Мой былой ЖЖ ztnen заморожен (удален). 01.02.2012 создал новый ЖЖ-аккаунт : http://ztmak.livejournal.com Об А.С. Макаренко и близкому к этой теме .. Будет пополняться.
Гётц Хиллиг (HILLIG Goetz). - Проект по созданию полного собрания сочинений А.С. Макаренко на профессиональном компакт-диске http://zt1.narod.ru/hillig-3.htm.
| Служба виртуальной справки ЦГПБ им. В.В. Маяковского поиск по номеру запроса Запрос №1207 Где у В.В. Маяковского “Социализм - свободный труд свободно собравшихся людей”. Более полно помню так: “Дяденьки, что вы делаете тут, сколько больших дядей. Что? - Социализм, свободный труд свободно собравшихся людей”. Смутно помню, что это в какой-то поэме пост 1917-го, но листал и не нашел. Прошу ответить на zt1@narod.ru В. В. Маяковский. Хорошо!: Октябрьская поэма. Глава 8 Холод большой. / Зима здорова. / Но блузы / прилипли к потненьким. / Под блузой коммунисты. / Грузят дрова. / На трудовом субботнике. / Мы не уйдем, / хотя / уйти / имеем / все права. / В н а ш и вагоны, / на н а ш е м пути, / н а ш и / грузим / дрова. / Можно / уйти / часа в два, - / но м ы - / уйдем поздно. / Н а ш и м товарищам / н а ш и дрова / нужны: / товарищи мерзнут. / Работа трудна, / работа / томит. / За нее / никаких копеек. / Но м ы / работаем, / будто м ы / делаем / величайшую эпопею. / Мы будем работать, / все стерпя, / чтоб жизнь, / колёса дней торопя, / бежала / в железном марше / в н а ш и х вагонах, / по н а ш и м степям, / в города / промерзшие / н а ш и. / "Дяденька, / что вы делаете тут? / столько / больших дядей?" / - Что? / Социализм: / свободный труд / свободно / собравшихся людей. http://zt1.narod.ru/mak20_.htm: ИЗ ГЛАВНЫХ УБЕЖДЕНИЙ А.С. МАКАРЕНКО ПЕРИОДА БУРНОЙ И НАПОРНОЙ ПЕДАГОГИЧЕСКОЙ (его, А.С. Макаренко) ЗРЕЛОСТИ. Тут что-то есть и о том, что А.С. Макаренко понимал под социализмом, и есть что-то к теме: НЭП (Новая экономическая политика) и А.С. Макаренко. ZT. А.С. Макаренко был против пресловутого “социализма”-“коммунарии” в духе пресловутого же Игоря Петровича Иванова. Да, А.С. Макаренко был против пресловутого “социализма”-“коммунарии” ажиотажного, временного, летучего, КВН-энного, Загорецко-Репетиловского и Бобчинско-Добчинского рода (см. http://zt1.narod.ru/ivanov-i.htm). Макаренко же был и против социализма толпового энтузиазма, но только за социализм хозяйственно-локальный, и вот доказательства. - ПП-2003 из Приложения. Общий план .. [ ZT. Идеологический автопортрет А.С. Макаренко на 1920 и последующие ближайшие годы ] .. Трудовая повинность, глупейшие воскресники .. [ ZT. В этих словах по сути презрение Макаренко к Ленину и к Троцкому в их (Ленина и Троцкого) ставке на толповый = аморфный = не локально-хозяйственный социализм ] .. Трудовая повинность, глупейшие воскресники и трудовые школы .. Личное и индивидуальное озлобление сильной личности. Борьба рабочего презрения к погибшему миру и бунт гордой личности, не желающей быть подхваченной никакими вихрями .. Почти контрреволюционное настроение, но ненависть к глупому бунту крестьянства и к его дикости. Отчаянное презрение к городским болтунам и к бессильному стремлению что-то организовать, к воскресникам и трудовой повинности. [ ZT. Повторюсь. В этих словах по сути презрение Макаренко к Ленину и к Троцкому в их (Ленина и Троцкого) ставке на толповый = аморфный = не локально-хозяйственный социализм ]. Презрение к глупому бессильному сентиментализму интеллигентщины (с.686). А.С. Макаренко, середина 1930-х гг. “Педагогическая поэма”, ч.3 гл. Гвозди .. Есть еще трагедии в мире и еще очень далеко до ослепительной свободы совершенного человеческого общества .. (с.427-8). ПП-2003 из Приложения. Типы и прототипы “Педагогической поэмы” .. 124) 1. Персонаж. Богатырчук Марк Тимофеевич (Довгополюк). 2. Главы. 14, 18, 20, 21. 3. Положение в фабуле. Представитель кулацкой педагогики. (ZT. У Ник. Эдуард. Фере об этом ищи в http://zt1.narod.ru/pp-03-3.htm). Умен, хороший хозяин. В колонистах он видит прежде всего батрака. Впрочем, он возится с идеями большого хозяйства и приобретает тракторы, но это выколачивание прибылей и приготовление сильного хозяина, а не коллективиста. Он появляется на горизонте как нечто выставляемое против колонии троцкистами (с.707). ZT. Для Макаренко социализм - это структурный, и именно - локально-коллективистский способ ведения хозяйств. Тут все три категории для Макаренко страстно-кардинально = страстно-мировоззренчески важны: 1) категория - ХОЗЯЙСТВО, 2) хозяйство именно ЛОКАЛЬНОЕ, 3) хозяйство именно и только КОЛЛЕКТИВИСТСКОЕ. Макаренко, - еще раз повторюсь, - был противником толпо-энтузиазмного социализма Ленина - Троцкого - Маяковского, и у Макаренко в голове это для него по сути противное и мерзкое может быть уже в 1920-м и в ближайшие годы связывалось с термином “троцкизм”. Но Макаренко ненавидел и индивидуалистическое ведение хозяйства с наемной рабочей силой, это для него по сути тоже противное и мерзкое может быть уже в 1920-м и в ближайшие годы связывалось с термином “кулачество”. А в 1930-е Макаренко “для краткости” как бы объединил две, - указанных рода, - противности в едином термине: “троцкизм”. Но терминологическое смешение в голове Макаренко шло дальше, и он (Макаренко) вообще принял за моду втискивать в термин “троцкизм” все без исключения поганые для него социально-демагогические установки. Эту терминологическую манеру переняла от мужа и Г.С. Макаренко-Салько. - ПП-2003 из Приложения. Пояснительная записка Г. С. Макаренко: “Персонажи “П/п”... 90. Теляченко - Козлова, активная троцкистка, злейший и коварный враг А. С., как и Дюшен Л.В. ZT. Как бы вне всякого сомнения так сказать про себя А.С. Макаренко именовал троцкистской и своего очень известного врага - Н.К. Крупскую (1869-1939). Но тут хоть можно указать на то, что и после высылки Л.Д. Троцкого (1879-1940) Крупская продолжала с ним переписку. Н.К. Крупская интуитивно предчувствовала будущий приход к власти своего мужа и .. пред-приготовляла себя к тому, чтобы после прихода мужа к власти ей (Крупской) заняться в переустройстве общества педагогической сферой. И вот до 1917 года Крупская лет примерно 10 усиленно читала тьму текстов по истории педагогики и психологии, копила в этом эрудицию, думая что эта вот эрудиция вооружит ее (Крупскую) для будущей глобально-педагогической деятельности. Но ей (Крупской) это пошло только во вред: она с головы до пят лишь обросла - как тиной - вековыми педагогическими предрассудками. И точно также в педагогических вузах во вред студентам идет изучение истории педагогики и психологии: они (студенты) лишь обрастают - как тиной - вековыми педагогическими предрассудками. |
| При Фридрихе Ницше +, затем, при российских футуристах во главе с Вл. Вл. Маяковском +, затем, при российских макаренках во главе с изумительным А.С. Макаренко не употреблялся еще термин "менталитет", но именно ими тремя (Ницше, Маяковским и Макаренко) было объявлено о начале внедрения в цивилизацию антихристианского и вообще антирелигиозного эпохально нового менталитета. Но, конечно, самый мощный зачинный вклад в эту так сказать энергетику внес Антон Семенович Макаренко. Антона Семеновича отнюдь не смущала медленная внедряемость менталитета от Ницше, от его самого и от Маяковского, и в ПП-2003 (Приложения. Записи, использованные в "Педагогической поэме") читаем у него такую фразу: Традиции [ZT. менталитетного масштаба] воспитываются веками (с.715).
|
| На любом поприще и в любой профессии никуда не годен работник, если он без царя в голове. | На данное время в педагогике и в любой социальной сфере никуда не годен работник и/или литератор, если он без А.С. Макаренко в голове, см. прежде всего Мой былой ЖЖ |
С одного ЖЖ. - Зиновий ничего так пишет. Что ни пост - кладезь (обойдемся без уточнения чего). Если бы я еще могла его [ http://ztnen.livejournal.com ]
Мой былой ЖЖ ztnen заморожен (удален). 01.02.2012 создал новый ЖЖ-аккаунт : http://ztmak.livejournal.com Об А.С. Макаренко и близкому к этой теме .. Будет пополняться.
читать, а то ж невозможно. Вешает браузеры. ZT. Mozilla Firefox не вешает.
Важно- всё- предваряющий файл http://zt1.narod.ru/5-punktv.htm - ZT-разбор пяти главных настояний А.С. Макаренко.
| Некий 30-летний поэт Вася Пупкин как-то после дождичка в четверг авторски сочинил стихотворение о любви. На века и тысячелетия вперед. Закрыл тему. | Некий 30-летний бродячий проповедник Иисус Христос тоже как-то после дождичка в четверг авторски сочинил этическую систему, содержащую, по его мнению, все необходимое и достаточное на любые и всяческие социально-экономические обстоятельства. На века и тысячелетия вперед. Закрыл тему. |
| Фридрих Ницше (1844-1900), "Так говорил Заратустра" (1883-4), гл. О поэтах [ ZT. довженковского (Довженко А.П. 1894-1956) = тарковского = сухомлинковского и т.д. толков ]. Положим, что кто-нибудь совершенно серьезно сказал бы, что поэты слишком много лгут; он был бы прав - мы лжем слишком много. / Мы знаем слишком мало и дурно учимся, поэтому и должны мы лгать. / .. / И так как мы мало знаем, то нам от души нравятся нищие духом (ZT. простонародье) .. / И даже падки мы к тому, о чем старые бабенки рассказывают себе по вечерам .. / И как будто существует особый, тайный доступ к знанию, скрытый для тех, кто чему-нибудь учится: так верим мы в народ и “мудрость” его. / Все поэты верят, что если кто-нибудь, лежа в траве или в уединенной роще, навострит уши, то узнает кое-что о вещах, находящихся между небом и землею. / И когда находят на поэтов приливы нежности, они всегда думают, что сама природа влюблена в них - / И что она подкрадывается к их ушам, чтобы нашептывать им таинственные, влюбленные, льстивые речи [ ZT. Тут стоит вспомнить некоторые аяты из некоторых сур поэта Мухаммада и стоит же вспомнить некоторые коллизии из “Черного монаха” А.П. Чехова ] - этим гордятся и чванятся они перед всеми смертными! / Ах, есть так много вещей между небом и землей, мечтать о которых позволяли себе только поэты! / И особенно выше неба: ибо все боги суть сравнения и хитросплетения поэтов! / Поистине, нас влечет всегда вверх - в царство облаков: на них сажаем мы своих пестрых баловней и называем их тогда богами и сверхчеловеками - / Ибо достаточно легки они для этих седалищ! - все эти боги и сверхчеловеки .. / .. Они для меня недостаточно опрятны: все они мутят свою воду, чтобы глубокой казалась она .. / Ах, я закидывал свою сеть в их моря, желая наловить хороших рыб, но постоянно вытаскивал я голову какого-нибудь старого бога .. (ZT. У Маяковского это выражено так: “В их песнях поповская служба жива Они - зарифмованный опиум”) .. ] Некоторые замеченные (не упущенные) фрагменты о Великом Себялюбие из: Фридрих Ницше, "Так говорил Заратустра". 1) Любите, пожалуй, своего ближнего, как себя, - но прежде всего будьте такими, которые любят самих себя - любят великой любовью, любят великим презрением!”. Так говорит Заратустра, безбожник .. (это из гл. Об умаляющей добродетели). 2) И тогда случилось - и поистине, случилось в первый раз! - что его слово возвеличило себялюбие, цельное, здоровое себялюбие, бьющее ключом из могучей души .. [Оно (здоровое себялюбие)] презирает и всякую унылую мудрость: ибо, поистине, существует также мудрость, цветущая во мраке, мудрость ночных теней, постоянно вздыхающая: “Все - суета!” .. (это из гл. О трояком зле). 3) Надо научиться любить себя самого - так учу я [Заратустра] - любовью цельной и здоровой: чтобы сносить себя самого и не скитаться всюду. Такое скитание называется “любовью к ближнему”: с помощью этого слова до сих пор лгали и лицемерили больше всего, и те, кого весь мир сносил с трудом [ ZT. Ницше имеет в ввиду белое и черное поповство ] .. (это из гл. О духе тяжести). ZT. Но есть, знаете ли, и выражение (и есть серии): “Жизнь замечательных людей”, и практически под этим подразумевается “Жизнь прославившихся людей”. Но выражение А.П. Чехова не о людях прославившихся, а о людях серьезных с жизнью серьезной - более правильное выражение. Вот один пример. - Если у к/л женщины потенций только стать хорошей домашней хозяйкой, и она вот и стала хорошей домашней хозяйкой, прожила жизнь хорошей домашней хозяйкой, то это по Чехову, да и по Макаренко - человек серьезный с жизнью серьезной. Были и есть сотни тысяч людей, которые не пытались прыгнуть выше своей головы, но которые в пределах своих реальных, а не звездных потенций = в пределах своих реальных, а не звездных способностей осуществляли себя на позитивные 90% (а 100% в социальном вообще ничего не бывает), и тогда буквально об каждом из таковых вот сотен тысяч можно было с правом сказать по А.С. Макаренко: “Это - цельная человеческая личность”, и можно же было с правом сказать по А.П. Чехову: “Это - человек серьёзный с жизнью серьёзной”. |
Лавут Павел Ильич (1898-1979). Маяковский едет по Союзу. Изд. 3-е, доп. М. “Сов. Россия”, 1978. 224 с. с ил. на вкл.
Часть 2-я, со стр.109 до конца.
[ Часть 1-ю см. в: http://zt1.narod.ru/vv1mayak.htm ]
НА УРАЛ
Самый северный город, куда я ездил, - это Ярославль, - сказал мне Маяковский (Ленинград не шел в счет. - П.Л.). - Пора двинуться на Урал и в Сибирь, обязательно побывать на Кузнецкстрое. И если уж ехать, так до самого Владивостока. Тем более что там, как передавали, есть улица моего имени. Просто не верится. Стоит поехать, чтобы самому в том убедиться, посмотреть, как выглядят дощечка, улица и дома,- шутил он.
Владимир Владимирович мечтал и о многих других поездках, которые не успел осуществить. Однажды в вагоне мы рассматривали карту. Он ткнул карандашом наугад в середину пустого пространства - оказалась Элиста.
- Вот где надо побывать! Ни рекой не подъедешь, ни железной дорогой. Туда уж наверняка никто из нашей братии не заглядывал.
Он собирался поехать на долгое время в промышленные районы, в колхозы, в совхозы...
- Надо подолгу посидеть в каждом месте, по-настоящему ко всему присмотреться, иначе - зачем ездить? А ведь некоторые писатели хвастаются тем, что за один день чуть ли не три завода изучили.
Судьба уральской поездки висела на волоске: Маяковский находился в Ленинграде и там заболел. И - о радость - телеграмма: “Покупайте билет привет Маяковский”.
Мы условились встретиться на Казанском вокзале. Стрелки больших перронных часов двигались неумолимыми рывками, и каждый из них заставлял меня вздрагивать. Я уже занял место и стоял у вагона. До отправления - не больше минуты, а Маяковского все нет.
Буквально в последние секунды я увидел, как, размахивая двумя чемоданами, он мчится со всех ног и вскакивает в вагон в тот самый момент, когда раздается прощальный паровозный гудок.
Отдышавшись, Владимир Владимирович прошел в купе, взвалил вещи на полку и спокойно сказал:
- Вот видите, я никогда не опаздываю. “Забудем прошлое, уставим общий лад”, не волнуйте себя и меня. Шофер действительно опоздал, а я - нет. Часы у меня всегда нарочно поставлены на три минуты вперед. Это меня и спасло. Стоит ли волноваться, когда мы едем в замечательную Казань! Если у меня не будет ни копейки, я обязательно поеду в Казань.
- А как же вы без копейки купите билет?
- И на билет мне вышлет моя Казань!
Маяковский долго слонялся по коридору. Движение было для него необходимостью. Просунув голову в купе, он позаботился и обо мне:
- Торопитесь, пока коридор свободен, иначе пропадет ваш моцион. А завтра утром мы гордо проедем “знаменитый” Арзамас. До чего же приятно посмотреть на него, не задерживаясь! Надо не проспать.
Но мы проспали. Проснувшись, Маяковский спросил:
- Как спали, что снилось? Я предлагаю, если снилось что-нибудь, будем друг другу рассказывать. А если нет, будем выдумывать сон. Кто неинтересно выдумает, с того штраф.
На следующей большой остановке Маяковский внимательно вглядывается в окно:
- В прошлом году мы проезжали здесь в воскресенье или в праздник, утром. Девушки в национальных костюмах танцевали. Вот в этом месте!
- Неужели вы помните точно, именно на этой станции и в этом месте?
- Именно на этой! (Это была станция Шумерля. - П.Л.)
В Казани, как и в прошлом году, театр переполнен.
- Казань не подвела - все пришли, - радуется Владимир Владимирович. - А как здорово слушали поэму! 1 Вещь, судя по всему, сделана неплохо. Я пронес ее через десятки городов и десятки тысяч людей, и везде слушали с .интересом. Ругня отдельных рецензентов - не в счет. Важно мнение масс.
В номер старинного “Казанского подворья”, где остановился Маяковский, началось паломничество... Журналистов и студентов сменили местные и приезжие поэты. Вошел совсем молодой паренек и после робкого предисловия прочел по-марийски “Левый марш” 2. У Маяковского в руках тетрадь стихов. Появляются все новые и новые люди 3.
