, Желтые ботинки, Брюсов и бандаж.
(Напомню, что Маяковский очень ценил талант Саши Черного.)
Владимир Владимирович говорил:
- Еще крепок кое-где мещанский быт. Музторг издает романс: “А сердце-то в партию тянет...” Если кто не верит, что такой существует, убедитесь лично. Продается на Неглинной в музыкальном магазине. Там есть такие слова:
У партийца Епишки партийные книжки, на плечиках френчик, язык как бубенчик.
“Изящная жизнь” и “изящная литература” поставляются нам с Запада буржуазными писателями, художниками, поэтами. Это приспособляются те, кто привык приглядываться к плечикам, не блестят ли на них эполетики. Поэты тоже не отстают. Они также стремятся вмешаться в жизнь.
И заканчивал поэт фразой, представлявшей собой почти дословно афишный тезис:
- Пролетарий сам знает, что для него изящно и что красиво!
Один крестьянский поэт напечатал в журнале небезызвестную былину, где Владимир Ильич, изображенный богатырем, побеждает “Сашку Керенского” и возвращается:
Со добычею богатою Да со славою.
А к нему приезжает: “Алеша Рыков со товарищи”.
Так выполняют “заказ” некоторые старые поэты-специалисты.
Надо опасаться тенденции возрождения символизма, критически осваивать старую культуру, надо бороться с бытом, навеянным эстетами всех родов.
Перед лицом всего мира мы строим новое, социалистическое государство, но мы должны создать и новый оригинальный быт, без унизительного подражания заграничным образцам.
Рабочий по имени Борис читает французские книги. Его не устраивает свое собственное имя, и он срочно переименовывается в Боба.
Девушка, работавшая на фабрике, отравилась из-за того, что потеряла (или, точнее, у нее украли) шелковую юбку, без которой она не мыслила своего существования. Это говорит о том, что мещанство заедает, оно просачивается как в литературную, так и в рабочую среду.
Пролетариат должен стремиться создать свою здоровую эстетику, и революционные художники, порвавшие с прошлым бытом, должны помогать созданию новой пролетарской красоты, А поэт Федор Сологуб после июльских событий 1917 года на собрании писателей внес такое предложение: “Революции разрушают памятники искусств. Надо запретить устраивать революции в городах, богатых памятниками, например в Петербурге. Пускай воюют где-нибудь за чертой и только победители входят в город”.
Потом шли новые стихи. Я говорил уже, что часто одна и та же вещь называлась по-разному: в афише, с эстрады и в книге. Так и здесь, например, стихотворение “Чудеса” объявлялось с эстрады “Ливадия”, а в афише “Мишка, как тебе нравится эта рифмишка?”; “Венера Милосская и Вячеслав Полонский” - в афише “Разговор с Венерой Милосской о Вячеславе Полонском”; “Даешь изячную жизнь” - в афише “Даже мерин сивый”; “Канцелярские привычки” - в афише “Мусье Гога”; “За что боролись?” - в афише “Слух идет, бессмысленен и гадок” и т. д.
Даже одна и та же тема по-разному выглядела в афишах. Например, “Даешь изячную жизнь” имеет четыре варианта названий, “Мое открытие Америки” - три варианта. Маяковский изобретал все новые и новые тезисы - весьма острые и разнообразные.
Зная и любя Ленинград, Владимир Владимирович с восторгом рассказывал о достопримечательностях этого города. Восторги Маяковского в первую очередь относились к архитектурному ансамблю Александрийского театра1. Проезжая по площади Зимнего дворца, он буквально упивался:
- Много видел городов в мире, но такой красивой площади не знаю. Она еще потому приятна, что не заграничная, а - своя.
1 Ныне - Государственный академический театр им. Пушкина.
Однажды на извозчике мы направлялись из “Европейской” в Дом просвещения на Мойку, мимо гостиницы “Англетер”, где повесился Есенин.
Владимир Владимирович насупился, просил объехать:
- Не могу мимо “Англетера”. - Тут же стал вспоминать причуды Есенина. - А жалко его!
В Колонном зале Дома просвещения Маяковский говорил о месте поэзии в рабочем строю, о воспитании хорошего вкуса у читателей. Он сослался на такой пример:
- Один мой знакомый рассказывал, что лет пять-шесть назад его младший брат читал неприятным хриплым басом наизусть “150000000”. Он умолял брата прекратить чтение. Ему неприятно было слушать. А теперь, когда ближе познакомился со стихами, его не оторвешь от них. Почти все наизусть знает. Вас ждет такая же участь! - закончил поэт, указывая на зал, под дружный смех.
Этим знакомым оказался я, стоявший в эту минуту у колонны. Стремительно изменив позицию, я тут же укрылся за ней.
После выступления мы зашли поужинать в ресторан “Европейской”. За соседним столиком сидели Л. Авербах, Ю. Либединский, А. Фадеев. Решили соединить столы.
Около часа ночи Маяковский предложил Фадееву прогуляться, и мы долго бродили по Невскому. Их разговор главным образом касался советской литературы. Посвящали друг друга в творческие планы...
Невский совсем опустел. Лишь изредка промелькнет одинокий пешеход...
--
Жалобы не очень приятно писать, да и самих жалобщиков считают, как правило, людьми вредными, дотошными.
Путешествуя, Маяковский не раз прикладывал руку к этому виду “творчества”. Это - принцип. Это борьба с косностью, разгильдяйством, грубостью. Я бы причислил многих жалобщиков к активным людям, во всяком случае Маяковского.
Недаром поэт писал:
…увидев безобразие, не проходите мимо..
Уж полночь близится... Владимир Владимирович очень устал. Позади - два горячих выступления. Томимся в ресторане “Европейской”, дожидаясь официанта. Наконец он явился, однако лишь затем, чтобы попросить нас перейти в другой зал.
- А почему здесь нельзя? - спрашивает Маяковский.
- Здесь для иностранцев, - таинственно-торжественным тоном преподнес официант.
- Странно, им можно, а нам нельзя, мы на задворках, что ли? Чем мы их хуже? Можно просто совместить и своих и гостей, наконец? Или предупредили бы, мы бы не стали подниматься на шестой этаж, - раздраженно внушал Маяковский. - Откажемся на время от роскошных блюд, - предлагает он, - и закажем скромные яичницы. Дело пяти минут.
Мы перешли в соседний зал. Вот тут только и начались настоящие муки голода. Неоднократно напоминали официанту, но тщетно. Владимир Владимирович не выдержал, вскочил с места и потребовал книгу жалоб. И это нигде и никогда не опубликованное произведение заняло целую страницу большого формата.
- Теперь пишите вы! - неожиданно предложил Маяковский, вручая мне свою ручку.
- Лучше вас я не напишу, что можно еще прибавить?
- Шут с вами, не пишите, лентяй, но расписаться подо мной вы обязаны!
- Это - пожалуйста. Жаль только, что не под стихами, но все равно - соавторство.
--
В Михайловском театре шли генеральные репетиции пьесы, вернее, композиции-инсценировки, сделанной по поэме “Хорошо!”.
Еще в декабре 1926 года Управление ленинградскими академическими театрами обратилось к Маяковскому с предложением написать пьесу к 10-летию Октября. В апреле 1927 года он прочел в управлении первые восемь глав поэмы “Октябрь” (первоначальное название “Хорошо!”). Эти главы и легли в основу пьесы “Двадцать пятое октября 1917 года”.
Представление было задумано как синтетическое: оно включало в себя музыку, хор, кино, радио и пояснительный авторский текст.
Летом этого года Маяковский ездил в Ленинград читать готовые главы комиссии академических театров по празднованию Октября, а в августе работал над композицией с режиссером Н. В. Смоличем, в Крыму.
Несколько раз он бывал на генеральных репетициях и остался недоволен.
В журнале “Рабочий и театр” Владимир Владимирович поместил заметку, в которой выражал все же уверенность, что спектакль получится. В те дни, решавшие судьбу спектакля, он, очевидно, колебался, огорчался, но надеялся. А перед отъездом в Москву сказал:
- Нет, это не то, надо сделать настоящую пьесу!
Премьера инсценировки состоялась 6 ноября. За три дня до этого Маяковский уехал из Ленинграда, тем самым, мне кажется, он выразил свое окончательное мнение о спектакле.
В РОДНЫЕ КРАЯ
Я знаю: глупость - эдемы и рай! Но если пелось про это, должно быть, Грузию, радостный край, подразумевали поэты.
Когда в Москве грянут морозы, в моих родных местах будет еще тепло. Люблю ездить на юг зимой. Если позволит время, задержусь в Грузии до нового года, - сказал Маяковский, собираясь в дорогу.
Владимир Владимирович, как всегда, деловит, подтянут. В ростовской гостинице он разложил свои вещи и первым делом отдал гладить костюм.
- Нельзя же в самом деле выходить на люди в мятом!
Выступление за выступлением: Ростов, Новочеркасск, Таганрог. Иногда по два-три раза в день. Любопытное совпадение: в Таганроге вечер состоялся в тот же день, что и в прошлом году и в том же самом клубе кожевников - 25 ноября. Нынешняя программа в основном включала новую поэму.
Слова поэта, обращенные в прошлом году к малочисленной аудитории, возымели свое действие: таганрожцы “выправили свою неловкость” - народу явилось вдвое больше, чем в прошлом году, и Владимир Владимирович воспринял это событие буквально с детской гордостью. Здесь же, после вечера, я получил экземпляр поэмы “Хорошо!” с авторской дарственной надписью. Потом книга исчезла. Произошло следующее.
Когда мы утром торопились на вокзал, к Маяковскому обратился молодой журналист с просьбой дать ему поэму, чтоб сегодня написать рецензию в местную газету.
Маяковский извинился:
- К сожалению, все экземпляры остались в Ростове. - Потом обрадовался: - А впрочем, есть выход! Павел Ильич, дайте, пожалуйста, товарищу ваш экземпляр.
Я замялся:
- Неудобно, с надписью.
- Подумаешь, надпись! Тем более завтра товарищ будет в Ростове и вам вернет.
Я согласился.
Спустя 37 лет, будучи в Таганроге, я напал на след моей книги и через посредника просил вернуть мне или хотя бы сообщить содержание надписи. Увы, у журналиста оказалась плохая память. Книга ко мне не вернулась.
В Ростове сказалась усталость. У Маяковского начинался грипп. А тут еще рецензия на поэму “Хорошо!” с оскорбительно-хлестким заголовком “Картонная поэма”, появившаяся в газете “Советский юг”. В ней было сказано, что Маяковский “не отразил революции” и что под его возгласом “Хорошо!” подпишется “любой обыватель”. Рецензия кончалась словами:
“К 10-летней годовщине трудящиеся СССР преподнесли республике ценные подарки: электростанции, заводы, железные дороги.
Поэма Маяковского не принадлежит к такого рода подаркам.
Она скорее похожа на юбилейные, из дикта и картона, расцвеченные, приготовленные к празднику арки и павильоны.
Такая арка, как известно, недолговечна. Пройдет месяц-другой, арка отсыреет, потускнеет, поблекнет, встретит равнодушный взор прохожего”.
В другой газете, “Молот”, напечатан положительный отзыв:
“Хорошо!” - поэма, написанная обычным для Маяковского динамическим, сжатым, полным стремительности и в то же время своеобразной размеренности темпа языком, она блещет целым рядом образных, заражающих своим пафосом мест. Такие куски поэмы, как “С Лениным в башке, с наганом в руке”, “Пою мою республику, пою”1, и др. - это лучшее, что дал нам Маяковский.
Сочетание же пафосных частей с отдельными ироническими, сатирическими и даже лирическими стихами (“Две морковинки несу за зеленый хвостик”) - отличительная и удачная в смысле формы и выполнения особенность новой вещи Маяковского”.
Но и этот отзыв не мог смягчить впечатления от “картонной поэмы”. Владимир Владимирович мрачен.
- А может быть, поэма действительно плохая? - сказал он мне, когда мы покидали Ростов.
В армавирской гостинице Маяковский решил отлежаться до выступления.
- Пусть швейцар говорит всем, кто будет спрашивать, что меня нет дома. Быть может, полежу спокойно и почувствую себя лучше. Не срывать же вечер.
Но отдохнуть так и не удалось. Как ни уверял швейцар, что Маяковского нет, люди приходили и настойчиво стучали в дверь.
1 Автор статьи неточно цитировал строки из 17-й главы. Надо: ...пою мое отечество, республику мою!
Маяковский не отзывался, но это не всегда помогало. Некоторые стучали так долго, что мне приходилось выходить и внушать: человек болен.
Самого настойчивого гостя он вынужден был все-таки принять. Им оказался заведующий книжным магазином. Он вошел, держа за руку мальчика:
- А это мой сын, он ни за что не хотел со мной идти, но я ему сказал: дурак, ты потом будешь всем рассказывать, что видал живого Маяковского. Я ведь так ждал вашего приезда и даже сделал витрину из ваших книг.
- А много у вас моих книг?
- Сколько угодно.
- Привезите их вечером в театр, я их куплю у вас.
- У меня слишком много, столько вы не купите.