1 Маяковский читая отрывки из поэмы “Хорошо!”.
2 Впоследствии выяснилось - это был поэг А. Тон.
3 Среди приходивших в этот день к Маяковскому были: молодой поэт П. Хузангай и поэт Н. Шелеби. В тот же день они по записке Маяковского прошли на его выступление.
Этот большой литературный день лег в основу стихотворения “Казань”, которое впервые было напечатано в “Комсомольской правде” 7 июля J928 года.
Входит татарин:
“Я / на татарском / вам / прочитаю / “Левый марш” / Входит второй. / Косой в скуле. / И говорит, / а карманах порыскав: / “Я - мариец. / Твой / “Левый” / дай / тебе / прочту по-марийски”. / Эти вышли. / Шедших этих / в низкой / двери / встретил третий. / Марш / ваш - / наш марш. / Я - / чуваш, / послушай, / уважь. / Марш / вашинский / так по-чувашски...”
В начале пятидесятых годов по пути из Казани в Саратов у меня произошла смешная встреча.
В одном со мной купе оказался мужчина внушительного вида, с необычным багажом: несколько сот книг. Разложив свои пачки, он глубоко вздохнул:
- Эх, теперь хорошо бы заиметь интересного собеседника! (Нас было двое.)
- Это покажет будущее, - заметил я.
Слово за слово. Оказалось, что мой сосед едет из Чебоксар в Ульяновск, куда и везет чувашские книги.
- Это не сочинения Белинского и Гоголя, - улыбнулся он, - и я не знаю, понесут ли их с базара. Но чувашей вокруг Ульяновска не меньше, чем в нашей столице.
Он спросил:
- А вы не имеете отношения к литературе? - Косвенное, - ответил я, - такое же, как все люди, которые ее читают.
- Жаль! Я сам поэт и переводчик. В прошлом году был в Москве. У нас там проходила неделя чувашской литературы и искусства. Вы не были на наших вечерах?
- К сожалению, я уезжал.
- В Москве я много успел. Побывал в музее Маяковского на Таганке, читал некоторые материалы, встречался с близкими ему людьми. Познакомился с сестрой поэта - Людмилой Владимировной, - продолжал мой попутчик. - Хотел еще встретиться с одним товарищем, который знал Маяковского. Вы не слыхали такого - Лавут Павел Ильич?
- Слыхал. Это я и есть! - ошарашил его я.
- Нехорошо врать, да еще в поезде! - обиделся было собеседник. Но я быстро убедил его в том, что говорю правду.
Мы познакомились. Чувашский поэт и переводчик - Стихван Шавлы - прочел мне на своем родном языке “Паспорт” и 19-ю главу из “Хорошо!”. Я живо вспомнил “Казанское подворье” и молодых поэтов в гостях у Маяковского.
Но вернемся к 1928 году.
Маяковский выступал в Казанском университете. Как я уже говорил, среди других произведений он читал “По городам Союза”, в котором вспоминал свой прошлогодний вечер у студентов.
Стихотворение вызвало бурную овацию.
Снова поезд. Маяковский сомневался - наш ли это вагон:
- Впервые встречаю такой вагон. Почему нет закрытых купе? Он как жесткий; но - мягкий.
Проводник объясняет, что вагон очень старый, таких во всей стране осталось несколько. Скоро и они рассыплются.
- Надеюсь, без нас. А кстати - почему он пустой? Где пассажиры? - интересуется Владимир Владимирович.
- У нас так часто бывает, - отвечает проводник. - Дорогой, правда, подсаживаются “служебные”. Вот только что сел один железнодорожник, он устроился в закрытом служебном купе.
- А нельзя ли и нам так устроиться? Мы почти железнодорожники - всю жизнь разъезжаем.
В конце концов проводник пустил нас в закрытое купе.
- Значит, спальня у нас есть, - сказал Маяковский, - а открытые купе надо распределить так: в одном - будуар, в другом - салон, оно же - и местное казино, оно же - читальня.
А рядом - столовая. “Ну скажите, Кулидж, разве это жизнь?” 1 Вот это жизнь!
1 Эго из стихотворения “Кемп нит Гедайге” - обращение к тогдашнему президенту США.
Всю дорогу никто не беспокоил. После завтрака он сидел в “читальне” за газетами и журналами. Потом переходил в “столовую” и т. д.
Шутил:
- Я и в ресторанах мало стесняюсь, а здесь совсем красота: ешь курицу руками в полное удовольствие... Теперь будем делить “общую курицу славы” - по одной ножке и по одной ручке. Соль пополам, чтобы не тыкать курицей а общую, как это часто делают в дороге.
Съев курицу, он вздохнул:
- “Ах, ножки, ножки, где вы ныне?”
К слову пришлось, я рассказал Маяковскому случай.
- В мягкий вагон вошел крестьянин с мешком и стоит. Трое уговаривают его снять кожух и присесть. Отвечает:
- Койку, боюсь, испачкаю.
Потом сел на краешек дивана и так просидел до своей станции. Выяснилось - обстоятельства заставили ехать в мягком, других мест не оказалось.
Маяковский задумался:
- Надо сделать так, чтобы все ездили на большие расстояния в купированных или мягких. Так оно и будет - не сомневаюсь. Это время - не за горами!
Ночью - станция Красноуфимск. Перед сном Маяковский решил прогуляться. Мороз трескучий.
- Чувствую уральский воздух. Уже похоже на север, Заставляю себя гулять на морозе: надо привыкать, поскольку я в принципе южанин.
Свердловск только просыпался.
Газетчики начинали свой крикливый день. Я позвал парня, взял свежие газеты. Маяковский привычно вонзил глаз:
- Смотрите - статья. И даже с портретом. Интересно!
Редкое явление: “Уральский рабочий” посвятил приезду гостя большую статью. Автор И. Нович, ныне известный литературовед, обстоятельно рассказал о творческом пути поэта, проанализировал поэму “Хорошо!”. Он писал: “Владимир Маяковский - один из наиболее ярких представителей поэзии нашей пооктябрьской, революционной эпохи”. И там же: “Приезд Маяковского на Урал - бесспорно глубоко положительное явление, становящееся особенно ценным в свете общего, наблюдающегося сейчас оживления литературной жизни области”.
Первое выступление Маяковского- в “Деловом клубе”. Ему предшествовала любопытная история.
Я приехал в Свердловск еще 7 января и вел переговоры с заведующим этим клубом об аренде зала для вечера Маяковского на 26 января.
Он принял меня более чем равнодушно и выдвинул такие условия, с которыми нельзя было согласиться. Я ушел расстроенный. На следующий день, в воскресенье, я снова явился сюда, надеясь, что все же удастся убедить зава. Но... вторичная осечка. Загрустил. Скис.
Неожиданно мне навстречу по тускло освещенному коридору - группа людей. Среди них - Анатолий Васильевич Луначарский.
Я хотел пройти незамеченным. Но Анатолий Васильевич протянул руку:
- Здравствуйте! А вы что здесь делаете?
- Я здесь с Маяковским.
- Как, Владимир Владимирович здесь? Приятно, очень приятно.
- Маяковского самого пока нет, - уточнил я. - Я договариваюсь об его вечерах на конец января.
- Пожалуйте с нами, - указал мне на открытую дверь Анатолий Васильевич. И повел в комнату, где был накрыт стол.
Потом в дверях мелькнула фигура заведующего клубом. Он разглядел, должно быть, меня. В этот день мы с ним обо всем договорились.
Когда я рассказал Маяковскому эту историю, он засмеялся:
- Нам повезло на подхалима!
В то время в Свердловске гастролировали эстрадные сатирики Рим и Ром. Имея это в виду, Владимир Владимирович сделал на вечере такое оригинальное вступление.
- Рим-Ромы выступают с эстрады. Певцы, куплетисты и музыканты имеют аудиторию, а поэты - нет. Поэтов - на эстраду, искусство - а массы!
Сам он в тот вечер выступал в переполненном зале.
После выступления в “Деловом клубе” местные журналисты организовали нечто вроде банкета. Маяковский был весьма тронут.
Он осматривал город, заводы, новостройки.
В воскресенье на розвальнях отправились смотреть могилу последнего русского царя. Привезли тулупы. “На ваш рост нелегко подобрать”, - пошутил предисполкома А. И. Парамонов 1.
1 В стихотворении “Император” есть такие строки: Шесть пудов / (для веса ровного!), / будто правит / кедров полком он, снег хрустит / под Парамоновым, председателем / исполкома.
Побывали и в доме, где был расстрелян Романов.
Читая потом стихотворение “Император”, написанное под впечатлением этих экскурсий, поэт говорил:
- Конечно, как будто ничего особенного - посмотреть могилу царя. Да и, собственно говоря, ничего там не видно. Ее даже трудно найти, находят по приметам, причем этот секрет знаком лишь определенной группе людей. Но мне важно дать ощущение того, что ушла от нас вот здесь лежащая последняя гадина последней династии, столько крови выпившей в течение столетий. Когда я был гимназистом, я “имел счастье” наблюдать встречу царя в Москве. Нас вывели на Тверскую для показа этого представления. Вот об этих “встречах” здесь и идет речь:
Помню - / то ли пасха, / то ли - / рождество: / вымыто / и насухо / расчищено торжество. / По Тверской / шпалерами / стоят рядовые, / перед рядовыми - / пристава. / … / На всю Сибирь, / На весь Урал / метельная мура. / … / - Будто было здесь?! / Нет, не здесь. / Мимо! - / Здесь кедр / топором перетроган, / зарубки / под корень коры, / у корня, / под кедром, / дорога. / а в ней - / император зарыт.
Он предварял и стихотворение “Екатеринбург - Свердловск”: - Был захолустный Екатеринбург, а теперь - растущий и преображающийся Свердловск. А что еще будет! Ведь это только начало!
…как будто / у города / нету / “сегодня” / а только - / “завтpa” / и “вчера”.
Свердловск очень нравился Маяковскому, в особенности его молодежь: “северное” спокойствие аудитории, умение слушать.
Днем он читал для комсомольского актива, вечером - для студентов Уральского политехнического института. Молодежь следила за каждым его движением, ловила каждое его слово.
В газете появилось трогательно-наивное и вместе с тем деловое объявление:
“Сегодня в клубе рабкоров состоится занятие литгруппы “На смену” совместно с рабкорами Свердловска. Беседу проведет поэт Вл. Маяковский. Вход по особым билетам, разосланным по рабкоровским кружкам”.
Но самым важным было то, что за пять дней пребывания в Свердловске Маяковский написал три стихотворения, О двух я уже упомянул. Назову еще “Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру”, которое он обычно объявлял несколько иначе: “О моем вселении...” Интересна история этого стихотворения. Сестра поэта - Людмила Владимировна - рассказывала, что брат помог приобрести им (матери и сестрам) квартиру в новых кооперативных домах Трехгорной мануфактуры. Впервые войдя в нее, он спросил: “Это у всех рабочих квартиры с ванной?” Тогда, вероятно, и родилась мысль написать стихотворение о вселении в новую квартиру. Здесь, в Свердловске, побывав в хорошем общежитии и в новых домах, куда вселялись рабочие Верхне-Исетского завода, он снова вернулся к этой теме.
Однажды после чтения “Ванны” какой-то парень спросил Маяковского: “Вот вы пишите “ванна”, так это ж редко, у кого ванна! Это не реально!”
- Важна сама идея. Если уж начали строить с ваннами - дальше пойдет быстрее. Так, по крайней мере, должно быть, и я уверен, что так и будет.
30 января утром в Свердловске на вокзале я узнал, что через час должен пройти вчерашний “курьерский” из Владивостока. С трудом дозвонился в гостиницу Маяковскому (автоматов тогда еще не было). Собрав срочно вещи (свои и мои), он примчался на извозчике. Оказалось, что мягкий вагон “заболел” и его собираются отцепить, а пассажиров разместят кого куда. Билетов пока не дают. Я разыскал начальника поезда.
- Для Маяковского сделаю все, что могу. Только обязательно познакомьте меня с ним. Какой он из себя?
Пока поезд маневрировал, появился и Маяковский с носильщиком.
Начальник выполнил свое обещание и единственное двухместное свободное купе в “международном” предоставил нам.
Повезло, что и говорить!
Тут необходимо сделать отступление весьма принципиального характера: через сорок шесть лет в свердловском сборнике “Поиск” (1974 г.) отведено место и пребыванию Маяковского на Урале.
Автор очерка справедливо делает оговорку: “О предельной точности всегда говорить рискованно. А здесь тем более: ведь сам я не был очевидцем описываемых событий,..” Но далее начинает фантазировать, рассказывая, как провожали Маяковского на ночь глядя на перроне свердловского вокзала - кто именно провожал и о чем беседовали и, дав волю воображению, приводит даже подробности процесса работы поэта в самом вагоне, отвозившем нас в Пермь. Источник ясен: автор использовал материал солидного тома “Литнаследства” (№ 65), в котором речь идет о предсмертных набросках поэта, якобы написанных в январе 1928 года. Эта датировка мотивируется лишь тем, что они вписаны в записную книжку рядом со стихами, действительно созданными во время пребывания Маяковского в Свердловске. Удивительно, как могла незаметно проникнуть в этот том следующая за стихами:
Уже второй / должно быть ты легла / Покой благой / в ночи Млечпуть серебряной Окою / я не спешу и молниями телеграмм / Мне незачем тебя / будить и беспокоить -
такая абсурдная фраза: “Строки эти приходят во время поездки в Свердловск, звездной ночью, навевающей покой...” И дальше автор статьи В. А. Арутчева вдается в область художественного вымысла.
Откуда автору знать, где именно поэт создавал эти строки, - ведь он с ней не делился. Ко мне она по этому поводу не обращалась. А коли и обратилась бы, я, находясь тогда рядом с Маяковским, пожалуй, не мог бы ей быть полезен.
Дальше автор ничтоже сумняшеся к тому же времени относит и такие заготовки:
На знаю я страшнее / оскорбленья / просыпов / чтобы не видеть / то что видит Осипов.
Автору бы надо задуматься, кого поэт имел в виду, намечая эти мрачные строки.
В январские дни 1928 года Маяковский не мог знать Л. Осипова, ибо он появился на писательском горизонте не ранее второй половины этого года, то есть тогда, когда стал управделами ФОСПа (Федерации объединений советских писателей}.
Осипова Маяковский пригвоздил не зря - он явился прототипом бюрократа Оптимистенко в “Бане”.
Осипов не отличался сдержанностью и вежливостью. Особенно это чувствовалось в отношении к людям, которых он недолюбливал, и в первую очередь к Маяковскому. А тут еще в связи с намечавшейся выставкой “20 лет работы Маяковского”, как я понял, у Владимира Владимировича произошла в начале 1930 года размолвка с Осиновым, который, очевидно, нанес ему оскорбление, и логика событий говорит о том, что Маяковский тяжело переживал это...
В одной из записных книжек рукой Маяковского записан номер телефона Осипова - 4-31-14.
Предсмертные же наброски из так называемого “Неоконченного” так же, как и ранее приведенные, появились, конечно, в 1930 году, а точнее, незадолго до катастрофы.
Автор статьи В. А. Арутчева ссылается на то, что эта записная книжка была в экспозиции выставки в феврале и марте 1930 года и Маяковский не мог вписать в нее этих строк в предсмертные дни. Даже если не считать того, что этого доказать невозможно 1
1 Думаю, что такие строки поэт вообще не мог экспонировать.
, сама по себе логика не на стороне автора. Почему поэт не мог делать наброски в другие сроки? Ведь между январем 1928 года и 1930 годом пролегают два года!
Еще факты: в этой же книжке, имеется подробный адрес второго МГУ, записанный с моих слов рукой Маяковского ввиду того, что он никогда там не бывал и не выступал, а за три дня до смерти, то есть 11 апреля, ему предстояло там выступать.
В этой же книжке записаны стихи 20-го года “История про бублики и про бабу, не признающую Республики”.
Тут уж ни адрес МГУ, ни стихи эти никак не свяжешь с Уралом! Подвернулась книжка, он и вписал. Кстати, это бывало не раз и прежде - об этом пишет и сама Арутчева.
Всей этой фантастикой автор завуалировал реальные факты: процитированные ранее строчки -“уже второй” относятся, мол, не к тем женщинам, с которыми поэт познакомился в конце 1928 года и в середине 1929 года, а к прежней своей любви...
По поводу этих неточностей я обращался к известному маяковсковеду В. О. Перцову.
“За эти весьма значительные искажения в десятом томе (куда перекочевал этот вымысел) полного собрания сочинений, которое я тогда возглавлял, - сказал Виктор Осипович,- доля вины лежит и на мне, хотя каждый том имеет своего редактора”.
Н. В. Реформатская, редактор этого тома, также принимает на себя долю вины за неточности, перешедшие из 65-го тома “Литнаследства”.
Все эти небрежения противоречат духу, облику Маяковского, имя которого, его роль в развитии советской литературы никак не совместимы с искажениями его творческой биографии.
30 января 28-го года Маяковского никто не провожал в Свердловске, уезжали мы утром, а прибыли в Пермь вечером. Звезд не было, поскольку утром они не светят.
Возвратимся непосредственно к этой поездке 1928 года.
Маяковский доволен, да и начальник поезда не внакладе - познакомился с поэтом и хорошее дело сделал.
Перед нами расстилались уральские леса. Владимир Владимирович буквально не отрывался от окна:
- Культурно едем, ничего не скажешь. Кругом такая красота! Ну кто бы мог подумать, что бывают такие прекрасно опаздывающие поезда? Просто умница!
Пермь тоже встретила поэта статьей в местной газете:
“Свой большой литературный талант Маяковский сумел практически использовать для строительства новой советской культуры.
...В литературной и культурной жизни Перми приезд Маяковского - крупное событие... Он должен дать слушателям новую зарядку а понимании своего творчества”.
К сожалению, зал агрофака был крохотным. Молодежь забила все пространство и даже оккупировала часть сцены. И поэт с трудом мог сделать два-три шага,
На следующий день он еще раз встретился со студентами и школьниками. Слушали его прекрасно.
Путешествие на Урал оказалось на редкость удачным, и хорошее настроение не покидало поэта всю дорогу. Мелочи не а счет.
Поздней ночью мы сидим в буфете пермского вокзала и ждем поезда на Вятку. Поезд запаздывает, и Владимир Владимирович шутит:
- Попробуйте опоздать к такому поезду! Он просто не дает нам этих возможности. А вы боялись.