- Тогда часть лично мне, а остальные продавайте в театре. Если они не пойдут, я вам помогу.
В антракте был налажен книжный базар. У столика - толпа. Маяковский раздавал автографы.
- Товарищи, подписываю без всякой надбавки, пользуйтесь случаем. У кого не хватает - я заплачу, а вы потом внесете в магазин.
Сначала покупали недоверчиво и робко, затем число покупателей угрожающе разрослось. Завмагу стало явно не по себе: “Не найдешь, с кого получать, смотрите, пожалуйста, как все вдруг заинтересовались стихами!” Столик под напором заскрипел. Завмаг суетился, ворчал: “Надо следить, как бы кто не стянул”.
Маяковский сразу его успокоил, вручив в счет возможных неприятностей внушительный задаток. Завмаг повеселел: “Если бы не вы, так лежали бы эти книги еще несколько лет, ведь среди них много совсем не ходких - старые издания”.
Перерыв затянулся, но публика не в претензии. Базар оказался интересным. Он - как бы продолжение выступления поэта.
Перед началом второго отделения Владимир Владимирович вошел в зал и продолжал взывать:
- Докупайте остатки! Потом будете жалеть!
Летучий аукцион разогрел публику, и вторая часть вечера прошла, пожалуй, еще оживленней. Возникла непринужденная беседа, которая заменила ответы на записки.
Маяковский возвратился в гостиницу с ценной добычей - связкой книг старых изданий.
Грипп держался. Маяковский предложил отменить вечер в Грозном и ехать прямо в Баку.
- Если я поеду сейчас в Грозный, то могут сорваться и Грозный и Баку. Жаль, конечно. Хорошо бы побывать в Грозном. Но что поделаешь?!
В Баку до выступления было два свободных дня. На них он и надеялся.
Южное солнце быстро одолевало болезнь.
В эти дни он работал над стихами о Баку1. Маяковский жадно вбирал в себя новый Баку: осматривал улицы, новостройки, восхищался первой в Союзе электрической железной дорогой, новым трамваем, заменившим унылую конку, побывал на нефтяных промыслах в Сураханах, на заводах.
И вместе с тем он ежедневно выступал: в Доме Красной Армии, на заводе имени Лейтенанта Шмидта, в рабочем клубе имени Шаумяна и у студентов, учителей...
В последние два дня он выступил пять раз (из них четыре - бесплатно).
О Маяковском распространялось много небылиц. Вот почему я и хочу остановиться на денежной стороне его поездок. Иногда он не только ничего не “зарабатывал” на них, но и докладывал к ним. Зато когда он находил нужным, вернее, справедливым, то настаивал на гонораре, считая, что его труд должен оцениваться высоко. Он воевал с людьми, которые полагали, что поэт - это “птичка божия” и поэзия - не профессия. Сами же деньги имели для него весьма условную ценность. Он мог гордиться тем, что “много заработал”, однако только потому, что его труд высоко ценится. С радостью помогал товарищам, щедро оплачивал услуги. Одним словом, он был человеком мифически широкой натуры.
На одном из вечеров Маяковский сказал:
- Товарищей часто волнует: не много ли получает Маяковский? Не волнуйтесь. Я получаю меньше, чем мне следовало бы. Расходы все съедают. Учтите: болезни, срывы, не удалось “снять города”, переносы, отсутствие сборов - тогда почти убыток. И любой счетовод и даже не счетовод выведет очень скромное среднее. Почему я люблю получать деньги? Деньги существуют, пока они представляют собой какое-то мерило. Меня никто на службе не держит, не премирует, у меня свободная профессия. Чем дороже оплачивается мой труд, тем приятнее: значит, больше ценят то дело, которым я занят. Если скажут рабочему: “С сегодняшнего дня ты переводишься на высшую ставку” - разве он начнет кричать на весь завод: “Не хочу”? Ему
1 Стихи были закончены в Тифлисе и впервые опубликованы в газете “Заря Востока” 13 декабря 1927 года под общим названием “Баку”: 1. “Я вас не понимаю, мистер Детердинг”, 2. “Я вас понимаю, мистер Детердинг”.
ведь приятно! А мне - тем более. Я - почти одиночка. Если я не буду уверен в том, что я делаю, то куда это будет годиться? Деньги - это тоже критерий. Я работаю не меньше любого рабочего. Отпуском ни разу в жизни не пользовался. Брать с тех, кто может платить, - правильно. А то перестанут ценить. Я получаю гонорар, как за любой литературный труд. Кстати, не везде я его получаю. Очень часто я выступаю бесплатно: например, в Москве я всегда выступаю бесплатно, кроме открытых вечеров. Оно и понятно - в Москве ведь нет дорожных расходов. Да и в других городах, на заводах и фабриках, в воинских частях, иногда в вузах. Я уверен, что большая часть публики это понимает. Но даже меньшинство должно отрешиться от ложных представлений.
Строчки из “Во весь голос” Маяковского, пожалуй, лучший ответ на бестактные вопросы:
Мне и рубля не накопили строчки, краснодеревщики не слали мебель на дом. И кроме свежевымытой сорочки, скажу по совести, мне ничего не надо.
Перед началом вечера во Дворце тюркской культуры Маяковский с местными писателями прошел в читальный зал. Ему очень понравились азербайджанские издания книг. Беседовал с библиотекаршей. Та рассказала, что школьники, с которыми она работала, долго отказывались читать стихи, особенно современные. Тогда она подготовила к Октябрю большой литмонтаж из произведений Маяковского. “Стихи теперь доставляют им удовольствие”, - говорила она. Маяковский, который не питал особых симпатий к библиотекарям (часто приходилось сталкиваться с их равнодушным отношением к поэзии, в особенности к его поэзии), был рад тому, что услышал, и горячо одобрил работу бакинской библиотекарши.
Он отказался от машины и поехал в Белый город (предместье Баку), в клуб имени Шаумяна, трамваем:
- Так интереснее - больше увидишь.
Клуб заполнила рабочая молодежь. В зале холодно. Маяковский, боясь снова заболеть, не снимал пальто.
- Товарищи! Так как я у вас выступаю впервые, думаю, что вы будете держать себя “скромно”: будете кричать, свистеть, ерзать - одним словом, выльете свой восторг, и это будет признаком успеха.
По рядам прокатился смех.
Маяковский громко объявил: “Левый марш”!” - и прочел его, как всегда, темпераментно. Аудитория действительно заерзала, закричала и зааплодировала.
Затем переключился на сатирические стихи. Их сменили отрывки из “Хорошо!”. Под конец - стихи из “американского цикла” и другие.
Появились записки. Спрашивали: “Что такое футуризм?”, “Как научиться стать поэтом?”, “Что такое рифма?” Владимир Владимирович отвечал и в свою очередь задавал вопросы слушателям: “Понятно ли все то, что я читал?”, “Какие стихи больше всего понравились?”
На первый вопрос все отвечали утвердительно. Стихи называли разные.
В док имени Парижской коммуны Маяковский прибыл к обеденному перерыву. Его сопровождали местные поэты - Михаил Юрин, Георгий Строганов, Сулейман Рустам, Виктор Виткович. Рабочие собрались в механическом цехе.
- Готов читать здесь хоть до самого вечера, - сказал Маяковский, оглядывая цех.
Он взобрался на токарный станок, и с этих необычных подмостков, которые пришлись ему явно по душе, грянул “Левый марш”. Прочитав несколько стихотворений, он уступил место бакинским поэтам, о которых тепло отозвался.
Первым выступил Юрин. Одно из его стихотворений кончалось строками:
Вагоновожатый, Включи ток, До социализма без остановки!
Рабочие дружно аплодировали.
Сильное впечатление произвело стихотворение Строганова “Угрюмое детство” - о беспризорщине, о том, как базарный вор Володька Сыч проиграл в карты свой глаз:
Все это было не в бреду, а в детстве наяву.
Маяковский читал отрывки из поэмы “Владимир Ильич Ленин”.
Рабочие проводили его до ворот, просили приезжать.
Еще больший успех имел он на заводе имени Лейтенанта Шмидта, Об этом свидетельствовала официальная справка, выданная заводским комитетом:
“Дана сия от заводского комитета Закавказского металлического завода имени Лейтенанта Шмидта тов. Маяковскому в том, что сегодня он выступил в цеху перед рабочей аудиторией со своими произведениями.
По окончании читки тов. Маяковский обратился к рабочим с просьбой высказать свои впечатления и степень усвояемости, для чего предложено было голосование, показавшее полное их понимание, так как “за” голосовали все, за исключением одного, который заявил, что, слушая самого автора, ему яснее становятся его произведения, чем когда он читал их сам. Присутствовало - 800 человек”.
(Этим одним, который составил “исключение”, был бухгалтер.)
Наконец, Маяковский в родном Тифлисе:
Только нога ступила в Кавказ, я вспомнил, что я - грузин.
Рано утром он постучался ко мне в дверь:
- Довольно спать, ведь весна на дворе! (это в декабре-то. - П. Л.) И мы пошли смотреть тифлисский базар.
В гостиницу наведывались писатели, журналисты и просто знакомые. А один поэт удивил даже Маяковского: он специально примчался из Эревани, чтобы познакомиться с Владимиром Владимировичем и послушать его выступление. Фамилии я его не запомнил. Но позднее он объявился. Это был Р. Григорян.
В Тифлисе Владимир Владимирович чувствовал себя как дома. Он был оживлен и весел. Все ему было здесь приятно, всем он был доволен.
Однажды мы договорились о встрече. Я спросил:
- Где вы будете?
- Вы меня все равно не найдете.
- Почему?
- Очень просто, я буду сидеть в одном духане. Точного адреса не знаю, но так и быть, я вам кое-как объясню: дойдете до памятника Пушкину, затем направо, потом налево... Словом, увидите симпатичную вывеску и на ней две замечательные селедочки - как живые. Вот там я и буду. В этом духане кормят как нигде!
- Неужели лучше, чем в нашем ресторане?
- Именно! Ничего похожего. Там настоящий кавказский стол. Придете - увидите.
Духан, да еще с лирическим названием “Симпатия”, и в самом деле оказался несравненным. Там мне открылся Маяковский как знаток кавказской кухни. Он посвящал меня в тонкости кулинарии.
В этом духане он подолгу просиживал за чтением газет и журналов, беседовал со своими грузинскими друзьями.
В конце первой части вечера в Театре имени Руставели Маяковский обратился к аудитории с шуткой:
- Товарищи, после перерыва я отвечу на записки и прочитаю пару-другую новых стихов, после чего мы разойдемся, не причинив никому вреда.
Запомнились некоторые записки и ответы Маяковского. “Когда будете читать “пару-другую”, прочтите “Сто сорок солнц сияло на закате”1. Ответ;
- Этому товарищу можно смело сказать, что его солнце уже закатилось.
“Являетесь ли вы членом ВКП(б)?”
Ответ:
- Я приобрел массу привычек, несовместимых с организованной работой. Но от партии себя не отделяю и считаю себя обязанным выполнять все постановления большевистской партии, хотя и не ношу в кармане партийного билета.
“Товарищ Маяковский, кто будет читать ваши стихи после вашей смерти?”
Маяковский резко отрезал:
- У вас нет родственников в Гомеле? Узнаю по почерку. Там тоже такой умник нашелся.
“Прочтите отрывок из поэмы “Ленин” и еще раз заключительную часть “Хорошо!”.
Ответ:
- Я в принципе не бисирую, но законную просьбу автора записки одобряю и специально для него прочту одну из любимейших своих вещей.
“Нравятся ли вам тифлисские барышни?”
Маяковский ничего не ответил, только развел руками и, улыбнувшись, учтиво поклонился.
“Когда вы читаете - вы поэт, когда вас читаешь - вы прозаик”.
- Значит, дело не за мной, а за вами!
“Ту ицит картули?” (Знаете ли вы по-грузински?)
1 Искаженная цитата из “Необычайного приключения...”. У Маяковского: “В сто сорок солнц закат пылал...”
Ответ:
- Стараюсь не забывать.
На всех вечерах находились люди, которые противопоставляли ему Пушкина. Нашлись они и здесь. “Пушкин понятнее вас”.
- Пушкина читают сто лет. Не успел ребенок еще родиться, а ему уже читают “Евгения Онегина”. Но современники говорили, что от чтения Пушкина скулы болят. До того трудным казался тогда его язык. В наше время, конечно, приятно его почитать - нет слов. Это добросовестнейший поэт. Квалифицированный читатель - рабочий, крестьянин, интеллигент - должен знать Пушкина, но не следует впадать в крайности и читать только его. Я лично очень люблю Пушкина и часто упиваюсь отдельными местами “Онегина”:
Я знаю, жребий1 мой измерен, Но чтоб продлилась жизнь моя, Я утром должен быть уверен, Что с вами днем увижусь я.
Выше этих строчек не бывает. Это предел описания влюбленности.
На другом вечере, в университете, два студента разошлись во взглядах на творчество Маяковского и подрались у самой эстрады. Маяковский пытался успокоить их. Противники ругались по-грузински. И Владимир Владимирович тоже выкрикнул что-то по-грузински.
Зал был наэлектризован. Дерущихся с трудом удалось развести и рассадить по разным углам.