Владимир Владимирович предлагает поиграть “в чет-нечет”. В руке медяки и серебро, угадай-ка: чет или нечет? После подсчета суммы выясняется - выиграл или проиграл. Не угадал - плати столько, сколько в руках партнера. Таким способом он отгонял сон, да и не в его привычках сидеть без дела - вот и нашел азартное занятие.
...Едва усевшись в вагон, я разругался с проводником, пытавшимся высадить нас из двухместного купе под предлогом, что, мол, в пути его займут. Маяковский корил меня:
- Я от вас такого не ожидал. Чего разорались? Тем более все кругом спят.
- Но ведь вы сами часто кричите, а у меня прорвалось, - защищался я.
- Я кричу обычно на пользу литературе, а вы - во вред себе.
Ему удалось спокойно, без суеты, уговорить проводника.
Утром Маяковский подружился с трехлетним мальчиком из соседнего купе.
- Здравствуйте, товарищ! -протягивает ему руку Владимир Владимирович.
- Не левую, а правую ручку подай, - внушает рядом стоящая мамаша.
- Как зовут? - спрашивает Маяковский. - Вова.
- Тезка! Сколько лет?
- Тли.
Мамаша поправляет: скоро будет четыре.
- Читать умеешь?
- Буквы знаю...
- Дома у тебя есть игрушки? Какие?
- Лазные.
- Сейчас на вокзале что-нибудь сообразим, здесь, говорят, кустарные вещи продаются, - шепнул мне Маяковский. - И сладостей достанем, чтоб хватило ему до Москвы, - Владимир Владимирович играл с мальчиком, рисовал. В ход пошли спички. Мальчишка до того привязался к дяде, что перекочевал в наше купе.
Но в Вятке Маяковскому ничего не удалось купить ребенку. Помешали,
Когда поезд подошел к перрону, Владимир Владимирович посмотрел в заснеженное окно и удивился:
- С нами, наверное, едет какое-то важное лицо. Смотрите - встречают.
Ему и в голову не могло прийти, что этим “важным лицом” был он сам. Встречами он не был избалован, и такое случилось с ним впервые.
Группа школьников с учителями направилась к Маяковскому и приветствовала его от имени учащихся города. Поезд опоздал на несколько часов, но они дожидались, хотя был трескучий мороз,
Маяковский тронут встречей. Он сердечно поговорил с ребятами и пригласил их в театр, на свой вечер.
Комсод 1 одной из школ
1 Комиссия содействия нуждающимся ученикам
попросил Маяковского выступить с благотворительной целью. Он, конечно, согласился. Днем, во время заседания, его слушали делегаты губернского съезда профсоюзов.
Об этих двух встречах писала “Вятская правда”. “Поэт - это не певец, воспевающий красивые вещи. Красивое и так красиво. Поэзия - это оружие борьбы, и не плохое оружие. Такое мнение было высказано тов. Маяковским, и правдивость этого мнения доказана поэмой “Хорошо!”... Краткое вступительное слово, поясняющее сущность поэмы, облегчало возможность нашей малоподготовленной аудитории глубже ее воспринять. Вступительное слово было не лишнее. Но и без этого слова поэма “Хорошо!”, поэма, написанная поэтом не по заказу, а потому, что нельзя было не воспеть десятилетие Октября, была бы понятна... Как поэт-борец, выступил вчера тов. Маяковский в Городском театре. Прилизанным мещанам не по вкусу пришлись его резкие ответы. Они не могли слышать хлесткость его острот. Но и они, пожелавшие отвергнуть Маяковского как поэта, вынуждены были все же признать силу его таланта...”
“Вчерашний день принес новые доказательства роста культурности масс. Губернский съезд профсоюзов пригласил выступить на нем с чтением своих стихов тов. Маяковского. Литература - один из значительных элементов культуры. Съезд профсоюзов, как зеркало, отобразил рост культурных запросов трудящихся масс нашей губернии. Маяковский говорил съезду, что он пришел, прежде всего, для того, чтобы получить проверку понятности своего творчества рабочими массами. Это - не плохо и важно. Но еще важнее - это то, что вчерашний день на маленьком, но, несмотря на это, очень наглядном факте еще раз показал, как быстро растет в наших советских условиях культурность масс”.
- Такой небольшой город, а сколько удовольствия! - так воспринял Маяковский Вятку.
Многое пришлось ему здесь по душе: статьи в газете к приезду и в день отъезда, встреча со школьниками на вокзале, хороший вечер в театре и, наконец, новая гостиница с простой и удобной мебелью, с большой пепельницей на столе (он много курил и не терпел маленьких пепельниц).
В промежутке между двумя выступлениями Владимир Владимирович предложил мне сыграть “заключительную” партию на бильярде. По дороге я хотел забежать а магазин - купить вятского масла.
- Что за идея? Бросьте возиться!
Я настаивал на своем.
- Не вертите вола! Или вы идете со мной в бильярдную, или я вас не пущу в вагон с маслом!
В бильярдной было холодно и грязно. Я сказал, подражая его манере:
Шел по улице люматка, поносел и весь дрожал 1.
1 Пародируются строки из стихотворения К. Петерсона “Сиротка”.
Он немедленно проскандировал:
Отец, отец, оставь угрозыск, Свою Ратаму не брани!.. 2
2 Пародируются строки из “Демона” Лермонтова.
Масло я все-таки купил. А ему сказал уже на перроне:
-- Ну, хорошо, масло вам не нужно. Но вятские, кустарные изделия, я надеюсь, вы повезете в Москву?
- Это другое депо, это я люблю.
И тут же он накупил разных шкатулок и безделушек.
Он был противником всяческих “запасов”. Но через час после приезда в Москву домработница Паша принесла мне визитную карточку и на ней лишь два слова: “Одарите маслом”. Паша объяснила:
- Как дома втолковали, сразу подействовало. - И унесла полбруска.
Потом Маяковский признался:
- Да, с маслом вы оказались правы. Ну как было действительно не привезти вятского масла?
В Москве продуктов хватало вполне, разве что с маслом временами бывали перебои.
Он сказал: “Если даже бывают временные заторы, тем более нельзя делать запасы, ставя себя в привилегированное положение”.
“ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ УКРАИНСКУЮ НОЧЬ!”
Именно так начинается стихотворение Маяковского “Долг Украине”, написанное в 1926 году. За этой первой гоголевской строкой-вопросом - ответ:
Нет, / вы не знаете украинской ночи!
И дальше - признание, полное глубокого смысла:
Разучите / эту мову / на знаменах - / лексиконах алых, - / эта мова / величава и проста: / “Чуешь, сурмы заграли, / час расплаты настав...” / Разве может быть / затрепанней / да тише / слова / поистасканного / “Слышишь”?! / Я / немало слов придумал вам, / взвешивая их, / одно хочу лишь, - / чтобы стали / всех / моих / стихов слова / полновесными, / как слово “чуешь”
Маяковский горячо любил Украину и не раз выступал а разных ее городах. Особенно часто он бывал в Киеве и в тогдашней столице - Харькове: в январе 1926 года (после возвращения из Америки) он делился впечатлениями о своем путешествии, а в конце того же года выступил с разговором-докладом “Как писать стихи?”. В новом, 1927 году он четыре раза побывал в Харькове.
Переполненный театр дружно встретил поэта. Свет потушен, как на спектакле (привычка). Стихли аплодисменты, но Маяковский молчит и удивленно вглядывается в зал. Публика пришла в смущение: что случилось?
Из средней двери в зал буквально ворвался опоздавший. Он лихорадочно разыскивал свое место. Наконец, народ сообразил, в чем дело, и все взоры на него. Он пролез на свое место, но с другого края, взбудоражив весь ряд. Тут Маяковский не выдержал:
- Это мне напоминает одного человека, который на вопрос “покажи свое левое уход делал так, - при этом Владимир Владимирович правой рукой через голову тронул свое левое ухо.
После этой фразы снова раздались аплодисменты.
- Ну, а теперь перейдем к делу, - сказал Маяковский. Уже в первом отделении слушатели стали забрасывать поэта записками. Он закончил читать “Хорошо!” и для разрядки ответил на несколько записок. Потом собирался снова перейти к стихам.
Раздался протестующий голос:
Не мотайте, отвечайте сразу!
Маяковский сдержанно-иронически:
- Товарищи! Разве можно сразу?
Он прочел два стихотворения, а затем, быстро перебирая записки, огласил наиболее интересные: “Кого вы считаете лучшим поэтом?”
Я лично полагаю, что автор этой записки, должно быть, предрешил ответ, ничуть не сомневаясь, что Маяковский смажет: мол, конечно, себя! Поддеть поэта доставило бы ему немалое удовольствие. Но он... просчитался. Прозвучало нечто иное:
- Как вы себе представляете? Лежит пирог славы, и поэты бегут со взмыленными мордами - кто первый добежит, тому и достанется? Неправильно это, товарищи! Все работают по мере своих сил, возможностей и таланта. Для одного и того же дела - дела построения социализма. Все вносят свою лепту. И я тоже. Вот и все.
“Какого вы мнения о Полонском?” Владимир Владимирович наставительно:
- Он и раньше писал ерунду, а теперь пишет гадости. У него куриные мозги.
О сцену с подозрительным звуком ударяется записка. Маяковский разворачивает ее и достает из бумажки копейку.
Летит следующая:
“Что вы хотели сказать тем, что выступаете без пиджака?”
- От жары, балда.
И опять знакомая записка:
“Маяковский, почему вы все хвалите себя?”
- Мой соученик по гимназии, Шекспир, всегда учил меня: “Никогда не говори о себе дурного, это всегда за тебя сделают твои товарищи”, - и широким жестом обвел зал.
“На какую массу вы рассчитываете, читая ваши стихи?”
- На массу червонцев, - крикнул Маяковский, выбив у ретивого выскочки стандартный козырь.
“Владимир Маяковский, я вижу ты хорошо читаешь стихи и пишешь ты недурно, но не было у тебя на счет (сохраняю орфографию автора записки. - П.Л.) Мадам Кусковой взято из Пушкина, из “Евгения Онегина” и переложено по-своему? Скажи, я спрашиваю, мне очень интересно, авось я что-либо у тебя перейму, ответь на это я прошу”.
- Было взято и переложено. Теперь вопрос сводится к тому, в какой степени вы справитесь со своей задачей.
Гул одобрений.
Попалась очень длинная записка. Кто-то крикнул:
- Что вы так долго читаете? Пора отвечать!
- Что вы там орете? Пришли бы лучше помочь!
В гостиницу “Красная”, где он остановился, приходило много людей. Но Маяковский выбирал время побродить по Харькову. Кстати, здесь он не пользовался транспортом, как, впрочем, и во многих других городах. Ему нравилось, что город строится, озеленяется. На месте вчерашнего пустыря появился сквер, улица покрывалась асфальтом... Владимир Владимирович радовался каждому из таких, казалось бы, скромных явлений.
Последнее выступление в Харькове состоялось в январе 1929 года. Поездка была рассчитана на 10-12 дней: Харьков, Полтава, Кременчуг, Николаев, Херсон и на обратном пути - опять Харьков.
14 января в предвечерние часы в клубе ГПУ он читал пьесу “Клоп”, а вечером в театре - доклад “Левей Лефа”.
Внезапно Маяковский предложил отменить все последующие вечера - сдал голос.
С трудом удалось уговорить его выступить завтра днем в Оперном театре - ведь соберется не менее полутора тысяч студентов,
А вечером этого же дня Владимир Владимирович уехал в Москву. Вероятно, можно было восстановить голос и на месте, а затем, перепланировав города и даты, так или иначе сохранить маршрут.
Но обстоятельства личного характера сложились так, что ему пришлось даже нарушить свои обязательства. (А ведь Маяковский был человеком точным и аккуратным.)
Причины срыва прояснились лишь через много лет, когда в “Русском литературном архиве” (Нью-Йорк, 1956) были опубликованы выдержки из писем Маяковского к Татьяне Яковлевой, жившей тогда в Париже.
В этой публикации говорится: “Еще накануне поездки в Харьков Маяковский телеграфировал Татьяне Яковлевой в Париж: “Начале февраля надеюсь ехать лечиться отдыхать необходимо Ривьеру”.
В эти же дни он отправил еще две телеграммы, адресованные Татьяне Яковлевой, которые так же, как и стихи, посвященные ей, невозможно читать без волнения:
“Твои строки это добрая половина моей жизни вообще и вся моя личная”.
И вторая:
“Я бросил разъезжать и сижу сиднем из боязни хоть на час опоздать с чтением твоих писем. Работать и ждать тебя это единственная моя радость”. За неделю до этого Маяковский писал ей: “Письма такая медленная вещь, а мне так надо каждую минуту знать, что ты делаешь и о чем думаешь. Поэтому телеграмлю. Телеграфь. Шли письма - ворохи и того и другого”. “Ты же единственная моя письмовладелица”,- отвечает он на упреки за дни без почты... “Ты все говоришь, что я не пишу, а телеграммы собаки, что ли?”.
Незадолго до этого он рассказывал ей о том, как шла работа над “Клопом” - в день первого чтения комедии труппе театра Мейерхольда: “Что о себе? Мы (твой фатерман и я) написали новую пьесу. Читали ее Мейерхольду. Писали по 20 суточных часов без питей и ед. Голова у меня от такой работы вспухла (даже кепка не налазит). Сам еще выценить не могу, как вышло, а прочих мнений не шлю во избежание упреков в рекламе и из гипертрофированного чувства природной скромности (кажется все-таки себя расхвалил?)
Ничего. Заслуживаю. Работаю, как бык, наклонив морду с красными глазами над письменным столом. Даже глаза сдали - и я в очках! Кладу еще какую-то холодную дрянь на глаза. Ничего. До тебя пройдет. Работать можно и в очках. А глаза мне все равно до тебя не нужны, потому что кроме как на тебя мне смотреть не на кого. А еще горы и тундры работы...”.
Татьяна Яковлева уехала из России в Париж в 1925 году по вызову своего дяди, известного художника Александра Яковлева. (У нее началось в ту пору заболевание легких, и там она собиралась лечиться). Маяковский познакомился с ней в Париже 25 октября 1923 года и до дня своего отъезда из Франции (3 декабря) встречался с ней ежедневно в течение сорока дней.
Об этом рассказала мне мать Татьяны Любовь Николаевна; она же познакомила меня с письмами дочери. В одном из них, например, было написано: “Если я когда-нибудь хорошо относилась к моим “поклонниками”, то это к нему, в большей доле из-за его таланта, но в еще большей из-за изумительного и буквапьно трогательного но мне отношения. В смысле внимания и заботливости (даже для меня, избалованной) он совершенно изумителен”.
С Любовью Николаевной я встречался неоднократно, и в последний раз - незадолго до ее смерти. Ссылаясь на письма дочери из Парижа, она рассказала многое из того, что проливает свет на факты, прежде непонятные нам.
В дни знакомства с Татьяной Маяковский посвятил ей два стихотворения: “Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви” и “Письмо Татьяне Яковлевой”, которые он читал в дни праздника Октября перед советским землячеством в Париже.
Судьба первого обычна: оно было опубликовано у нас в начале 1929 года и с тех пор широко известно. Но мало кто знал тогда, кому оно посвящено. Лишь в середине пятидесятых годов в журнале “Новый мир” в комментарии к стихотворению “Письмо Татьяне Яковлевой” говорилось и о том, кому посвящено “Письмо товарищу Кострову,..”, т. е. раскрывалось имя Яковлевой. Кстати, у Яковлевой хранятся автографы обоих стихотворений, подаренные ей поэтом.
Таким образом, о существовании стихотворения “Письмо Татьяне Яковлевой” у нас стало известно из публикации в “Новом мире”. До этого стихотворение было достоянием лишь узкого круга людей (кое-кто знал его, вероятно, с первых дней, другие же - после смерти поэта).
Незадолго до “Нового мира” оно впервые появилось в уже упомянутом томе “Русского литературного архива”.
Татьяна жаловалась матери, что не все ее письма попали в руки Маяковского: “...Получаю бесконечные телеграммы - писем нет, тоскую”. Или: “Только что получила от Маяковского книги, а вслед телеграмму, что он не получает моих писем. Это совершенно непонятно...”
Если предположить, что Маяковский не сумел ответить на то или иное письмо, то пробел этот с лихвой восполнили телеграммы, число которых достигло двадцати пяти, в период с 3 декабря 1928 года по 3 августа 1929 года, да еще семь писем, отправленных поэтом с 27 декабря по 5 октября. Сведения эти опубликовал Роман Якобсон в том же “Русском литературном архиве”.
Не прошло и трех месяцев со дня разлуки, как Маяковский снова появился в Париже - в феврале 1929 года...
Таким образом, к причинам, побудившим Маяковского так решительно отменить все города вслед за Харьковом в январе 1929 года, надо отнести, конечно, болезнь горла 1.
1 Даже врач предписал три дня не выступать.
Но, пожалуй, превалировала нервозность, вызванная отсутствием писем от Татьяны Яковлевой.
Вторая встреча с Татьяной ожидалась им с нетерпением, которое трудно переоценить: Маяковский выехал в Париж на следующий день после премьеры “Клопа” (13 февраля 1929 года).
Невольно вспоминаются строчки:
Вы / к Москве / порвали нить. / Годы - / расстояние. / Как бы / вам бы / объяснить, / это состояние? / (“Письмо товарищу Kocтpoвy...”) / Я все равно / тебя / когда-нибудь возьму - / одну / или вдвоем с Парижем. / (“Письмо Татьяне Яковлевой”)
Теперь становится понятным душевное состояние Маяковского а те дни.
Уместно вспомнить, что, когда я впервые явился к матери Татьяны Любови Николаевне Орловой, меня поразила растерянность, с которой она, а точнее, они (мать и отчим) отнеслись поначалу к гостю (я ведь пришел без телефонного звонка и оказался первым человеком, заинтересовавшимся ее дочерью, стихами и всем тем, что помогло бы расширить круг сведений о поэте, отыскав эту семью в другом городе и мать Татьяны под другой фамилией: Орлова - по третьему мужу).
К тому времени в “Новом мире” уже было опубликовано стихотворение “Письмо Татьяне Яковлевой”. Однако они сказали, что ничего не знают. Если даже предположить, что журнала Орловы действительно не читали, то они не могли не знать стихов, ибо Татьяна послала два беловых автографа двух стихотворений из Парижа в ноябре 1928 года.