Молодежь, услышав грузинское слово из уст Маяковского, стала настойчиво просить прочитать что-нибудь по-грузински. И он прочел несколько строк из “Левого марша”. Вспыхнула овация.
В перерыве Маяковский сказал:
- Вот это, я понимаю, вечер! Сколько темперамента! Раз дерутся, значит, есть за что!
Студенты провожали его до ворот. И увидев, что мы садимся в трамвай, поклонники мгновенно заполнили почти пустой вагон (это была конечная остановка): им хотелось продлить удовольствие- побыть с Маяковским возможно дольше.
1 У Пушкина - “век уж”. Изменение внесено Маяковским намеренно, так как ему не нравилось сочетание слов “век уж”. Кто знает, быть может, Пушкин принял бы эту поправку?
От шума, драки и “веселого” трамвая звенело в ушах, когда мы остались одни.
- Теперь вы понимаете, что такое Тифлис? Где, когда, у кого такое было?
Пребывание Маяковского в Тифлисе закончилось выступлением в Закавказском коммунистическом университете, куда были приглашены писатели и журналисты, и в Центральном рабочем клубе. Маяковский собирался еще побывать в Кутаисе, Эривани, Батуме, на земле своего детства - Багдади 1.
- До чего хорошо там! - говорил он. - Я бы вам показал и рассказал много интересного.
Но в Москве ждали неотложные дела, и он вынужден был возвращаться. По дороге Владимир Владимирович предложил составить “график поведения”: до станции такой-то - играем в карты, до такой-то - не курим, затем читаем, затем обедаем, затем лежим и молчим, затем просто рассказываем глупости, затем поем и т. д. Согласно этому графику мы должны были играть в “1000” до станции Гудермес. Но выясняется, что поезд сильно опаздывает. Я предлагаю отойти от графика - вдруг опоздает на целые сутки. Под разными предлогами выбегаю из купе, устраиваю передышку.
- Довольно бегать и прикидываться! Будьте человеком слова! - сказал Маяковский.
- А почему наш поезд - не человек слова?
- Меня это не касается - мы люди, а не поезда. Пришлось играть до Гудермеса. Здесь поезд стоял очень долго.
Владимир Владимирович предложил другое: до отхода поезда быстро шагать от паровоза до хвоста и обратно и сосчитать количество шагов.
- Но чьими шагами? Ведь у вас вдвое шире.
- В одну сторону вашими, в другую - моими. Так и шагали - серьезные и озабоченные счетом.
На станции Таганрог Маяковский вышел погулять. Поезд готов к отправлению, а его нет. Я волнуюсь. Наконец-то, запыхавшись, он вбегает в вагон, на ходу поезда. Я - с упреками. Он в ответ протягивает большую коробку зернистой икры.
- Молчите! Я и так из-за вас пострадал. Я бегал искать подарок ко дню вашего рождения. (В Тифлисе я мельком сказал, что не поспею в Москву ко дню рождения. - П. Л.) А в дороге это нелегкое дело.
1 Село Кутаисской губернии, где родился В. В. Маяковский. Ныне - районный центр Грузинской ССР, переименованный в “Маяковски” в 1940 году.
Поезд опаздывал часов на двенадцать. Вместо трех ночей пришлось провести в вагоне четыре. Но так как опоздание не было предусмотрено, проводник лишил нас постельного белья: по положению оно предоставлялось только на три ночи.
- Нет, обязательно возвратите белье, - настаивал Маяковский. - Вы ведь знали, что поезд опаздывает? А раз так, то вы должны были и опоздать снять белье.
В Москве, усаживаясь на извозчика в четыре часа ночи, Владимир Владимирович расплылся в улыбке:
- Интересно ездить, но люблю возвращаться в Москву. Каждый раз какое-то особенное, приятное чувство…
Продолжение, то есть : Часть 2-я, со стр.109 и до конца в: http://zt1.narod.ru/vv2mayak.htm
ZT. У А.С. Макаренко как бы. - Под систему социалистической экономики не подвели (! не подвели !) "крепкий фундамент коллективистской педагогики". Вообще-то нужна была не собственно коллективистская педагогика, а то, что она (коллективистская педагогика) должна была "выдавать на гора", а она (коллективистская педагогика) должна была выдавать на гора итог: массовую коллективистскую психологию в головах людей. То есть, массовая коллективистская педагогика – первичное, а массовая коллективистская психология в головах людей – вторичное. Макросоциализм (мАкросоциализм) – это общественная собственность на средства производства + коллективизация сельского хозяйства, и ежели бы да кабы это (общественная собственность на средства производства) было бы обеспечено массовой коллективистской психологией в головах людей, то всё было бы в ажуре и мы были бы на абажуре. Но в СССР общественная собственность на средства производства + коллективизация сельского хозяйства были достигнуты, а вот массовая-то коллективистская психология в головах людей достигнута не была, что для экономики СССР обернулось несколько-десятилетней стогнацией, а для Вл.Вл. Маяковского и для А.С. Макаренко - мировоззренческо-биографической (по существу) трагедией.
ZT. Надо четко сказать и следующее. Как бы я, ты, вы, мы, он, она, оно, они, как бы, то есть, мы-макаренки, вкупе с самим А.С. Макаренко, как бы мы ни отдавали предпочтительное внимание учрежденческому (локальному) воспитанию (предпочтительно перед воспитанием фоновым, социумным), но ведь, - как ни крути, - и социумное в воспитательном смысле тоже что-то да значит, а раз так, то значит и социумное влияние надо постараться так сказать омакаренковить. И вот, с переездом в Москву, окончательно покинув область учрежденческой педагогики, А.С.М. сосредоточил теперь свое публичное внимание и свои публичные усилия именно на “омакаренковании” уж социумного воспитания в СССР, - скажем, он (Макаренко) стал напорно требовать своей = макаренковской организованности от московских и вообще от советских писателей. А они отнеслись к этим программным призывам А.С.М. (как и к таким же призывам Маяковского) негативно и даже насмешливо.
Суть тут такая. - Бывает цензура предварительная и карательная. Цензура - это своеобразный способ идейной организации работы деятелей литературы и искусства. Но есть и другой путь, - путь добровольной и сознательной договоренности работников литературы и искусства не допускать в своих творениях того-то, и наоборот - добровольно и сознательно проводить в своем творчестве такие-то линии. Не путем цензуры, а именно лишь добровольно-организационным путем А.С. Макаренко хотел внести организованность в труд “инженеров человеческих душ”. В итоге получилось бы такое. - В области локального воспитания - сильная струя макаренковской стратегии, и в области социумного воспитания, - со стороны “инженеров человеческих душ”, - тоже сильная струя макаренковской стратегии : ДВИЖЕНИЕ (НАСТУПЛЕНИЕ) С ДВУХ СТОРОН.
| ПП-2003 из гл. Лирика ZT. Тут продолжение начатого еще в главах "Отченаш" и “Свадьба” философского спора о будущности (а тут еще и о сути) социалистических форм производства и бытия (об этом много в файле http://zt1.narod.ru/soci_no.htm). [Карабанов] - Я вам так скажу, Антон Семенович, тут у нас социализм. / [Белухин] - Социализм? Просто собралась у нас хорошая компания, ну, семья, что ли .. Нужно, чтобы был настоящий социализм, а так, если все засядем с приятелями, так никакого тебе социализма никогда не будет. / [Карабанов] - Брешешь, Матвей, брешешь, и я тебя возьму за петельки, если ты и дальше будешь так брехать. Какая тут тебе семья? Тут тебе коммуна, настоящая коммуна, ты смотри: от каждого по способности и каждому по потребности. Вот тебе нужен рабфак, - на тебе рабфак, нужен тебе табак, - на тебе табак, нужен театр, - на тебе театр… .. Если бы все люди жили так, как у нас в колонии, чего тебе еще нужно. Вот это и есть социализм. / - Что же, посмотрим, - говорит серьезно Матвей, - ты прав или я .. Для социализма нужно еще много .. ZT. Матвей Белухин тут, конечно, подразумевает тот макросоциализм, который Сталин и Ко задумали осуществить в объеме всей громады СССР + потом и в Восточной Европе; но в реальности-то дело вообще не в том, что для этого “нужно еще много чего”, а дело в том, что этого (макрогромадного социализма) вообще не нужно. ZT. Социализм действительно нужен, он обязательно нужен, он крайне нужен, но социализм не макросоциальный, а локальный - как у А.С. Макаренко. ZT. Широко распространенный локальный социализм по Макаренко - это необходимое и достаточное для любого по величине общества = для любого по величине государства. .. Из угла кабинета смотрит на нас злым глазом Вершнев, известный давно специалист по правдам .. [Вершнев] - Правда только одна, а не то, что много… / - Смотри ты, - говорит Семен, - только одна? Ты уже добрался до нее? / Николай строго поднимается с дивана, подходит к столу и как будто даже со слезами говорит: / - Правда одна: люди .. Люди должны быть хорошие, иначе к-к ч-черту в-всякая правда. Если, понимаешь, сволочь, так и в социализме будет мешать .. Горький правду написал, я раньше не понимал, то есть и понимал, а значения не придавал: человек. Это тебе не всякая сволочь. И правильно: есть люди, а есть и человеки. / - Я человек? - спрашивает Карабанов. / - Ты человек. / - А я? - спросил и Матвей. / - И ты тоже. / - И я? - присоединился и я [Макаренко] к общему любопытству. / - Ого? - сказал Вершнев. / Семен рассмеялся. / - Что же тут хитрого? Значит, если в колонии, так все человеки? / - А что же? Так и нужно. Тут все человеки. Потом разойдутся в разные стороны и сволочами станут, и кто его знает еще, чем станут, а здесь, понимаешь ты, коллектив. Матвей все врал: семья, компания. Он ничего не понимает .. / .. [Макаренко] Я думал о том, что жизнь моя каторжная и несправедливая. О том, что я положил лучший кусок жизни только для того, чтобы полдюжины “правонарушителей” могли поступить на рабфак, что на рабфаке и в большом городе они подвергнутся новым влияниям, которыми я не могу управлять, и кто его знает, чем все это кончится? Может быть, мой труд и моя жертва окажутся просто ненужным никому сгустком бесплодно израсходованной энергии? ZT. Если количество перейдет в качество = если большой % детей, подростков и юношей выйдут из Ваших, Антон Семенович, по роду коммун, то тогда НЕ придется бояться корежащих влияний по выходе… Edgar Gunther-Schellheimer / Эдгар Гюнтер-Шелльхаймер schellheimer@yandex.ru to ZT. - Прочитал о социализме в микро- [локальный - для подростков и юношества] и макро- [для всей взрослой массы]. Но если [указанное] макро- не поддерживает [указанное] микро-, то там трудновато со социализмом.... Но [указанное] микро- все-таки в состоянии проложить путь к социализму в макро- и только!!!!! ZT. Дорогой Эдгар! Нам, макаренкам всех обществ, всех государств и всех народов, надо быть поскромнее. Наша задача - очеловечить во всем мире капитализм. = Наша задача - создать во всем мире капитализм с человеческим лицом. Для этого нужен пропуск по возможности максимального % подростков и юношества через макаренковские социалистическо-коммунистические пригородные интернатные школы-хозяйства. .. ZT. НО !!!!! ZT. Потом из этих подростков и юношей получатся наемные работники с человеческим, - в смысле суждений о социализме Николая Вершнева в ПП-2003 гл. Лирика, - лицом, и из их же числа получатся и частные предприниматели тоже с так сказать Вершнево-человеческим лицом. Это в итоге и должно образовать капитализм с человеческим лицом. А на приведение всего и вся к макро-социализму нам, макаренкам всех обществ, всех государств и всех народов, претендовать не стоит. Подростково-юношество надо макаренковски организовать, а вот взрослых-то надо пускать “гулять самих по себе”… Важные теоретические соображения вы найдете и в первой трети файла http://zt1.narod.ru/o1sebe.htm. |
Boris M. Bim-Bad to ZT ( to Zinoviy Tenenboim ) : Сделаю рецептурный справочник по воспитанию на базе человекознания. Ждите.
ZT. На базе человекознания. Ух ты!
Направьте-ка лучше свою энергию в более плодотворное русло. Вы, я знаю, организовывали так называемые Матвеевские чтения. Но я-то своим сайтом побогаче В.Ф. Матвеева. Вот организуйте-ка лучше Тененбоймовские чтения = ZT-чтения, - зачем ждать моей смерти.
Или вот организуйте-ка чтения вокруг моего файла http://zt1.narod.ru/suhml-uh.htm.
Или вот организуйте-ка чтения вокруг моего же файла http://zt1.narod.ru/dost_4.htm.
Или вот организуйте-ка чтения вокруг моего же файла http://zt1.narod.ru/metodika.htm.
Или вот у Вольтера. - “Есть много гениев / В своем жилье чердачном / Признав себя отцом и мужем неудачным / Вселенной управлять любой из них готов”. Устройте-ка чтения по обсуждению такого ZT-вывода из приведенного вольтеровского тезиса : “Рас-“гении” типа Маркса и Данилевского (чи Достоевского) по сравнению с А.С. Макаренко - говна не стоят”.