Возможно, что им вспомнилось предупреждение Татьяны никому не показывать рукопись, пока стихи не появятся в печати, а может, были и иные, более сокровенные причины. Сам визит мой через тридцать лет после описываемых событий, конечно, не мог не взволновать и не насторожить их...
Я процитировал несколько строф из обоих стихотворений: “Письмо Татьяне Яковлевой” и “Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви”.
В дальнейшем я встречался с Орловыми в Куйбышеве неоднократно, и у нас завязалась переписка.
В тринадцатом томе полного собрания сочинений на странице 126-й в письме Маяковского из Парижа в Москву (1928 г.) он просит Л. Ю. Брик: “...Переведи, пожалуйста, телеграфно тридцать рублей - Пенза, Красная улица, 52, кв. 3 Людмиле Алексеевне Яковлевой”.
Выход этого тома помечен 1961 годом. Казалось бы, сотрудники библиотеки-музея В. В. Маяковского после опубликования стихотворения должны были заинтересоваться адресатом.
Но, увы, сотрудники библиотеки-музея в Гендриковом, с которыми я беседовал по этому поводу, этого не сделали.
Тогда-то мне пришлось самому включиться в розыск.
Побывав дважды в Пензе, я сложными, окольными путями узнал о переезде Л. А. Яковлевой в другой город и о том, что она сменила фамилию по новому мужу. Впоследствии обнаружились “неточности” - в комментариях XIII тома - там сказано, что это имя принадлежит матери Татьяны, тогда как на самом деле имелась в виду ее сестра Людмила (они ее звали Лилей).
Фамилия же матери - Орлова - впоследствии была обнаружена в музее в одной из записных книжек поэта,
В XIII томе есть и другая “странная” описка. Там говорится, что “Татьяна выехала из Пензы в Париж по вызову отца”. На самом деле ее вызвал дядя, о котором я упоминал выше. Отец же развелся с женой, покинул Пензу после первой мировой войны и очутился в США, где через четверть века встретился с дочерью Татьяной.
Вернемся к поездке по Украине.
Поздней осенью 1926 года поезд привез нас в Полтаву.
На горе раскинулся, весь в зелени и огнях, красавец город. Лишь только пролетка тронулась, возница разговорился. Я спросил о здании, оставшемся внизу, у вокзала:
- Это, вероятно, клуб?
- Железнодорожный. Красивый, новый и знаменитый.
- Чем же он знаменит? - заинтересовался Владимир Владимирович. И возница рассказал, как три года назад кондуктор товарных поездов станции Полтава товарищ Терещенко приобрел облигации шестипроцентного займа и, не веря в свою фортуну, сдал их под ссуду в горфинотдел.
Держа в руках газету с таблицей, работник Учпрофсожа Скляренко спросил у Терещенко, нет ли у него с собой номеров облигаций. Кондуктор невнятно пробурчал что-то и бросил записную книжку: мол, не приставай, отвяжись.
Скляренко проверил таблицу и обнаружил выигрыш:
- Сто тысяч рублей!
Все завертелось, закрутилось. Право на получение выигрыша кондуктор потерял, так как просрочил выкуп облигаций. ВУЦИК разрешил ему выплатить, в виде исключения, 2 тысячи рублей. Остальную сумму передали Учпрофсожу на постройку клуба и больницы. На закладку зданий приезжал из Харькова Г.И. Петровский.
Шло время. Однажды Владимир Владимирович обратился ко мне с вопросом:
- “12 стульев” Ильфа и Петрова читали?
- Недавно прочел.
- Помните, там клуб?
- Конечно, помню.
- А Полтаву помните?
- А какая связь? - удивился я.
- У Ильфа и Петрова клуб выстроен на найденные ценности, а в Полтаве - на выигрыш. В романе талантливая ситуация, но придумана, а в Полтаве реальные деньги и реальный клуб.
Я стал соображать: Ильф уже тогда сотрудничал в “Гудке”. Клуб железнодорожный? Значит, он об этом, безусловно, знал. Полтавский клуб явился, вероятно, одним из источников для финала “12 стульев”.
Еще в конце июня Маяковский дал согласие выступать в Донбассе и Харькове в конце июля 1927 года, с тем чтобы отсюда перебраться в Крым,
В июле ударила жара, и он заколебался. Я находился тогда в Севастополе и получил от него телеграмму из Москвы: “Считаю бессмысленным устройство лекции Харькове летом точка Предпочитаю лекции Луганске осенью точка Сообщите дни лекций Крыму точка Прошу отменить перенеся осень лекции Харькове Луганске точка Если отменить невозможно телеграфируйте срочно выеду Маяковский”.
Я ухватился за последнюю спасительную фразу, весьма характерную для Владимира Владимировича, всегда точного и обязательного. Предыдущий план был оставлен в силе. Опасения Маяковского оказались напрасными. Всюду полно слушателей. А в Харькове летний театр вобрал народу больше, чем зимой,
Здесь встретился Семен Кирсанов. Он выступил в этот же день с Маяковским, потом в Донбассе и снова - в Харькове.
Луганский клуб металлистов был полон оба раза, когда там выступали поэты.
Луганск тогда выглядел значительно скромнее. Рабочий центр Донбасса, естественно, интересовал Маяковского. Невзирая на знойную погоду, Владимир Владимирович с младшим коллегой бродили, рассматривали, расспрашивали. Все было бы великолепно, кабы в гостинице не замучили клопы. Своего отвращения к ним, и больше того, своего страха перед ними, Маяковский не скрывал, недаром пьесу свою он назвал “Клоп”. Не спали всю ночь. Маяковский и Кирсанов пробовали перебраться на пол, но насекомые и там их нашли.
Особенно быстро мы почувствовали “тропическую” жару, когда очутились назавтра в полдень на станции Дебальцево. Томились в ожидании поезда. Скучно и голодно. Буфет наводил тоску своей зияющей пустотой. Пошли в поселок. Не повезло и здесь. В одной столовой сказали: “Еще рано, нет ничего подходящего”; в другой, в частной, нет ни людей, ни блюд вовсе,
Внезапно все изменилось. Маяковский заметил разгуливающих по двору кур и весьма учтиво обратился к хозяину-грузину с просьбой приготовить вкусное блюдо. Как уроженец Кавказа, Владимир Владимирович имел пристрастие к традиционному грузинскому блюду. Владелец столовой проникся уважением к столь предприимчивому земляку, да еще сказавшему несколько слов на его родном языке, и мы на славу пообедали.
Через час-полтора решили направиться к нашему поезду, стоявшему на дальних путях, чтобы занять места. Но сначала - в камеру хранения, за вещами.
Внезапно неподалеку, на путях, возник паренек, бедно одетый, босой. Владимир Владимирович позвал мальчика. Но тот не очень охотно приближался к нам, с опаской вроде.
- Мальчик, - сказал Маяковский, -сделай одолжение, помоги донести вещи. Мы тебе заплатим,
Но тот отказался. Маяковский снова стал уговаривать, убеждать:
- Ты не бойся, и вещи не такие тяжелые.
Но дети, как известно, не всегда в таких случаях доверяют взрослым, да еще такому здоровому дяде. Парню всего-то лет десять, не более. В конце концов нежные уговоры принесли желаемые плоды, и мы уже вчетвером добирались до цели.
Конечно же, в помощи парнишки мы вовсе не нуждались. Маяковскому была присуща неуемная страсть делать добро (широкая натура). Но ведь ни с того ни с сего ребенку не дашь денег, заденешь детское самолюбие. Он почтет за оскорбление, да и подозрительно как-то все выглядит в его глазах.
Владимир Владимирович отобрал скромную ношу - чемоданчик и еще что-то легкое.
Мальчика Маяковский отпустил, не входя в вагон, и вручил ему такую крупную купюру, которой он. быть может, и не держал никогда. Чувствовалась растерянность парня. Мы все хором его отблагодарили, а он молча, смущенный, сбежал, и “спасибо” застряло у него в горле. Сказка, да и только!
Пыльный поезд доставил нас с большим опозданием в Ясиноватую. Отсюда до Юзовки (ныне - город Донецк) около двадцати километров. Наняли тачанку. Возница заметил: есть две дороги - подлиннее и получше, покороче и похуже. Выбрали подлиннее. Тогда возница равнодушно добавил:
- Но здесь, бывает, и грабят!
Маяковский приготовил на всякий случай револьвер. Под сиденье потянулся и Кирсанов - вынул из чемодана допотопный наган, притом незаряженный. Наступила тишина. Больше, чем грабителей, мы боялись опоздать к началу. Так оно и случилось. Наконец, громыхая по мостовой, въезжаем на главную улицу. И прямо к цирку Шапито.
У входа толпа. Слышим: “Обманул, не приехал”. ...Публика торопливо занимает места. Маяковский, наверстывая опоздание, сразу же включается в работу. Его голос сотрясает брезентовые своды. После нескольких вводных фраз он переходит к стихам.
Включается и Кирсанов. Аудитория удивлена: такой маленький, а какой темперамент, голос! Когда Кирсанов закончил, Маяковский - публике:
- Товарищи! Я считаю свое опоздание искупленным таким сюрпризом (указывая на Кирсанова). Слово теперь опять за мной, а Сема пусть отдохнет.
Опоздание прощено и забыто. После вечера слушатели восторженно провожают поэтов.
В Харьков можно было возвращаться разными путями. Решаем - через Харцызск. С трудом разыскали машину. Ехать надо по проселочной, верст двадцать пять - тридцать. Жара неимоверная. Мотор барахлит. Лопаются камеры. Шофер идет на крайность - пытается добраться на обода. Маяковский негодует: он не выносил, когда портили вещи.
Пока мы в Харцызске ждали поезда на Харьков, прибыл скорый Москва - Сочи. В окне вагона мелькнуло знакомое лицо - Всеволод Эмильевич Мейерхольд.
Я изо всех сил крикнул Маяковскому, но они успели лишь обменяться приветствиями. А вот и наш - на Харьков.
В международном оказалось свободных как раз три места. В вагоне Маяковский облегченно вздохнул:
- Товарищи! Трудно поверить... Роскошная жизнь... зеркала... сто лет не видал зеркал!
--
- Ездить подчас трудновато. Но у нас свое железнодорожное справочное бюро, - сказал Владимир Владимирович друзьям. - Вот задайте Павлу Ильичу вопрос, и он мгновенно ответит.
Начался экзамен: как проехать из Луганска в Чернигов? Назовите все без исключения станции от Харькова до Юзовки и обратно. От Москвы до Севастополя...
Мне надоело.
- Вам самому пора бы знать, - пошутил я.
- Я надеюсь на вас, - парировал Маяковский.
- Научитесь хотя бы ориентироваться.
- Вы опытом взяли, а мне надо учить, - ответил он. - Специально учить не хочу, я не маленький.
- Не прибедняйтесь, - продолжал я. - Ведь у вас огромная память. Вы помните несметное количество стихов.
- Знал когда-то всего “Евгения Онегина”, да и сейчас большие куски помню, - подтвердил он.
Я тоже вспомнил юность и расхвастался:
- Когда-то знал наизусть всего “Мцыри” и “Медного всадника”, даже пьесы, например “Ревизор”, “Горе от ума”. Да и сейчас прочитал бы два первых действия почти без запинки.
- Ну-ка, попробуйте!
- Просим! - поддержал присутствовавший при этом Валерий Михайлович Горожанин 1.
1 Друг Маяковского, его соавтор по киносценарию “Инженер д'Арси”, написанному в Япге а августе 1927 года.
Я - на попятную, но бесполезно. Владимир Владимирович вошел в азарт:
- Буду читать без остановки столько же “Онегина”, сколько вы “Горе от ума”.
Меня задело за живое: я полез в чемодан за Грибоедовым и демонстративно вручил книгу Маяковскому.
- Можете удостовериться.
Засекли время. Я читал наизусть Грибоедова в невероятном темпе, стремясь “уложить” в 15 минут первый акт, и, когда почти кончал его, Маяковский остановил меня:
- Трещит в ушах. Профанация искусства. Невозможно слушать. Условие нарушаю. За мной долг.
Впоследствии долг был оплачен: Владимир Владимирович читал “Евгения Онегина” минут десять, почти без осечки.
--
В “Комсомольскую правду” пришло письмо из Днепропетровска от комсомольцев Л. Авруцкого 1
1 В дальнейшем стал заместителем редактора областном газеты “Заря”.
и И. Анисайкина 2
2 Впоследствии - директор завода в Днепропетровске.
, которые просили редакцию командировать к ним их любимого поэта - Маяковского. И вот в лютый февраль 1928 года Владимир Владимирович в Днепропетровске. (Он уже был здесь полтора года назад). Из гостиницы “Спартак” его сразу повезли в битком набитом трамвае в райком металлистов. Там обсуждали, как лучше провести кампанию по заключению коллективных договоров.
Оттуда - на завод имени Ленина, куда явились и молодые рабочие с соседнего завода имени Петровского 3.
3 Оба завода считались в эту пору одним предприятием.
Здесь, в большущем красном уголке трубного цеха, проходила конференция читателей “Комсомольской правды”.
Выступил Маяковский.
Кто-то из ребят крикнул: “Как же вы будете читать под наши гудки?”
- Ничего, я гудкам не помешаю. Пусть гудят себе на здоровье!
Он призвал молодежь активнее участвовать в газете, рассказал о борьбе на поэтическом фронте, читал стихи.
Владимир Владимирович интересовался производственной и комсомольской работой. Он напомнил ребятам корреспонденцию “На правом берегу” (из Ленинграда), которая была опубликована в “Комсомольской правде” (о работе на фабрике “Красная нить”), и прочел в этой связи стихотворение “Гимназист или строитель”:
Были / у папочки / дети - / гимназистики. / На фуражке-шапочке - / серебряные листики. / … / Комса / на фабрике / “Красная нить” / решила / по-новому / нитки вить.
…
А конец такой:
Отжившие / навыки / выгони, выстегав. / Старье - / отвяжись! / Долой / советских гимназистиков! / Больше - / строящих / живую жизнь!
На конференции говорили о том, что необходимо перестроить работу комсомольских организаций, о борьбе с так называемыми “мертвыми душами”. Позже Маяковский написал стихотворение “Фабрика мертвых душ”, сопроводив его любопытным эпиграфом:
“Toв. Бухов. - Работал по погрузке угля. Дали распространить военную литературу, не понравилось. - Бросил.
Тов. Дрофмзн. - Был сборщиком членских взносов. Перешел работать на паровоз - работу не мог выполнять. Работал бы сейчас по радио.
Тов. Юхович. - Удовлетворяюсь тем, что купил гитару и играю дома.
Из речей комсомольцев на проведенных собраниях “мертвых душ” транспортной и доменной ячеек. Днепропетровск”.
С завода, едва успев пообедать, - в театр имени Луначарского. Вечер озаглавлен: “Слушай новое!”
Владимир Владимирович переутомился, А ведь завтра Запорожье.
- Авось пройдет. Обидно срывать. Хочется и Днепрострой посмотреть.
Короткий переезд в Запорожье оказался тяжелым: холодный вагон, пересадка. Времени у нас в обрез. С вокзала - прямо выступать. По дороге Маяковский вспоминал:
- Здесь где-то, в Запорожской Сечи, проживал мой дед 1.
я - / дедом казан, / другим - / сечевик, / а по рожденью / грузин.
1 Дед поэта, Константин Константинович, - уроженец г. Берислава на Днепре. Его предки - выходцы из Запорожской Сечи.
На кляче плетемся в нардом по Московской улице. Справа - небольшой дом, на который я указал попутчику:
- В этом доме, в году девятнадцатом, проживал Дыбенко, тот самый знаменитый, и знаменитая Коллонтай!
- Откуда у вас такие подробные сведения?
- Во-первых, об этом знал весь город, а во-вторых, я к этому дому имею непосредственное отношение. Мне он ближе, чем другим.
- А именно?
- Очень просто - я в нем родился, шестым ребенком в семье.
- Так этот дом вдвойне исторический. Вы помните что-либо из детства?
- Почти ничего, если не считать мелкого происшествия. Мне еще не было полных шести лет, когда я умудрился свалиться с яблони и, что примечательно, не стал калекой. Это событие определяет мой характер: не будь нахалом. Не лезь, коль не умеешь.
- Это правильно, я согласен. Но ведь каждый ребенок должен непременно упасть. Я в детстве падал, дрался, прыгал в речку. Все это было в Багдади. И тоже избежал физических изъянов.
По окончании вечера Маяковского пригласили осмотреть Днепрострой.
- Сам мечтал об этом, но сейчас не выйдет. Плоховато себя чувствую. Высокая температура. Придется отложить до следующего раза: приеду к вам специально или загляну по пути в Крым.
И хотя Маяковскому так и не довелось побывать на Днепрострое, дух гигантской стройки пронизал своеобразные и целеустремленные строки, написанные еще в 1926 году:
...Где горилкой, / удалью / И кровью / Запорожская / бурлила Сечь, / проводов уздой / смирив Днепровье, / Днепр / заставят / на турбины течь.
Возвращаемся в Днепропетровск. Ни машин, ни извозчиков. Еле добрались до гостиницы на грузовике. Маяковский так ослаб, что мне пришлось ему помочь подняться на третий этаж.
Врач категорически запретил выступать: температура тридцать девять, грипп, ангина. Он обещал прислать медсестру. Маяковский котел заплатить за визит, но тот наотрез отказался.
- У таких - не беру. Я вознагражден знакомством с вами.
Когда врач ушел, Владимир Владимирович сказал шутливо:
- Какой симпатичный, а денег не взял...
Я сообщил о болезни двум клубам, ожидавшим сегодня встречи с поэтом. Спустя часа два, без всякого предупреждения, в номер явился незваный врач. Достаточно беглого взгляда, чтобы определить состояние больного, однако врач решил измерить температуру и долго выслушивал. Стало ясно: проверяет, не уклоняется ли от выступлений.
Маяковский и виду не показал, что понимает смысл этого визита.
Но когда врач ушел, Маяковский не выдержал:
- Вот что значит клевета!
Он, конечно, переживал связанные с его именем сплетни и обывательские разговоры. За внешним спокойствием он подчас скрывал горечь обиды и разочарования в людях.
Чтобы отвлечь больного, я, уцепившись за самое слово, стал напевать арию о клевете из “Севильского”.