--
Влюбиться в очередную встреченную на жизненном пути женщину для А.С. Макаренко никогда не было новостью, но получить от к/л из них знаки взаимности - для А.С.М. было событием космического масштаба, событием, которое “эпохально” забрасывало голову Макаренко в координатную систему оценки всего и вся “с точки зрения вечности”. И тогда уж даже земной шарик для А.С.М. становился крошечностью. И уж тем более, - через такую-то вот супер-призму восприятия всего и вся, - и сам ВЕЛИКИЙ МАКАРЕНКОВСКИЙ ПОДВИГ ЖИЗНИ (на этаком-то крошечном, мол, и смешном земном шарике) для самого (в этом состоянии) Антона Семеновича становился форменной, мол, ерундой, по космическому счету не заслуживающей, мол, - _с точки зрения вечности_, - и грамма внимания. Но мы-то со стороны находимся не в таком, как Макаренко, экзальтированном состоянии, и поэтому мы можем оценить ВЕЛИКИЙ МАКАРЕНКОВСКИЙ ПОДВИГ ЖИЗНИ правильнее, чем это, - не всегда, но изредка, - делал сам Антон Семенович. Это всё напоминает влюбленности Вл. Вл. Маяковского + : когда читаешь письма Макаренко Галине Стахиевне Салько, то почему-то постоянно вспоминается такая песенка Вл. Сем. Высоцкого. - О нашей встрече - что там говорить! / Я ждал ее как ждут стихийных бедствий / И мы с тобою сразу стали жить / Не опасаясь пагубных последствия .. / .. А вот сейчас я к встрече не готов / Боюсь тебя, боюсь ночей интимных / Как жители японских городов / Боятся повторенья Хиросимы ..
ZT. Исторически когда-то весьма господствующую ставку на формирование сознания (фетишизация сознания) сменила а) религиозная и б) так сказать булато-окуджавская ставка на формирование так называемой духовной общности.
Эта самая духовная общность формируется, как известно, весьма легко и быстро. Раз плюнуть. Особенно-то это легко всегда получалось у основателей религиозных сект, чему и в истории, и в современности - тьма примеров.
Повторяю. Исторически когда-то весьма господствующую ставку на формирование сознания (фетишизация сознания) сменила ставка на так называемую духовную общность,
всё по-прежнему без макаренковско-подробной и макаренковско-же-въедливой проработки натур,
то есть, - всё по-прежнему без макаренковской проработки (в макаренковских "гимнастических залах") мышц волевых, мышц поведенческих, мышц моральных.
И в тусовочном пресловутой "коммунарской методики" .. (И.П. Иванов и сбитая им шатия, см. http://zt1.narod.ru/ivanov-i.htm) ..
И в тусовочном, повторяю, пресловутой "коммунарской методики" булато-окуджавское тоже не далеко уходило от религиозного, а религиозное (ещё до того) не далеко уходило от булато-окуджавского,
и всему этому тройному ( .. религиозное, окуджавское, ивановское .. ) в смысле воспитания как макаренковской проработке натур,
всему этому, повторяю, тройному
в аспекте достижения реального поведенческого воспитания -
грош цена...
ZT. Моя черновая намётка. - Найти у В.И. Ленина работы типа "От какого наследства мы отказываемся", о двух культурах и т.п., и расширить координаты темы: для правых левое суть одиозное, и, де, оно (левое) мол не то, что "культура", и, де, оно (левое) мол не то, что "традиция". На самом же деле левое - это тоже весомая и культура и традиция, "не одна традиция что т.н. почвенность Достоевского", не одно лишь село и деревенщики суть народное, но и город, городское тоже народное, не одно лишь религиозное, но и атакующее атеистическое суть народное, не один лишь консерватизм, но и радикализм суть народное, - это всё тоже весомые и уважаемые крылья, и это всё тоже и культуры, и традиции. Повторяю: и левое, и правое - это всё суть весомые и уважаемые крылья из пар разноаспектных противостоящих друг-другу крыл. Повторяю: серьезное левое, серьезное (и очищенное от фашистского) ницшеанское, серьезное футуристическое – это всё тоже весомые традиции, и тоже весомые культуры, тоже весомые основы, - со времен Сократа и киников, а до них в Египте, в Китае и т.д. Западничество – тоже основа Русского общества во всю его (Русского общества) историю, оно тоже основа его (Русского общества) культуры, оно тоже его (Русского общества) традиция, как и консервативное славянофильство. Петр – в традициях русской культуры, и противостоявший ему его (Петра) сын – тоже в традициях русской культуры...
О заезженных аксиологических бандурах и о фетишизмах.
26.11.2008 Дорогой Эдгар! Я просмотрел присланную вами (будем взаимно на вы с маленькой буквы) статью Makarenko heute. В целом хорошо, однако к иным местам и к иным же утверждениям я бы сделал те или иные, иногда стратегически серьезные, замечания.
Но сейчас у меня на такой разбор совсем нет времени.
Знаете ли вы о моем: http://ztnen.livejournal.com ?
Мой былой ЖЖ ztnen заморожен (удален). 01.02.2012 создал новый ЖЖ-аккаунт : http://ztmak.livejournal.com Об А.С. Макаренко и близкому к этой теме .. Будет пополняться.
Иностранцам читать это моё ЖЖ трудно, потому что мой личный русский язык, как кажется, своеобразен.
Сейчас я загружу в указанное моё ЖЖ очередную статью вот именно в виде этого моего письма вам.
Потом буду в этот постинг ещё что-то добавлять.
О заезженных аксиологических бандурах.
У таких, как А.С. Макаренко, а до него у таких как Мишель Лепелетье (с Робеспьером) или даже Иван Бецкой (Бецкий) (с Екатериной 2-й) -
стратегическая задача
= стратегический замах:
МЕТОДОМ СТРУКТУРНО КОРЕННЫМ ОБРАЗОМ ПРАВИЛЬНОЙ ПЕДАГОГИКИ ОПТИМИЗИРОВАТЬ ХОТЯ БЫ
(НО ОБЯЗАТЕЛЬНО)
СКОЛЬКО-НИБУДЬ ЗНАЧИТЕЛЬНУЮ
ЧАСТЬ
(ТОЛЬКО ЧАСТЬ)
СОЦИАЛЬНОЙ МАТЕРИИ.
Но 95-98% так сказать рассуждателей о педагогическом вышли из раннего детства.
А в раннем детстве этим людям читали книжечки о добрых и злых: о Бармалеях и Докторах Айболитах, об Янушах Корчаках, и т.д.