Клевета вначале сладко / Ветерочком чуть-чуть порхает / И как будто бы украдкой / Слух людской едва ласкает.,.
- Завидую вам. Если бы я мог выучить мотив, обязательно спел бы: хорошая песня. Прошу на бис!
- Это - не песня, это - ария, - возразил я.
- Поэма - тоже не стихотворение. Но это стихи. Только крупнее вещь. “Коробейники”, например, - песня, но гораздо больше “клеветы”. А полностью спеть “Коробейников” - целый день надо петь.
- Разница между песней и арией существенная, - попытался подвести я под это теоретическую базу. Потом, боясь залезть в дебри, я замолк. Дискуссия оборвалась. Я собрался в город. Маяковский с улыбкой напутствовал:
- Предупреждаю вас, что вы не должны покидать больного дольше чем на два-три часа, иначе я задохнусь от скуки. А то уйдете и пропадете на весь день.
- Сегодня явится еще сестра, - успокаивал я.
- Сестра сестрой. Отработает и исчезнет.
Десятки раз на день больной мерил температуру. Порой он ставил градусник по три-четыре раза кряду. Часто вынимал термометр раньше положенных минут, посмотрит на него, и обратно. Он разбил сперва свой термометр, за ним тот, который принесла медсестра. Раздобыли третий. И его постигла участь предыдущих. Только тогда интерес к температуре несколько снизился.
- Ирония судьбы, - улыбнулся Маяковский, - значит, пора выздоравливать.
Соблюдать предписанную врачом диету оказалось здесь нелегким делом. Владимир Владимирович решил ограничиться своим любимым блюдом - компотом. Он пригласил официанта и попросил, невзирая на февраль, добыть свежих фруктов.
- За любые деньги, но сделайте компот. И обязательно много, чтобы вышла большая миска.
Обычная порция компота стоила в ресторане 20-30 копеек. Он же вручил официанту невероятную, по тем временам, сумму - 20 рублей. Компот был сварен.
- Надеюсь, что вы не дадите мне лопнуть и осушите вместе со мной это море компота, - обратился ко мне Владимир Владимирович, увидя огромную миску.
Он заставил присоединиться к нам и медицинскую сестру. Но и с нашей активной помощью “компотное море” просуществовало целых три дня.
Болезнь Маяковского сказалась, разумеется, на его бюджете.
- Надо отнести в газету стихи 1,- предложил он мне.
- А сколько просить?
1 Имелось в виду стихотворение “Две культуры”, которое было впервые напечатано в днепропетровской газете “Звезда” 8 марта 1928 года - к Международному женскому дню. - Сколько дадут, но чтобы хватило на скромную жизнь, не считая компота. Между нами говоря, у меня есть такая мысль: всю свою продукцию сдавать в одно место, в Госиздат, например, а он пусть платит мне зарплату - ну, скажем, рублей пятьсот а месяц. Я думаю, что в конце концов так оно и будет.
Прощаясь с медсестрой, Маяковский хотел заплатить ей за дежурство и за разбитый термометр сумму столь же необычную, как та, что он уплатил за миску компота. Сестра очень смутилась: “Я могу получить только по норме, термометр же каждый может разбить, а поэты тем более, они ведь рассеянные”.
За два часа до отъезда из Днепропетровска он, не желая нарушить свое обещание, выступил у студентов-горняков.
Поезд подходил к Казатину. Мы вышли в тамбур. Вдоль вагона бежал какой-то человек и кричал: “Товарищ Маяковский, товарищ Маяковский!”
На встречавшем было пальто и два тулупа, полы которых волочились по земле.
- Товарищ Маяковский, я вас встречаю на замечательных розвальнях. Лошади прямо прелесть. Я сам доехал сюда почти за час. А вот вам тулуп, - сказал он срывающимся голосом, снимая с себя тулуп. (Второй был предназначен для меня).
Владимир Владимирович разозлился. До Бердичева- 25 километров. Директор бердичевского театра, куда мы сейчас направлялись, обещал в телеграмме непременно прислать закрытую машину. Маяковский слаб - держалась температура. А тут, как назло, в начале марта - мороз и вьюга. Маяковский решительно зашагал к вокзалу. Человек, который нас встретил, с трудом поспевая за ним, уговаривал:
- Если вы не поедете и сорвете вечер, меня снимут с работы. А до этого, если я приеду пустой, меня вообще разорвут на части. Сделайте это ради меня! Вы же понимаете - весь город ждет! У нас аншлаг - давно нет ни одного билета!
Я связался по телефону с Бердичевом. Обещали немедленно выслать машину. Представитель бердичевского театра, обескураженный, запахнул на себе оба тулупа и уехал.
В буфете Маяковский облюбовал аппетитный “хворост”, запивая его далеко уже не первым стаканом чаю. Официантка косо посматривала на нас, беспокоясь: “Вдруг уедут и не рассчитаются”. Она не раз намекала, что, мол, пора платить. Маяковский же, с изысканной вежливостью, разъяснял ей, что расчет производится по окончании, а не во время еды.
В буфет то и дело заглядывал мальчик лет десяти - продавец газет и журналов. На нем было дырявое пальтишко и худая обувь - не по погоде.
Он заходил в буфет в надежде, что найдет здесь покупателей. Да и нужно было обогреться.
Но в дверях - “заслон” в виде бородатого швейцара. Он смотрел на мальчишку недобрыми глазами и каждый раз при его появлении, не раскрывая рта, издавал звук, похожий на длинное иш-ш-ш”, что, видимо, должно было означать “п-ш-ш-ш-е-л”. Пышные его усы при этом быстро поднимались, как у кота. И стоило ему шевельнуть усом, как мальчишка исчезал за дверью.
Маяковский несколько минут наблюдал эту сценку, потом забасил:
- Мальчик, есть свежие газеты?
- Нет, только вчерашние.
- Их-то мне и надо! Иди сюда! - позвал он.
Не пошло и минуты, как мальчик сидел за нашим столом и, помешивая ложечкой в поставленном перед ним стакане, торжествующе, но вместе с тем не без оттенка беспокойства поглядывал на швейцара.
Владимир Владимирович угощал его и просматривал литературу, которую он продавал.
Маяковский предлагал разные комбинации: “За мои три журнала дай мне один свой, и я тебе еще приплачу”. Или: “За один мой журнал дай мне две газеты”. Мальчик подолгу обдумывал каждый вариант и неизменно отвергал его. Он боялся, вероятно, подвоха, и чем выгоднее была комбинация, тем она казалась подозрительнее. Тогда Маяковский пошел в открытую: он обобрал десяток газет и журналов, уплатил за них, подарил мальчику почти все свои журналы и дал ему еще в придачу несколько рублей.
Надолго, должно быть, запомнил парень этого необыкновенного проезжего, этого доброго и отнюдь не сказочного Деда-мороза.
Маяковский любил просматривать журналы, даже технические, и быстро находил то, что его интересовало. И теперь он погрузился в чтение. Буфетную тишину нарушил звон колокола, вслед за которым должно было, как обычно, раздаться: “Первый звонок! На Одессу! Поезд стоит на второ-о-о-м пути!” (Это был предшественник громкоговорителя.) Но, ко всеобщему удивлению, швейцар хриплым басом проскандировал: “Товарища Маякокого требует к телефону председатель бердичевского исполкома!”
Народ зашевелился. Кое-кто, возможно, знал это имя, другие - узнавали от соседей. Да и сам по себе человек, направляющийся к телефону, привлек внимание пассажиров.
От телефона Владимир Владимирович вернулся с хорошими вестями: полчаса назад предисполкома выслал свою машину и уверяет, что публика не разойдется.
Прошло больше часа. Звоню в Бердичев. Выясняю, что машина опрокинулась в кювет и пострадала кассирша театра, “Сама напросилась ехать, - сообщили мне потом. - Такой редкий случай: заранее распродать билеты, прокатиться в машине и первой увидеть Маяковского”.
Оставался только один выход: отправиться поездом а 10 часов 40 минут вечера. Можно ли, однако, надеяться на чудо, на то, что публика не разойдется и будет ждать с 8 почти до 12 ночи?
Но чудо свершилось!
Маяковский прежде всего спросил директора театра:
- Сколько народу ушло?
- Человек тридцать-сорок.
- Значит, они меньше всего интересуются стихами. Не жалко - скатертью дорога! А те, кто остался, - это настоящая публика. Перед ней приятно и почетно выступать.
Полтора часа он держал аудиторию в радостном напряжении, отказавшись, с ее разрешения, от перерыва. И слушатели, судя по реакции, были вполне вознаграждены за муки ожидания. Был доволен и Маяковский.
Когда Владимир Владимирович звонил в Москву, он прежде всего рассказал об этом случае.
Гостиница в Бердичеве переполнена. Нас устроили в частном “приезжем доме”, в комнатке, где не помещались даже две кровати. Подали чай.
- Комната крохотная, а самовар - наоборот! Подумаешь, тоже Тула, - смеялся Маяковский.
Наутро первый вопрос:
- Вы не знаете, что интересного а Бердичеве?
- В местном костеле венчался Бальзак.
- Не будем терять времени, пройдемся, посмотрим костел.
Часа через два мы - в Житомире.
Отдохнув с дороги, Маяковский направился в театр. За кулисами он разговорился со стариком сторожем, который рассказал ему чуть ли не всю столетнюю историю театра:
- Здесь играли крепостные актеры, в ложах восседали царские губернаторы, побывали здесь и белогвардейцы, и немцы, и гайдамаки, и поляки. Много разных знаменитостей бывало…
- Ну, дедушка, таких, как я, наверное, не было.
- Не знаю. Вот послушаю - скажу.
Маяковский начал свое выступление пересказом этого разговора. Необычно, интересно, оригинально и смешно. Этот зачин дал тон всему вечеру.
Завтра - вечер в Киеве.
Ненадолго - Москва и снова - в Киев.
Расположившись в купе, Маяковский извлек газеты и журналы. Среди них - “Новый мир” № 2 (вышедший с опозданием). Листав журнал, он вдруг громко и весело произнес:
- Бабель. “Закат”. Пьеса в восьми сценах. Поначалу я думал, что он просто читает оглавление. Но дальше последовало:
- Действующие лица... (Он прочел полностью.) Действие происходит в Одессе, в 1913 году. Первая сцена...
И тут случилось неожиданное. Сюрприз из сюрпризов.
Маяковский не только читал, но и изображал, играл, часто опуская имена. Он повторял отдельные места, хлесткий фразы...
После трех первых сцен он сделал маленький перерыв, а потом дочитал пьесу до конца.
- Это здорово - ничего не скажешь! - заключил он. - Если б только смогли поставить no-настоящему. Это первосортная драматургия.
...В Киевском доме коммунистического просвещения собралось много молодежи. Украинская газета “Пролетарская правда” писала в отчете:
...“Все места заняты, в проходах стоят, всю эстраду обсели, на рояль навалились, под рояль залезли, негде одежду вешать, так что раздевались у порога”.
В Киеве Владимир Владимирович побывал на строительстве кинофабрики, встретился с рабочими заводов “Ленинская кузня” и “Большевик”, читал стихи по радио. Он придавал большое значение выступлениям по радио И говорил, что радио с лихвой заменит малотиражные издания его книг.
Что запомнилось в Виннице?
Неуютный и тесный вокзал. Кто-то энергично плюет на пел.
Маяковский пытается пристыдить этого человека и советует ему воспользоваться урной. Тот не обращает внимания. Маяковский повышает голос:
- Какая гадость - плевать на пол! Я понимаю - плюнуть в лицо, когда есть за что!
Впоследствии в афише появился заголовок: “Как плюются в Виннице”, а на литографском плакате - стихи:
Омерзительное явление, / что же это будет? / По всем направлениям / плюются люди. / … / Товарищи люди, / будьте культурны! / На пол не плюйте, / а плюйте / в урны.
- Удивительно, такой небольшой - и такой грязный городок! А сколько гигиенических парикмахерских; почти на каждой улице “Перукарня”! - сказал Маяковский, - Я насчитал их двадцать три от вокзала до гостиницы. Если не верите - сами подсчитайте. Прямо-таки-“падоракс”! (Это означало-парадокс. - П. Л.)
--
- Вы знаете, целые дни звонят: приехал или не приехал? Теперь мы сможем наконец-то ответить, что приехал, - сказал в Одессе дежурный “Лондонской” гостиницы. (Из-за болезни Маяковского выступление отменялось уже два раза.)
Но телефон в Одессе - еще не факт, - закрепил свою мысль дежурный.
Многие приходили в гостиницу, чтобы лично удостовериться, приехал ли Маяковский. И лишь убедившись, стали раскупать билеты.
Близилась весна. Владимир Владимирович с балкона своей комнаты часами любовался морем.
Пришел гостивший у родных Кирсанов. Маяковский пригласил его выступить сегодня вместе с ним в зале горсовета.
Помню, как Маяковский раскрывал некоторые интригующие тезисы афиши “Слушай новое”, такие, например, как “Слово читаемое и слышимое”, “Альбом тети или площадь Революции”:
- Стихи я пишу в основном для чтения вслух. И в процессе работы чувствую, как они будут звучать. Я считаю, что в наши дни стихи должны быть рассчитаны главным образом на слуховое восприятие - не для альбома тети, а для площади Революции. Это есть целевая установка. О другом тезисе: “Есенин и есенинчики”, “Социальный заказ” - Маяковский говорил:
- Появилась целая армия есенинчиков... Поэты, подражая Есенину, подпадают под его упадочнические настроения. Подражать здесь нечему. Надо бороться с этим поветрием. Бороться новыми революционными стихами. Надо не дожидаться социального заказа, в том смысле, что тебе позвонят и закажут, а самому стараться опережать этот заказ. Поэт должен жить сегодняшним днем и помогать стране строить социализм.
В афише значилось: “Понимают ли нас крестьяне и рабочие?”
- Мы стараемся писать проще и понятнее, - разъяснял Маяковский. - Нельзя сказать, что все стихи одинаково понятны всем. Поэты должны стремиться писать и для людей, обладающих малым запасом слов. Авангард рабочего класса, передовые крестьяне - понимают. Нельзя забывать и того, что культура в нашей стране растет, и таким образом, наши вещи со временем будет читать асе большее количество рабочих и крестьян.
Одесский медицинский институт был буквально осажден молодежью, желающей попасть на вечер.
Кто-то крикнул изо всей силы: “Дивчата, сидайте хлопцам на колени, иначе ничего не выйдет!” Но и это не помогло: зал, рассчитанный на 400 человек, уже вобрал свыше тысячи. Слушатели разместились и под столом. Маяковского и Кирсанова прижали к трибуне. Пот лил с них градом.
Возможно, по уплотненности зала, этот вечер был рекордным в практике поэта.
После вечера, когда мы остались одни, я показал свой ботинок с оторванной подметкой.
Маяковский рассмеялся:
- Вот оно что значит: “На ходу подметки рвут”.
В Одессе сумели доказать, что такое действительно бывает.
--
Высокий Маяковский и низенький Кирсанов (провожавший его) шагали по перрону до самого отправления поезда в Москву и о чем-то горячо говорили.
От Киева до Москвы нашей попутчицей оказалась киноактриса Юлия Солнцева.
Маяковский пригласил ее к нам в купе из соседнего вагона. Проводник требовал, чтоб она вернулась к себе: “Не имеет права переходить в вагон высшей категории”. Владимир Владимирович не соглашался с прихотями проводника и принципиально не отпускал Солнцеву, уговаривая ее остаться. Солнцева спросила Маяковского: “Почему вы выходите на каждой станции?”
- Я должен все знать, иначе мне неинтересно.
В Москве Маяковский предложил “не ждать у моря погоды” - то есть такси, а взять извозчика.'
- Успокоительная процедура!
С Киевского вокзала путь порядочный - за Таганскую площадь. У Бородинского моста Владимир Владимирович с увлечением рассказывал о побеге политкаторжанок из женской Новинской тюрьмы:
- Это было в 1909-м. Я сам принимал участие. Помогали мама и сестры. Они сшили гимназические платья для каторжанок.
Он жадно смотрел по сторонам. У Смоленского рынка его взгляд остановился на большущем рекламном щите.
- Когда въезжаешь в город, сразу па афишам чувствуешь, чем он дышит. Я прочитываю почти все афиши. Представьте: вдруг со щитов исчезли бы все афиши - впечатление вымершего города...
ОТДЫХАТЬ НЕКОГДА!..
На юге Маяковский бывал ежегодно, хотя ни Крым, ни Кавказ не были для него просто курортом. “Отдыхать некогда!” - говорил он.
Здесь он работал, подчас не менее интенсивно, чем в Москве. Лишь одному Крыму, например, посвящено тринадцать стихотворений, написанных в Крыму. Тут же он заканчивал в 1927 году поэму “Хорошо!” и создал многие другие произведения.
Я езжу / по южному / берегу Крыма,- / не Крым, / а копия / древнего рая! / Какая фауна, / флора / и климат! / Пою, / восторгаясь / и озирая. / Огромное / синее / Черное море.
А в другом стихотворении о Крыме:
Хожу, / гляжу в окно ли я - / ЦВЕТЫ / да небо синее, / то в нос тебе / магнолия, / то в глаз тебе / глициния.
Маяковского спрашивали;
- Почему вы так много выступаете на курортах? Это пахнет гастролерством.
- У товарищей неправильный взгляд на курорты. Ведь сюда съезжаются со всего Советского Союза. Тебя слушают одновременно и рабочие, и колхозники, и интеллигенты, Приходят люди из таких мест, куда ты в жизни не попадешь. Они разъедутся по своим углам и будут пропагандировать стихи, а это - моя основная цель. Почему-то существует еще до сих пор неправильное мнение о курортах: как будто там отдыхают только привилегированные. Посмотрите, кто теперь в домах отдыха и санаториях. Вот для них я и выступаю и думаю, что делаю неплохое дело.
В Ялте я показал Владимиру Владимировичу выписку из протокола заседания Совета Народных Комиссаров Крыма.
Он обрадовался:
- До чего приятно! Специально слушают н Совнаркоме! О чем? Об освобождении лекций Владимира Маяковского от налогов! Постановили... Что постановили? Принимая во внимание агитационно-пропагандистское значение... освободить! Дайте еще раз посмотреть! Поймите - это сильно. Значит, я нужный поэт.