И такой инфантильный = обывательский = мещанский способ оценки всего и вся неискоренимо въелся
с раннего-то детства!
неискоренимо, повторяю, въелся будущим рассуждателям о педагогическом
в их с-л-соловейчиковские (= убогие) мозги.
И вот для указанных всесветных обывателей от аксиологии
1-е) всякие в педагогике сверчки знающие свои шестки, -
от поговорки: всяк сверчок знай свой шесток; это часто весьма уважаемые и полезные деятели, но (!) без стратегических претензий и замахов, -
и
2-е) деятели-разработчики со стратегическим замахом,
всё и вся - в один ряд,
и вот всё и вся указанными с-л-соловейчиковскими мещанами
(мещанскими рассуждателями о педагогическом типа С.С. Невской)
с доцентскими, профессорскими, кандидатскими, докторскими и академическими званиями
оценивается лишь по таким вот заезженным инфантильным координатам:
"Бармалей или Доктор Айболит?", "прогрессивный или непрогрессивный?", "отечественный или неотечественный?", "авторитарщик или неавторитарщик?"
и тому подобное.
В.В. Маяковский: А ВЫ НОКТЮРН СЫГРАТЬ СМОГЛИ БЫ НА ЭТИХ ЗАЕЗЖЕННЫХ АКСИОЛОГИЧЕСКИХ БАНДУРАХ?
ZT. 24 ноя. 08 г. О фетишизме у Достоевского, Ушинского и общественности.
По Огюсту Конту (1798-1857, из реферата о нем в интернете) .. Общество проходит через три стадии: 1. теологическая; 2. метафизическая; 3. Позитивная ... Теологическая стадия (раннее и среднее средневековье) делится на три периода: 1. фетишизм; 2. политеизм; 3. монотеизм. При фетишизме люди приписывали жизнь внешним предметам и видели в них богов...
ZT. То есть с термином "фетишизм" Огюст Конт связывал лишь "дела давно минувших дней, преданья старины глубокой". А.С. Макаренко же достаточно удачно применял термин "фетишизм" для обозначения "тараканов" устойчивых предрассудков-убеждений в масс- консервативно- убогих головах = в убого- расхожем = в пресловутом общественном мнении. Например, А.С.М. говорил о фетишизации, - в общественном мнении, - семьи, о навязчивой, - в общественном мнении, - любви и к словечку "любовь" и к другим, - тоже ласкающим слух, - словечкам и к предвзятым, но "священным", убеждениям. Всё это, полагал А.С.М., по сути - настоящие фетиши совершенно религиозного порядка.
То есть, как бы в противу вышеуказанному Огюсту Конту, А.С. Макаренко упорно настаивал: фетишизм - это вовсе не "дела давно минувших дней", а наоборот: фетишизм - это страшно мешающий достижению реальных успехов в повседневно-реальной социальной работе, и вообще фетишизм в его разнообразии - это страшно мешающий достижению общего социального прогресса кошмар 19-го и последующих веков. [ Иногда указанные фетиши А.С.М. именовал штампами ].
Вот частный пример. А.С.М. 20.11.1938 Галине Стахиевне Макаренко-Салько (Переписка, т.2, М.1995). - .. Вчера кончил "Идиота" Достоевского. ЗНАЕШЬ ЧТО? У ДОСТОЕВСКОГО ВСЕ-ТАКИ СТРАШНО МНОГО МУРЫ, СОВЕРШЕННО ДЕТСКОЙ И ДЕШЕВОЙ ..
ZT. Это А.С.М., безусловно, о тараканах-фетишах, которые Ф.М. Достоевский нежно лелеял в своей башке и настойчиво же пропагандировал в своих публикациях.
Но совершенно и при(пре)совершенно такоже обстояло дело и с не менее чем Ф.М. Достоевский пресловутым К.Д. Ушинским...
Жить в обществе и быть свободным от общества, по Марксу и т.д., невозможно, но вот жить в обществе и быть свободным от предрассудков = от расхожих фетишей общества по А.С. Макаренко и возможно, и следует, а иначе никакого существенного успеха в социальной работе и вообще в социальном прогрессе - не будет.
ZT. О "качественности" так сказать "простонародных" попов 19-го в. ищи в моем файле http://zt1.narod.ru/dik_obh.htm. О "качественности" их подготовки в середине 19-го в. см. в "Очерках бурсы" Ник. Герасимовича Помяловского (в http://thelib.ru/books/pomyalovskiy_nikolay/ocherki_bursi.html или в ином месте).
Помяловский Ник. Герасимович 1835-63. М.1951 БАН 1951к/3245. Очерки бурсы. Первый. Тавля (ZT. старшеклассник, из выделенных в начальники), в качестве второкурсного аудитора, притом в качестве силача, был нестерпимый взяточник, драл с подчиненных деньгами, булкой, порциями говядины, бумагой, книгами. Ко всему этому Тавля был ростовщик. Рост в училище, при нелепом его (училища; ZT. а какое бы лепое?) педагогическом устройстве, был бессовестен, нагл и жесток. Десять копеек, взятые на неделю, оплачивались 15-тью, при этом - если должник не приносил по условию через неделю, то через следующую должен уж 20. Такой рост неизвестно с каких пор вошел в обычай бурсы; не один Тавля живодерничал; он только виднее других. Надо заметить, что большая часть тягостей в этом отношении падала на городских, потому что они каждое воскресенье ходили домой и приносили с собой деньжонки; поэтому на городских налегают все "бурсовские (взяточнические) власти"; хотя из этих городских считался уж богачом тот, кто получал на неделю к/н гривенник. ПОЭТОМУ МНОГИЕ БЫЛИ В НЕОПЛАТНОМ ДОЛГУ И НЕРЕДКО СОСТОЯЛИ В БЕГАХ. Деспотизм Тавли. Он жил барином. Ему писались записки и вокабулы, по которым он учился; сам не встанет для того, чтобы напиться воды, а кричит: "Эй, Катка, пить!". Подавдиторские чесали ему пятки. При этом он был жесток с теми, кто служил ему: "Хочешь, Катька, рябчика съесть?", и начинал щипать подчиненного за волосы. "Тебя маменька вот так гладила по головке; постой же, я покажу, как папенька гладит". "Видал ли ты Москву?" и так далее. Плюнуть в лицо товарищу, ударить его и всячески изобидить составляло потребность его души. Известно было товарищам, что он однажды добыл из гнезда неоперившихся воробьиных птенцов и разорвал на части. Меньшинство его ненавидело; большинство боялось и ненавидело.
Прыг на главную ZT-web-страницу.
См. и http://zt1.narod.ru/doc/forum-temy-ot-ZT.doc. Форум-темы от : Зиновий Тененбойм.