Из Ялты в Симферополь он приехал с художником Натаном Альтманом. Они поселились в одном номере: Маяковский не отпускал от себя людей, которых любил. Он был неразлучен с Альтманом, и тот присутствовал почти на всех его вечерах.
Возвращаясь из Ливадии в Ялту, мы распевали песни (впрочем, крику было больше, чем пения). Я пытался петь на “вольные” мотивы стихи Маяковского. Кое-что ему нравилось, и он даже подпевал. А иногда ни за что не желал мириться с “подтасовкой”. Его любимая ария “Еще одно последнее сказанье...” сменилась “Гренадой” Светлова.
- Здорово сделана вещь! Люблю!
“Гренаду” мы пели на мотив “Яблочка”. Увлеченно и вместе с тем сдержанно. В одном месте в перебил:
- У Светлова “ответь, Александровск, и Харьков, ответь...”, а вы поете “скажи, Александровск...”.
- Это я нарочно. Так лучше. Остальное все хорошо.
В другой раз мы неслись в открытой машине из Севастополя. Возникли Байдарские ворота, о которых сказано так точно и выразительно:
И вдруг вопьешься. / любовью залив / и душу, / и тело, / и рот. / Так разом / встают / облака и запив / в разрыве / Байдарских ворот. / И сразу / дорога / нудней и нудней…
В том месте, где дорога пошла “нудней и нудней”, Владимир Владимирович открыл железную коробку (а ней оставалось несколько папирос) и тут же закрыл ее:
- Бросаю курить! - крикнул он. И коробка летит в море. {Конечно, до моря далеко - оно только кажется рядом.) Именно после этого и родились строки:
Я / сегодня / дышу как слон, / походка / моя / легка, / и ночь / пронеслась, / как чудесный сон, / без единого / кашля и плевка. / … / Граждане, / вы / утомились от жданья, / готовы / корить и крыть. / Не волнуйтесь, / сообщаю: / граждане - / я / сегодня - / бросил курить.
В Кисловодском “Гранд-отеле” для Маяковского и его спутников - Натальи Брюхоненко и Валерия Горожанина - были забронированы три номера. Я приехал туда на 5 дней раньше. Встретив знакомого артиста-певца, который слонялся в поисках ночлега, я предложил ему поселиться пока в номере, предназначенном для Маяковского. Сам я тоже перешел туда - за компанию.
На рассвете нас разбудил стук в дверь. Оказалось, Маяковский с друзьями приехал раньше, чем я рассчитывал. Я, естественно, очень смутился и сказал, что мы сейчас же перейдем в другой номер.
- Ни за что! Вы с ума сошли! Продолжайте спать, - успокаивал меня Владимир Владимирович. - Дайте только ключи от других комнат.
И, извинившись за ранний визит, он ушел в мой номер.
Небольшое отступление.
Второго сентября 1927 года, точнее - в ночь на третье произошло землетрясение в Крыму.
Маяковский за несколько часов до этого отплыл из Ялты в Новороссийск. Казалось, повезло. Но не совсем. Землетрясение настигло его в открытом море. Ночью внезапно разыгрался сильнейший шторм. О том, что ночью было землетрясение, пассажиры узнали лишь днем в Новороссийске.
Маяковский и его попутчики испытали мытарства переезда: из Новороссийска до Тихорецкой, снова ожидания, отсюда до Минеральных Вод и в ночь добрались до Кисловодска.
Газеты пестрели сообщениями о крымском несчастье.
В стихотворении “Солдаты Дзержинского” есть такая строка:
Будут / битвы / громще, / чем крымское / землетрясение.
А вскоре за этим событием появилось стихотворение “Польза землетрясений”. Оно кончалось так:
Я землетрясения / люблю не очень, / земле / подобает - стоять / Но слава встряске - / Крым / озабочен / больше, / чем не ять.
Удалось провести лишь одно выступление - в Пятигорске. Маяковский заболел сильнейшим гриппом. Остальные вечера пришлось переносить и отменять.
Железноводская публика узнала об отмене вечера перед самым началом. Все билеты проданы. Назревал скандал. Отдельные лица в толпе особенно рьяно подстрекали остальных: “Ничуть не болен!”, “Передумал!”, “Знаем мы эти болезни!”
Чтобы не огорчать больного, я скрыл всю эту историю, хотя он живо интересовался подробностями. Через несколько дней до него все же дошли слухи о скандале.
Накануне ко мне приехала из Москвы знакомая, и мы навестили больного. Гостья вскоре удалилась, а я остался. Маяковский ко мне а упор:
- Где вы нашли такую красивую жену?
Я пытался отшутиться: Во-первых, как правило, жен не ищут, во-вторых, она пока не жена, а кандидат в жены - невеста, мы еще не расписались, и, наконец, главное, не я ее искал, а она меня нашла, В Москве она сняла угол в квартире, где я живу, на Таганке.
Однажды, когда я возвратился домой из поездки, хозяйка меня, с места в карьер, заинтриговала: “Когда придет с работы моя новая квартирантка, то я за вас не ручаюсь!”
- Мне все ясно. Крепко вас поздравляю, - уверенно заключил Владимир Владимирович.
Хозяйка и Маяковский оказались правы: вскоре мы поженились.
В Ессентуках и Кисловодске менялись дни и часы выступлений (непривычное время - пять часов). Пока печатались новые афиши, решили срочно сделать наклейки на старые.
Маяковский частенько вникал в детали “производства”. Вот и здесь Владимир Владимирович включился в работу. Написав один внушительный плакат, он, стоя на коленях, засучив рукава, принялся за наклейки. Он писал с невероятной быстротой и раскладывал их на полу для сушки. Папиросный окурок заменил ему кисть, а чернила - краску.
- Это детские игрушки по сравнению с “Окнами РОСТА”, - сказал Маяковский.
В 1929 году Владимир Владимирович, нарушив традицию, решил ехать сначала на Кавказ.
В первых числах июля я шел в Москве по Солянке, держа кулек с клубникой. Из-за угла - Маяковский. Рука моя испачкана ягодой, и я не протянул ее, а сделал извинительный жест.
- Так как я в принципе против рукопожатий, то это даже кстати, - сказал он. - Как жена, ребенок? Когда вы, наконец, уедете в Сочи?
- Эту клубнику я несу в родильный. Завтра выписываю жену и исчезаю из Москвы.
- Значит - договорились? Еще раз поздравляю! Имя уже придумали? Советую обязательно назвать его Никитой или Степаном. Вот у Шкловского есть Никита, и он не жалуется. Замечательное имя! Поверьте мне! Ну, пора! Торопитесь, умоляю! До свидания в Сочи!
Спустя несколько месяцев я снова шел по Солянке, но теперь с ребенком на руках. Маяковский проезжал в “Рено” и, открыв дверцу, на ходу крикнул:
- Привет, Никита!..
В Сочи, поселившись в скромном номере “Ривьеры”, Маяковский тотчас достал из чемодана каучуковую ванну (это был большой, складной таз с громким именем “ванна”) и попросил у горничной горячей воды. Та всплеснула руками:
- Просто удивительно! Вздумали в номере купаться! Кругом море, а они баню устраивают!
Маяковский вежливо уговаривал ее:
- Не понимает девушка, что в море основательно помыться невозможно. Грязь может долипнуть еще.
После процедуры он оделся особенно тщательно.
- Хочу выглядеть франтом. - И игриво: - Недаром я мчался в Сочи.
- Вы ведь против франтовства? - заметил я.
- Бывают в жизни исключения. Еду к девушке. И вообще, для разнообразия можно иногда шикарно одеться!
И посоветовался, какой галстук повязать..
В кафе повезло: подали “хворост” и любимое розовое варенье.
- Моя мама делает розовое варенье - это вещь! Недавно подарила мне большую банку, - поведал Владимир Владимирович.
К столику подсели артисты Большого театра Мария Рейзен, Леонид Жуков и иже с ними. Маяковский просил заменить розетки настоящими блюдцами, а то “негде размахнуться”.
Ему приятна была встреча с сестрой Людмилой Владимировной здесь, в поездке. Он пригласил ее на свой вечер.
В летнем сочинском кинотеатре люди сидят, стоят и висят (на заборе и на деревьях за забором).
Афиша гласила: “Леф и Реф - новое и старое - стихи и вещи”. Под “вещами” в данном случае подразумевались крупные произведения.
Маяковский читал отрывки из первой части “Клопа”. Ярко, в образах, исполнил он три картины, почти не повторяя имен действующих лиц.
Попутно приведу такой разговор. Когда приближалась премьера “Клопа” в театре Мейерхольда, Маяковский неожиданно спросил меня:
- Как, по-вашему, лучше назвать пьесу: “Клопы” или “Клоп”?
Подумав, я ответил:
- Конечно, “Клоп”.
- А почему так?
- А потому, что “Клопы” - это нечто массово-стихийное, название само по себе уже отпугивает, шокирует зрителей. А “Клоп” не так страшен, и это - обобщенно и вместе с тем более конкретно и точно. Есть другая сторона дела, чисто формальная: четыре буквы лучше читаются и выигрышнее на афише, чем пять.
- Я тоже склоняюсь к “Клопу”, небольшие колебания были, и я решил проверить на людях. Все в основном за единственное число. Твердо остается “Клоп”.
В сочинской афише были сокращены все названия стихотворений: “Товарищу Нетте- пароходу и человеку” называлось просто “Нетте”, “Сергею Есенину” - “Есенину”. Все заграничные стихи шли под общим заголовком - “Разная эаграничность”. “Стихи о советском паспорте” вовсе не значились, но он их читал неизменно.
Маяковский говорил незадолго до смерти, что он собрал чуть ли не 20000 записок. Скорей всего, что это лишь свойственная поэту гипербола. Но если реальна лишь половина этого количества, то и тут есть что почитать и над чем задуматься.
Говорил Владимир Владимирович и о том, что он собирается написать книгу под названием “Универсальный ответ записочникам”. И хотя уже был составлен план работы, к сожалению, замысел остался неосуществленным.
Иногда казалось, что одно и то же лицо настигает Маяковского в разных городах - до того были порой похожи одна записка на другую. Он разил таких “записочников” острым словом, но они всплывали снова и снова.
Нередко во время выступлений вырастала гора записок. Ответы на них занимали порой столько же времени, сколько и сам разговор-доклад. Записочный ажиотаж переходил подчас в перепалку. Выкрики с мест сливались в нестройный гул смельчаков-задир.
Однажды поэт не без огорчения сказал:
- Товарищи! Я прекрасно понимаю, что ругательные записки пишутся одиночками, а не всем залом, но и над ними я потею достаточно, чтобы доказать, рассказать и оправдаться!
Приведу ответы на своеобразные, специфические, я бы сказал, курортно-развлекательные записки:
“Утверждают, что вы почти не пользуетесь трамваем и очень редко ходите пешком. Как же вы передвигаетесь?”
- Товарищу, очевидно, хочется, чтобы я ему открыл тайну моего заграничного автомобиля 1. Но он задает вопрос ехидно и трусливо.
1 Обладателя автомобиля в ту пору зачисляли чуть ли не в крезы. Малолитражка Маяковского “Рено” - маленькая, не под стать ее владельцу, казалась роскошью.
Дорогой товарищ, я даже не затрудню себя специальным для вас ответом, ибо на случай таких дурацких вопросов и сплетен у меня есть уже готовый стихотворный ответ:
Не избежать мне / сплетни дрянной. / Ну что ж, / простите, пожалуйста, / что я / из Парижа / привез Рено, / а не духи / и не галстук.
“Вы считаете себя хорошим поэтом?”
Маяковский - резким тоном, во весь голос:
- Надоело! Мне наплевать на то, что я поэт! Я прежде всего считаю себя человеком, посвятившим свое перо сегодняшнему дню, сегодняшней действительности и ее проводнику - Советскому правительству и нашей партии!
“Почему провалился “Клоп”?”
- Клопа-то поймали, а вы со своей запиской действительно провалились.
А вот записка, которую он неожиданно оглашает нарочито пискляво:
“Голос ваш сочен, / Только противен на вкус. / Потому-то я в Сочи / Вами не увлекусь”.
- Это результат прямого воздействия южного климата. “Почему вы так много говорите о себе?”
- Я говорю от своего имени. Не могу же я, например, если я полюбил девушку, сказать ей: “Мы вас любим”. Мне это просто невыгодно. И наконец, она может спросить: “Сколько вас?”
Последние два слова он уже кричит а рупор из сложенных ладоней.
“Почему вы так свободно себя держите? Ваш доклад - скорее веселое времяпрепровождение”.
- Я стремлюсь к тому, чтобы мой доклад был живым, а не сухоакадемическим и нудным. И думаю, что мне это до некоторой степени удается. Я вообще считаю, что надо стремиться жить и работать весело. Если бы мое выступление было неинтересным, народ уходил бы. Но, как видите, никто не уходит. Впрочем, я должен сознаться, что однажды был такой случай - женщина поспешно покинула зал. Мои огорчения быстро рассеялись, как только я узнал, что ей вышло время кормить ребенка.
Гнусавый фальцет, сидевший у самой сцены, глядя в глаза поэту и жестикулируя, решил его пристыдить:
- Бросьте, это вы уже говорили в Киеве!
- Вот видите, товарищ даже подтверждает этот факт!
Эффект необычайный - раздались аплодисменты, дружно и долго смеялись.
“Ваши стихи непонятны массами”.
- Что значит “непонятны”? Смотря для кого. Даже центральная газета, например, не может быть понятна буквально всем. Имеются разные газеты: специально “Крестьянская газета” и другие. Нельзя писать стихи для людей, имеющих в своем арсенале триста слов. ЦК партии в двадцать третьем году направил одного товарища обследовать Воронежскую губернию. В то время в Москве была сельскохозяйственная выставка. Оказалось, что крестьяне не понимают, что такое павильон. Только один сказал, что он понимает. Когда у него спросили: “Что же такое павильон?”- он ответил: “Это самый главный, который всеми повелевает”. Шекспир знал двадцать тысяч слов. Мы с вами знаем тысяч десять. А некоторые - только триста. Разберитесь. Но все же я стараюсь писать и для людей, обладающих малым запасом слов. В дальнейшем буду стараться больше работать в этом направлении.
Маяковский рассматривает новую записку:
- Опять стихи! Не знаешь, куда скрыться от ник!
“Приветствую душой вас, Маяковский! / Как pад... Приветствую сто раз! / О, я себе завидую чертовски, / Что наяву пришлось увидеть вас! / Подумать, современного поэта / Желает вяк по-своему воспеть, / И я, пока душа еще согрета, / Весь трепещу при имени “поэт”. 22.VII И.А. Базов
Пауза. Маяковский говорит:
- Прошу соседа облить Базова холодной водой, чтоб не так “трепещал”.
“Почему вы не читаете по радио?”
- Это - умная записка. По радио я читаю, но мало. Постараюсь больше читать, это очень нужное и важное дело.
В Хосте в то время отдыхали артисты-москвичи (Е. Илющенко, Н. Михайловская, Анель Судакевич, Асаф Мессерер, Ал. Царман и другие). Туда же должна была приехать знакомая Маяковского актриса Вероника Полонская; к ней и направился Владимир Владимирович сразу же по приезде в Сочи, но не застал ее: она появилась несколькими днями позже.
Хоста сегодня - это большой благоустроенный курорт, младшая сестра Сочи. Тогда же это было село, лишенное примитивного комфорта. Здесь не было даже настоящего клуба - а был полутемный сарай мест на 250. И в этом так называемом клубе сельсовета не набралось и половины зала.
Маяковскому никогда не приходилось выступать в таких условиях. Он был явно не а духе. Но артисты дружной компанией заняли первые места и сразу внесли оживление.
Да и сам поэт оживился.
- В темноте, да не в обиде, - начал он. И все пошло непринужденно и весело.
Не повезло и в Гаграх: дождь отпугнул и без того туго раскачивающуюся публику.
Владимир Владимирович приехал из Сочи с артистами Анелью Судакевич и Асафом Мессерером. Долго обсуждали: быть или не быть вечеру - ведь кинотеатр открытый. И только перед самым началом дождь прекратился, и “кворум” набрался.
Рядом, в киоске, продавались фотографии артистов. Маяковский закупил все открытки киноактрисы Анели Судакевич, и мы с любопытством наблюдали, как он, стоя у кассы, премировал ими тех, кто покупал билет на его вечер. Вслед за этой шуткой последовала другая. Он встал у входа и с озорством обрывал билеты.
Когда он, наконец, взобрался на эстраду, из публики раздался голос:
- Довольно дурака валять! Пора начинать! Деньги брали, а толку не видно!
- Кто хочет уходить, не задерживаю! Получите три рубля и не мешайте. Передайте ему, - он достал деньги и протянул в публику. - Пусть кассирша не волнуется, я из своего кармана. Что же вы испугались? Получайте! - не отставал Маяковский.
Человек, к которому он обращался, подошел к эстраде. Публика зашевелилась. Кто-то крикнул:
- Самый дорогой билет стоит полтора, а он сидит за полтинник.
- Пусть знает мою доброту и запомнит, что на Маяковском никогда не прогадаешь, а можешь только заработать!
Тот, кто получил три рубля, хотел было уже остаться, но публика смотрела на него так, что он вынужден был покинуть зал...
Любопытная деталь. За соседним столиком “Восточного ресторанчика”, куда мы перекочевали после вечера, сидел тот самый бузотер. Надо полагать, что он все же прошмыгнул в зал. Теперь, после вечера, на трешку Маяковского он приготовился “кутить”. В его адрес полетели шутки, уколы, насмешки. Это оживило нашу и без того оживленную компанию.
Маяковский вернулся в Сочи поздно ночью. Гостиница была уже заперта, и его долго не впускали. Владимир Владимирович прибегнул к помощи дежурного милиционера.
На следующий день он потребовал жалобную книгу. Запись кончалась так: “Зав. мне сообщил, что выходить после часа незачем, а если я выйду, то никто мне открывать не обязан, и если я хочу выходить позднее, то меня удалят из гостиницы.
Считаю более правильным удаление ретивого зава и продолжение им работы на каком-нибудь другом поприще, связанном менее с подвижной деятельностью. Например, в качестве кладбищенского сторожа.
Вл. Маяковский. 27. VII-29 г.”
Последние выступления Маяковского на Кавказе состоялись в Сочи перед пограничниками и в Мацесте.
После встречи с пограничниками Маяковский поехал в Хосту за Вероникой Полонской и оттуда с ней - на выступление в Мацесту и, против обыкновения, опоздал.
Он очутился на плоской крыше высокого санаторного корпуса - это был местный курзал.
Непривычно было выступать в таких условиях: над тобой - полная луна, внизу - море, кругом - народ!..
Несколько минут поэт осваивался. Потом привык и читал, быть может именно благодаря такой обстановке, с особенным увлечением.
Здесь хочу остановиться подробнее вообще на авторском чтении и на интерпретации произведений поэта чтецами.
Меня натолкнули на эту мысль некоторые статьи о Маяковском, в которых заучат сетования на то, что Маяковский великолепно читал свои стихи, но почему-то никто не рассказывает, как именно он читал. С этим полностью согласиться трудно. Есть высказывания Игоря Ильинского, некоторых критиков и авторов мемуаров.
Вместе с тем думается, что настала пора обобщить ряд высказываний, стараясь уделить внимание эволюции в исполнении стихов самим Маяковским.
В одной статье я прочел такую фразу: “К Маяковскому невозможно было привыкнуть...”
Эту мысль я принимаю безоговорочно,
Владимир Владимирович однажды спросил меня: “Смотрю я иногда на вас со сцены и думаю - небось раз двадцать слушает одно и то же. Не надоело вам?”
- Нет, - ответил я. - Чем больше слушаю, тем интереснее. Это - во-первых. А во-вторых, учтите, что я как-никак из актерского племени и многое воспринимаю с профессиональных позиций - ведь у вас иногда меняются интонации при чтении одного и того же стихотворения. Да и вообще не все сразу и вберешь. Наконец, я наблюдаю за реакцией слушателей. Бывает и так, что вы сами не приметите изменений, а со стороны виднее!
Многие стихи я знал наизусть, ни разу не прочитав их (да, были и такие, которые не появлялись еще в печати вовсе). При моей молодой памяти это и не удивительно: “вобрать в себя” такие стихи и тем паче с такого голоса и в таком исполнении и слушая их неоднократно!
Что удивляло и привлекало в авторских вечерах поэта? Пожалуй, всё: разговор с аудиторией, стихи, темперамент, ораторский дар и полемический задор, разящее остроумие. Но главное все же стихи, с их разговорными интонациями, разнообразием размера и ритма, непринужденностью в переходах не только от одной строфы к другой, но и от строки к строке, а порой и от слова к слову.
Чтобы полнее ввести в атмосферу вечеров поэта, приведу несколько характерных и оригинальных записок по поводу чтения.
“Когда сам читаешь ваши стихи - они непонятны, когда вы читаете, все становится понятным”,
Или Другая, довольно наивная:
“Считаете ли вы достоинством или недостатком, что ваши стихи хороши только в вашем чтении?”
Последовал мгновенный ответ в духе самой записки:
- Вам надо тоже научиться хорошо читать стихи и тогда не будет таких вопросов.
Потом Маяковский зачитал записку иного толка: “Вас не понимают не потому, что не понимают, а потому, что не хотят понять, лень затратить время”.
- Эта записка прямо противоположна предыдущей. Такие записки приятно читать!
Нередко записки касались непривычного деления строк - “лестничкой”.
Обстоятельный ответ на это Маяковский дал в беседе с начинающими поэтами в Пензе (он приводится а этой книге, в главах "Отченаш" и “Волга - зимой”).
А вот и вовсе своеобразная и, я бы сказал, трогательная: “А вы, тов. Маяковский! Не огорчайтесь тем, что некоторые говорят о вашей грубости и непонятности стихов. Если только вчитаться - все понятно и хорошо. Ваши стихи лучше, когда их читаешь в книге, тогда вы человечней и ближе”.
По следам моих записей на самих вечерах Маяковского даю обобщенный ответ его.
- Необходимо внимательно читать стихи и понять, что именно хотел сказать автор. Точнее, найти ключ к тому или иному произведению и точно определить жанр в его преломлениях. Читать, как правило, надо медленно и внятно, не нажимая, если нет к тому каких-либо смысловых причин. И конечно же не следует ни в коей мере форсировать звука без особых оснований, чтоб не получилось неоправданного крика. Надо стараться вникать в разбивку строк, не боясь и не смущаясь пауз - они скорее помогут, нежели помешают общему восприятию.
Не могу воздержаться от того, чтобы не привести еще одной записки (таганрогского происхождения), обнаруженной, кстати сказать, совсем недавно - ровно через полвека, - она весьма любопытна и, пожалуй, единственная а своем роде: “Я бы на вашем месте, тов. Маяковский, запретила бы другим читать ваши произведения. Только теперь, в вашем исполнении я особенно поняла всю красоту и мощность вашей поэзии”.
И хотя ответа на нее мне не удастся воспроизвести, я склонен думать, что поэт, как всегда, толково и остроумно на нее ответил.
Игорь Владимирович Ильинский в одной из своих статей высказал среди прочих такую мысль: “…У Маяковского была та неповторимая манера чтения, о которой трудно рассказать на бумаге и которую могут только с восхищением вспоминать все те люди, которые слушали его чтение; впечатление от этой манеры, которая, несмотря на свою яркость, почти не оставила подражателей, так как была органически свойственна только ему, не только было огромно, но и заложило фундамент для меня”.
Я бы лично добавил, что вообще подражать поэту затруднительно, хотя это и пытаются делать. Но можно использовать порой те или иные интонации, формальные находки, тем паче если человек лично слушал выступления поэта и запомнил их.
Хочу привести несколько примеров авторского чтения с надеждой, что чтецы извлекут из этого хоть маленькую пользу.
Начну с одного из самых популярных произведений - “Стихов о советском паспорте”. В нем особенно заметно проступают искажения авторского замысла, которые допускают чтецы всех рангов, преподнося их на ложном пафосе, придавая им героические интонации, вовсе несвойственные произведению в целом. В результате оно теряет свою силу и обаяние. Например, учителя, по моим наблюдениям, нередко не вникают по-настоящему в суть произведения, не видят, что патриотические чувства поэта передаются с помощью сатиры и юмора. Поэтому и привносятся ненужные и неоправданные элементы приподнятой декламации. Отсюда нередко индифферентное отношение юных школьников к “Стихам о советском паспорте”, а ведь их изучают миллионы.
Уже само начало стихотворения предваряет весь дальнейший ход его. В авторской основе - рассказ. К такого рода приемам поэт прибегает часто, ничуть не боясь, как об этом думают иногда чтецы, что из-за этого как бы улетучиваются преимущества поэзии.
Нет! Она не только не улетучивается, а, напротив, становится еще ярче и стихи звучат в полную силу. Да это и подчеркивает основные принципы поэтики Маяковского.
Уже первая строфа “Я волком бы выгрыз бюрократизм...” в устах поэта звучала в убыстренном темпе, говорилась как бы вскользь, как нечто весьма повседневное, обыденное. Это создавало впечатление чего-то недосказанного. Дальше поэт делал переход к сообщению, будто имевшему место в действительности. Но уже само по себе сочетание “купе и кают” разбивает первое впечатление. Здесь все рисуется в сгущенных красках через конкретные детали. Многие строки написаны в ироническом и сатирическом стиле, притом с долей сарказма и гротеска.
Однажды он рассказал мне, как возник, например, образ “двухспальным английским лёвою”: “Это я выудил из весьма легковесной южной песенки, герой которой и есть этот самый Лёва”. И тут же он пропел мне припев песни. Так “гордый британский лев” превратился в анекдотического “лёву”.
Невозможно также представить себе героического начала стихотворения, если в нем фигурируют несовместимые с этим образы. Слова “пурпурная книжица” в его устах звучали мягко, лирически. Но и гордость мы бесспорно чувствуем, она доходит через иронию и насмешку над чиновниками и жандармами. Поэт будто говорит: “Смотрите, каков я и какой у меня паспорт, он почетнее, чем у многих прочих пассажиров”.
При непосредственной же проверке документов поэт переходит на конкретное “и я сдаю” и мы снова чувствуем превосходство обладателя советского паспорта.
Условные коридоры превращаются во фронт. Тут возникает ассоциация: Маяковский не раз рассказывал слушателям о своем пребывании в панской Польше и делал акцент на том, что его особенно удивило. Своими впечатлениями он делится и в очерках. В одном из них- “Наружность Варшавы” - мы читаем: “Единственно, что обще всем кварталам, всем улицам и дорогам всей Польши - это несметное количество военных. Откроешь глаза - сплошное козыряние. Закроешь глаза - сплошной звон шпор”.
Эта же мысль подчеркивается и в другом стихотворении - “Чугунные штаны” (но об этом позже). При авторском чтении “Стихов о советском паспорте” непосредственная реакция слушателей подчас выражалась смехом. Это относится, например, к таким строкам:
На польский - / глядят, / как в афишу коза. / На польский - / выпяливают глаза / в тугой / полицейской слоновости - / откуда, мол, / и что это эа / географические новости?
Маяковский резко отрывал “за”, нажимая на этом предлоге. И следом менял интонацию, что само по себе уже определяло отношение автора к происходящему.
А затем прокатываясь и по другим странам, он медленно, увесисто, снижая и без того низкий бас, продолжал:
И не повернув / головы качан / и чувств / никаких / не изведав, / берут, / не моргнув, / паспорта датчан / и разных / прочих / шведов.
Советский паспорт приобретает иную окраску. Это уже “краснокожая паспортина”, которую чиновник берет, как бомбу, как ежа, как бритву обоюдоострую, и, наконец, в ряду этих крепких метафор, говорящих сами за себя, выползает “змея двухметроворостая”.
Между тем, несмотря на явный гротесковый элемент и сатирические оттенки, нередко сталкиваешься со скучными и напряженными интонациями при чтении этих своеобразных строк. Искажения свойственны как профессионалам, так и самодеятельным чтецам, в частности школьникам.
Даже такие, казалось бы, невеселые слова, как:
С каким наслажденьем / жандармской кастой / я был бы / исхлестан и распят / за то, / что а руках у меня / молоткастый, / серпастый / советский паспорт, -
в авторском исполнении звучали задорно и не без оттенка гордости. Также, впрочем, как звучит и финал:
Читайте, / завидуйте, / я - / гражданин / Советского Союза.
(Примечательно, что тут отсутствует даже, казалось бы, напрашивающийся восклицательный знак.)
Я старался показать в меру моих сип, как Маяковский читал “Стихи о советском паспорте”, тем самым надеясь внушить читателю, что на основе вышеприведенного он и сам может дойти до точной расшифровки смысла любого произведения, внимательно отнесясь к нему, не отклоняясь от основного замысла.
Заодно хочу сказать о наблюдениях из личной практики: мне случалось неоднократно быть членом жюри на конкурсах чтецов, главным образом самодеятельных. На каждом из них, как правило, читают “Стихи о советском паспорте”. Узы, большая часть далека от правильного понимания этого произведения. В памяти остался лишь один паренек, который читал “Стихи о советском паспорте” очень своеобразно: именно в сатирическом ключе и с оттенком юмора.
“Стихи о советском паспорте” написаны в начале июля 1929 года и сданы поэтом в журнал “Огонек”. Но, по не установленной причине, были опубликованы лишь после смерти - 30 апреля 1930 года. Часто ошибочно считали, что “Стихи о советском паспорте” не печатались при жизни поэта вовсе. На самом деле они опубликованы в сборнике “Туда и обратно” в конце 1929 года.
Впервые публично поэт читал это стихотворение 21 июля 1929 года а Сочи. В дальнейшем оно звучало на всех авторских вечерах вплоть до последнего в жизни - 9 апреля 1930 года, то есть за пять дней до гибели.
Стоит привести и другие примеры авторского чтения. В стихотворении “Чугунные штаны”, казалось бы, о каком юморе может идти речь? Ведь в нем подняты серьезные проблемы: панская Польша грозит напасть и отвоевать Украину.
Но поэт рисует этот конфликт, глядя свысока на своего “грозного” соседа. И конечно же, все это дается сквозь призму сарказма и юмора и не без “крепкого нравоучения”. И недаром уже с первых строк в публике то и дело раздавался смех.
Заучит сразу спокойное, как бы обычное, чуть ли не экскурсоводческое списание:
Саксонская площадь; / с площади плоской, / парадами пропылённой, / встает / металлический / пан Понятовский / маршал
и внезапно снижается интонация и появляется пренебрежение в одном слове: Наполеона.
“Убийственно” доносятся последующие два слова, сопровождаемые резкой жестикуляцией - рука взметнулась вверх и как бы прошлась вниз по фигуре “героя”
Штанов нет. / Жупан с плеч. / Конь / с медным хвостом. / В правой руке / у пана / меч, / направленный на восток. / Восток - это мы. / Восток - Украина, / деревни / и хаты наши. / И вот / обратить / Украину / в руины / грозятся / меч и маршал.
Финал же, поданный с трибуны с такой легкостью и непринужденностью, и вовсе шел под дружные аплодисменты зала:
А памятники / есть и у нас. / Это - / дело везения. / И брюки дадим / из чугуна-с; / заслужишь / и стой... / До видзения!
При этом Маяковский непринужденно махал рукой, как. бы прощаясь, и делал полуоборот, создавая впечатление, что покидает сцену!
Приведу еще один характерный пример, связанный с авторским чтением “Письма товарищу Kocтpoву из Парижа о сущности любви”, вобравшего в себя и философские размышления, и обобщения о любви, о природе ревности и прочее...
Как бы ни трактовали чтецы различных индивидуальностей это стихотворение, в основе своей оно зиждется на иронии, свободном, раскованном языке с редкими, строгими отступлениями. Оно значительно изобилует неожиданными переходами и разнообразием интонаций - от юмористических до откровенно упрощенно-бытовых.
Так как я слушал это стихотворение в авторском исполнении десятки раз, мне легче передать и замысел его в целом и свое восприятие.
Я говорю об этом замечательном стихотворении еще и потому, что не могу привести ни одного примера его чтения, подтверждающего основу авторского замысла. Исключение сделаю, пожалуй, только для одного Яхонтова, которому вообще были присущи скрытые, чуть приглушенные иронические интонации.
С Яхонтовым мне доводилось не раз беседовать о его трактовке произведений Маяковского и особенно запомнился разговор в год его смерти, зимой 1945 года, когда он скромно “оправдывался”: что, мол, буду еще работать, до идеала мне еще далеко.
В исполнении других чтецов мы чаще всего сталкиваемся с искаженным толкованием - тут и излишняя чувствительность, и ложный пафос, граничащий с трагедией.
В “Письме товарищу Кострову...” есть строчки, которые Маяковский не только пытался скандировать, но даже намечал речитативом мелодию в игривом тоне, например: “Мне любовь не свадьбой мерить: разлюбила - уплыла. Мне товарищ в высшей мере наплевать на купола”.
Почти все новые стихотворения становились достоянием слушателей на ближайших вечерах поэта. Правда, иногда случалось и так, что Владимир Владимирович читал мне днем произведение, а вечером оно отсутствовало в программе. Я спросил как-то: “Почему вы не читали сегодня новое?” И он объяснил:
- Бывает так, что стихи, которые с эстрады по разным причинам не очень доходят, звучат неполнокровно, я стараюсь не читать вовсе!
Но это лишь исключения, а, как правило, поэт читал все стихи “свежей выпечки”, как говорил он сам.
Из ранних стихов Маяковский чаще других читал “Необычайное приключение...” Само название претерпевало с годами некоторые изменения в сторону расширения.
В последнем собрании сочинений название выглядит так: “Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче (Пушкино, Акулова гора, дача Румянцева, 27 верст по Ярославской жел. дор.)”. Казалось бы, куда уж шире. ан нет, поэт умудрялся во время выступлений расширять еще на несколько слов, тем самым оживляя его и подчеркивая необычайность вещи.
Но это не выглядело назойливым, ибо читал он весьма своеобразно: “НЕОБЫ” он отрывал очень громогласно и широко, бросая в зал как бы отдельное слово. Затем, после паузы, шла вторая половина слова “ЧАЙНОЕ” на резком контрасте - тихим голосом, полуинтимно, как бы преддверие к тому, о чем пойдет речь в дальнейшем. Остальная часть заглавия - в убыстренном ритме, подобно скороговорке, но все слова были ясны: приключение, бывшее со мной, с Владимиром Владимировичем Маяковским, летом на даче. Пушкино, дача Румянцева, Акулова гора, двадцать семь верст от Москвы по Ярославской железной дороге.
“В сто сорок солнц закат пылал, в июль катилась лето, была жара, жара плыла...” - и неожиданно появилась деталь - он говорил по-свойски: “на даче было это”. Дальше разговор приобретал фантастически сказочный ракурс. В том месте, где поэт как будто должен был кричать: “Я крикнул солнцу...” - он спокойно и сдержанно произносил: “Слазь! довольно шляться в пекло!”
Читая это стихотворение, Маяковский, как это нередко делал вообще, чередовал разнообразные интонации.
Концовка стихотворения звучала и вовсе оригинально. “Вот лозунг мой” - читал он гордо и твердо, с сознанием своего поэтического достоинства, а затем пренебрежительно-иронически и отрывисто, взмахнув рукой: “и солнца!” (мол, подумаешь, эка важность).
Перед чтением “Необычайного приключения...” поэт пояснял:
- Эту вещь я считаю программной. Здесь речь идет о плакатах. Когда-то я занимался этим делом. Нелегко давалось. Рисовали иногда дни и ночи. Часто недосыпали. Чтобы не проспать, клали под голову полено вместо подушки. В таких условиях мы делали “Окна РОСТА”, которые заменяли частично газеты и журналы. Писали на злобу дня, с тем чтобы сегодня или на следующий день наша работа приносила конкретную пользу. Эти плакаты выставлялись в витринах центральных магазинов Москвы - на Кузнецком и в других местах. Часть размножалась и отправлялась в другие города.
Из Сочи Маяковский отправился в Крым теплоходом.
- Такой теплоход - это уже вещь! А ведь у нас их несколько штук. Прямо душа радуется!
Из Хосты должна была приехать Вероника Полонская. Она обещала быть в Ялте следом, дня через два-три. А ее все не было. Маяковский нервничал.
Послал “молнию”. Ответа нет. Затем другую, третью - тоже без ответа. По нескольку раз в день он наведывался на пристань, наводил справки, встречал все прибывавшие пароходы. Приходил на мол и тогда, когда никакие суда не ожидались.
Владимир Владимирович попросил меня вместе с ним составить служебную телеграмму на имя начальника хостинского телеграфа, чтобы тот отыскал, передал и ответил.
Помню, как смутилась девушка, принимая эту частную, необычайную по тексту и длинную “молнию”.
Первое крымское выступление состоялось в Мисхоре. После чтения отрывков из “Клопа” в публике разгорелся спор. Один из “критиков” вел себя особенно возбужденно. Маяковский обратил на него внимание:
- Эй, что вы там окопались в темноте и размахиваете ручками? Выходите сюда, здесь мы поговорим при полном свете!
“Критик” не растерялся и перекочевал на эстраду. Он произнес весьма колючую речь. Маяковский с трудом сдерживал себя. Когда же он отвечал и кто-то попытался прервать его, Маяковский решительно запротестовал:
- Я молчал! Теперь вы будете сидеть как проклятые и слушать меня!
Несколько крикунов попытались заглушить его. Маяковский грозно посмотрел на бузотеров:
- Не родился еще богатырь такой, который меня бы переорал!
С него градом лил пот. Я предложил ему остыть, передохнуть после такой “жаркой схватки”. Ведь в Ялту едем в открытой машине, с моря ветер...
- Что я - певец? Ерунда! Поехали!
По дороге я спросил:
- Зачем вы тратите столько энергии? Просто страшно!
- Знаю, но сдержать себя никак не могу. Я и до сих пор не могу прийти в себя от этой драки. Трудно было с ним справиться.
Наутро он увидел меня в вестибюле гостиницы “Марино” в момент острого приступа болезни печени. Я едва двигался. Он довел меня до лестницы, взял на руки, донес до самой постели и, как бы извиняясь, прошептал:
- Теперь пришла моя очередь поухаживать.
Вызвал врача, подал горячую грелку, заказал лекарства, принес фрукты, цветы. Одним словом, сделал все, что нужно и можно было сделать.
Вряд ли “критик” узнал бы вчерашнего Маяковского в этом бесконечно внимательном и нежном человеке.
Несколько дней спустя Маяковского пригласили осмотреть подвалы Массандры. Я пошутил: “Не советую”. На что последовал стихотворный ответ:
Ну, а класс1 / он жажду / заливает квасом? / Класс - он тоже / выпить не дурак.
1 В книге - “класс-то”, но Маяковский читал с эстрады именно так и еще добавлял слово “он”.
Поедем!
Я ответил словами из того же стихотворения: “Дела много - только поспевать”.
После возвращения из Массандры он позвал меня в бильярдную. Взамен я предложил уже давно задуманную экскурсию - кажется, на водопад Учан-су.
- Не талмудьте голову! Отвечайте: “А вы в бильярд сыграть смогли бы?”
- “На флейте водосточных труб”?
- Нет, на деньги.
- И бесплатно не хочу. У меня - бесплатное море.
- А я одновременно и играю, и море наблюдаю. (Бильярдная выходила на набережную).
Наконец пришла из Хосты телеграмма: “Слегка заболела приеду пятнадцатого”, затем другая: “Больна малярией” и в ответ на “служебную” предложила перенести встречу на Москву.
Позже Маяковский писал:
Я не спешу / И молниями телеграмм / мне незачем / тебя / будить и беспокоить... / Как говорят инцидент исперчен...
Эти строчки из “Неоконченного” повторяются и в предсмертном письме. “Инцидент иcперчен”, - частенько говаривал он. Эту остроту он слышал от артиста Владимира Хенкина. Шутка оказалась трагедийной.
Маяковский выступил в Ливадии на открытой площадке клуба, в крестьянском санатории, размещенном в бывшем царском дворце. Площадка была поделена пополам: одна сторона для отдыхающих, другая - для обслуживающего персонала и посторонних. Владимир Владимирович был поражен, увидев крестьян, сидящих в санаторных нарядах - пижамах.
- Мне уже приходилось бывать здесь, и по этому поводу я написал стихотворение “Чудеса”, которое я вам сейчас прочту;
Как днище бочки, / правильным диском / стояла / луна / над дворцом Ливадийским. / Взошла над землей / и пошла заливать ее, / и льется на море, / на мир, / на Ливадию. / В царевых дворцах - / мужики-санаторники.
Наутро мы должны были на пароходе “Ленин” отплыть в Евпаторию.
Собирая вещи, Маяковский пожал плечами:
- Странно! Почему-то в дороге, как правило, чемодан набит до отказа! Я когда-нибудь нарочно возьму пустой чемодан.
Пришлось утрамбовывать вещи, танцуя поочередно на чемодане.
Маяковский отправился на пристань один, а я остался заканчивать срочные дела, рассчитывая успеть к посадке. Но... задержался и прибежал после третьего гудка. Уже поднимали трап. Мгновение. Я успел схватиться за него и, само собой разумеется, автоматически взмыл кверху. Несколько секунд я висел над морской пучиной. Мне казалось, что взоры устремлены на меня. Я подумал - Маяковский небось разглядывает меня: каков циркач. На палубе хихикали, кое-кто оценил мою ловкость, и мне даже слегка аплодировали. Владимира Владимировича на палубе не оказалось. Странно. Я отправился на поиск и, войдя в ресторан, услышал из дальнего угла знакомый голос:
- Откуда вы, “прелестное дитя”? Ведь я был на палубе до самого “отдай концы” включительно - и вас не видел.
Взволнованный, я рассказал о приключениях и шепнул: “На борт подняли “зайца” - я не успел купить билет”.
Только на днях я доказывал, что в поездках никогда не бывает все гладко. Маяковский возражал:
- А вот в Крыму все гладко.
Я тогда поправил его: “Не все, а почти все”. Теперь он это признал:
- Действительно, вы правы: в поездке не бывает все гладко.
Во время завтрака команда обратилась с просьбой выступить. Маяковский охотно согласился.
- Ваше дело в шляпе! - шепнул он мне, как только моряки ушли. Конечно, это была лишь шутка, ведь Маяковский согласился выступать без учета выгод - он никогда вообще не отказывал людям, которые хотели послушать его стихи.
Когда пароход прошел Севастополь, на верхней палубе, под брезентовым навесом, собрались моряки. Проникла и часть пассажиров. Поднялся ветер. Судно покачивалось и, переваливаясь с боку на бок, скрипело. Маяковский состязался с шумом ветра и волн. Он держался одной рукой за штангу.
- Приходится а открытом море сражаться с бурей,- пошутил он.
После краткого вступительного слова зазвучали стихи. В который раз прочитано “последнее” стихотворение! Просили еще и еще - долго не отпускали.
Немного отдохнув, он усадил меня на палубе в плетеное кресло и вручил русско-французский словарь. Сам же похаживал вблизи и просил проверять.
Я спрашивал десятки слов, читая их по-русски и по-французски. Почти все слова он переводил правильно.
- Годик еще позаниматься, и буду прилично владеть. Мне это крайне необходимо. Ведь почти ежегодно бываю во Франции.
Когда пароход подходил к Евпатории и она стала видна как на ладони, Маяковский тихо проскандировал:
Очень жаль мне / тех / которые / не бывали / в Евпатории.
- Как, по-вашему, - шутя обратился он ко мне, - меня будут когда-нибудь цитировать, как “Горе от ума” или Пушкина?
- Я думаю, что будут, и даже больше, вот я, например, цитирую. Ведь они сами лезут в разговор.
- До Грибоедова мне далеко, но надежды не теряю,- посмеивался он.
Действительно, знакомые частенько впопад бросали меткие фразы - “Как собаке здрасите”, “От жары балда”, “Светить - и никаких гвоздей”, “Дела много, только поспевать” и другие.
В одном евпаторийском санатории Маяковский попросил поднять руки тех, кто знает хоть несколько строк из современных поэтов. Взмахнули десятки рук. С мест стали кричать: “Я знаю!” Но, как выяснилось, никто не смог привести больше одной-двух Строчек. Кто-то выкрикнул из Сельвинского: “Ехали казаки”. А дальше? Молчание.
- Не то я просил, - сказал Маяковский. - Нужны хотя бы отдельные четверостишия. Если вы внимательно читаете стихи по нескольку раз и стихи хорошие, то обязательно запомните отдельные куски или, по крайней мере, рифмованные четыре строчки. Для того и пишутся стихи. В том их основное отличие от прозы. Выходит: или у нас еще мало читают стихи, или поэты плохо пишут. Вот “Евгения Онегина” вы все знаете, потому что здорово сделана вещь. Я плохих вещей тоже не запоминаю, за исключением тех, которые нужны мне для иллюстрации безграмотности или недобросовестности поэтов.
В другом санатории слушатели переполнили открытую площадку и, сидя в темноте, хором распевали украинские песни. Выделялась знаменитая: “Реве та стогне”. Маяковский отыскал ход на сцену. Там тоже темень и ни души. Владимир Владимирович прождал несколько минут. Никто из администрации не появлялся. Я подумал, что он обидится и уйдет. Но этого не случилось.
- Даже оригинально! - весело сказал Маяковский. - Давайте сами начнем!
Отыскав рубильник, он включил свет и вышел за занавес.
- Сейчас я даю занавес и приступаю к работе,- прозвучало категорически.
Маяковский притащил столик и отрекомендовался:
- Как видите, перед вами поэт, монтер и рабочий сцены. Сколько неожиданностей супит вам мой приезд! Я надеюсь, что вы не в претензии на меня за то, что я помешал вам петь, так сказать, нарушил ваш покой. Товарищи, я уверен, что вы не откажетесь от записок в конце вечера, а большинство этих записок я заранее знаю, и потому начну свое выступление прямо с ответов на пока еще не поступившие записки.
В курзале скамьи окружены сплошной стеной людей. Оркестр превращен в ложу: там сидят артисты. Маяковский заговаривает с ними “по-семейному”, он не скрывает своего отрицательного отношения к большинству исполнителей его стихов. Потом читает записку:
“Как вы относитесь к чтению Артоболевского?”
- Никак не отношусь. Я его не знаю.
Из оркестра раздается смущенный голос:
- А я здесь...
Маяковский нагибается:
- Почитайте, тогда я вас узнаю. Поскольку речь идет о “Солнце”, прочтите его. Затем, если вы не обидитесь, я сделаю свои замечания и прочту “Солнце” по-своему.
Артоболевский выходит на сцену. Заметно волнуясь, читает “Солнце”. Раздаются аплодисменты.
Маяковский хвалит его голос, отмечает и другие положительные качества исполнения. Но он говорит, что чтецу не хватает ритмической остроты, и критикует излишнюю “игру”, некоторую напыщенность. Он находит, что напевность в отдельных местах, например в строках “Стена теней, ночей тюрьма”, неоправдана, и, наконец, подчеркивает, что нельзя сокращать название стихотворения.
- Так, к сожалению, делают большинство чтецов, - замечает он, - а между тем название неразрывно связано с текстом. Все, что мной говорилось, - заключает он, - относится ко всем чтецам, которых я слышал, за исключением одного Яхонтова.
Затем Маяковский сам читает “Солнце”. Артоболевский поблагодарил его и отметил интересную деталь: ему казалось, что слова “...крикнул солнцу: “Слазь!” нужно действительно крикнуть, а Маяковский произнес слово “слазь” без всякого крича, но тоном чуть пренебрежительным.
- Подымите руки, кто за меня? - обратился к залу поэт. - Почти единогласно.
И снова “аудитория сыплет вопросы колючие, старается озадачить в записочном рвении”.
“Кто вам больше платит - Леф или Моссельпром?”
Маяковский зол:
- После такого вопроса я могу задать вам другой, и вас выведут из курзал-парка. Вы хотите сказать, что я продался Советской власти? Моссельпром - государственное предприятие, борющееся с частниками. Моссельпром - частица социализма. А за “Нигде, кроме” я получил три рубля. Это в Америке за такие строчки платят сотни и тысячи долларов. У нас все должны честно получать за свой труд.
“Вы утверждаете, что хорошо знакомы с Горьким, - это неверно”.
- Сейчас уже народилась армия, которая хвалится знакомством с Маяковским. А вы уличаете меня в том, что я горжусь близостью к Горькому!
“Маяковский, за что вас ругал Ленин?”
- Ленин был скромнее вас. Ленин прочел в “Известиях” мое стихотворение “Прозаседавшиеся” и сказал: “Я не поклонник его таланта, хотя признаю свою некомпетентность в этой области. Но с точки зрения политической и административной я давно не испытывал такого удовольствия. Насчет политики ручаюсь, что это совершенно правильно” 1.
1 Маяковский почти дословно передавал то, что говорил В. И. Ленин на заседании коммунистической фракции Всероссийского съезда металлистов 6 марта 1922 года (В.И. Ленин. Поли, собр. соч., т. 45, с. 13).
Вскользь замечу, что поэт с эстрады читал “все до 42 лет на заседании комсомола” (вместо 22 лет, как в книге). Он знал, что 42 ближе к гротесковому стилю - смешней и впечатлительней.
“Зачем вы ездите за границу?”
В ответ сугубо “мажорно” зазвучало четверостишие из “Паруса” Лермонтова:
Под ним струя светлей лазури, / Над ним луч солнца золотой... / А он, мятежный, ищет 2 бури, / Как будто а бурях есть покой!
2 У Лермонтова - “просит бури”, но Маяковский читал - “ищет”.
“Ваша поэзия не поднимается выше частушек и агиток”.
- У меня есть частушки, которые я сочинил в начале революции Ни в одной из моих книжек вы их не найдете. Но с этими частушками красногвардейцы шли на Зимний дворец, распевая их на мотив “Ухаря-купца”:
Ешь ананасы, рябчиков жуй, / День твой последний приходит, буржуй.
Я горжусь этим больше, чем всем, что написал за всю свою жизнь.
“Почему в ваших стихах много индивидуализма и ваше личное я чересчур сильно просвечивает сквозь революционный сюжет?”
- Значит, у меня хоть луч света просвечивает, а у вас абсолютная власть тьмы, судя по этой записке.
После вечера артисты, среди них Е. Н. Гоголева, В. Н. Аксенов, Г. И. Афонин, подошли к Маяковскому и заговорили с ним о чтении с эстрады, о репертуаре. Он назвал свои стихотворения для исполнения и особенно советовал отдельные главы из “Хорошо!”.
- Есть очень хорошие куски для эстрады. Уверен, что они будут доходить. Сужу по своим выступлениям.
Артисты любили его. В Ялте он встречался с Ю. Солнцевой, П. Полем и другими. Они заглядывали неоднократно в тир и весело проводили там время, охотно подолгу стреляя.
В Евпатории он ежедневно коротал время с Хенкиным, иногда с Тамарой Церетели.
Владимир Владимирович редко смеялся громко, но, когда он слушал рассказы и остроты Владимира Хенкина, не мог удержаться от хохота.
Он часто вспоминал одного из любимейших своих актеров - Игоря Ильинского.
- Посмотреть Ильинского - большое наслаждение. Он замечателен во всех ролях. Обожаю его в “Клопе”.
“Клопа” с участием Ильинского Маяковский смотрел много раз. Я как-то попробовал сымитировать фразу Ильинского (в его гротесковом стиле) из спектакля “Лес”: “А ты свое художество брёсил?” - “Брёсил, - говорю, - Геннадий Демьянович, брёсил!”. Маяковскому понравилось.
- Умоляю, еще что-нибудь!
Расхрабрившись, я спел песенку Аркашки, введенную Мейерхольдом в “Лес” из “Орфея в аду”:
Когда я был аркадским принцем, / Любил я очень лошадей, / Гулял по Невскому проспекту, / Как ошалелый дуралей.
Даже подражание Ильинскому умиляло Маяковского, и он неоднократно просил:
- Ну, спойте! Или скажите только “брёсил”.
ПРОГРАММНЫЕ ВЕЧЕРА
Литературный сезон в Москве открывался в Политехническом музее вечером “Левей Лефа” (вечер состоялся 26 сентября 1923 года), вызвавшим множество кривотолков.
Маяковский писал в объяснительной записке к докладу:
“...Показать, что мелкие литературные дробления изжили себя и вместо групповых объединений литературе необходимо сплотиться вокруг организаций, ведущих массовую агитлитературную работу, - вокруг газет, агитпропов, комиссий, организуемых к дням революционных празднеств. Необходимость отказа or литературного сектантства иллюстрируется примером Лефа, большинство из сотрудников которого ведут работу в пионерских, в комсомольских органах печати. Только переход на такую работу дает писателю вместо салонной поддержки семидесяти единомышленников критику и поддержку миллионных организаций.
Литература - самоцель должна уступить место работе на социальный заказ, не только заказ газет и журналов, но и всех хозяйственных и промышленных учреждений, имеющих потребность в шлифованном слове. Мы излишнее количество сил уделяем на критику ничтожных литературных явлений, оставляя без критического внимания вещи повседневного обихода. Хлеб, костюм, сапог должны критика интересовать по крайней мере не меньше, чем стихи Есенина.
Агитационно-просветительная работа хотя бы по борьбе за чистоту жилищ, против плевания на улице, за отмену рукопожатий и т. п. должна пользоваться правами литературного гражданства наравне с поэмой и романом”.
Разговор иллюстрируется стихами, печатавшимися а “Правде”, “Комсомольской правде”, “Рабочей газете”, “Крокодиле”.
Составляя афишу, Маяковский впервые опустил слово “поэт”, оставив только свое имя и фамилию.
Не только ради формы или ради эффекта сделал он это. Здесь - четкая мысль, тенденция: освобождаться от лишних слов вообще и, в частности, на афише, которой самой природой суждено быть лаконичной. Наряду с этим возникает параллель, когда вспоминаешь ответ Маяковского на вопрос одного из слушателей: “Вы себя считаете хорошим поэтом?” (ответ приведен в этой книге).
Еще деталь: на афише вместо общепринятого “Ответы на записки” значится в единственном числе: “Ответ на записки”. Смысл таков: записок много, но ответ как бы один, он исходит от одного лица и представляет как бы единое целое.
Отдел поэзии был поделен здесь на “некрасивые стихи” и “стихи красивые”. К первым относились сатирические. Почти все названия остались книжные, только перед такими, как “Помпэдур”, “Служака” и другие, появилась приставка “сов”: “Coвпомпадур”, “Совслужака”; “Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру” назывался “Хол” и “Гор”.
Доклад “Левей Лефа” Маяковский начал с рассказа о том, как триста греков засела в Фермопильском ущелье и отбивались от целой армии персов.
- Мы, лефы, были с восемнадцатого по двадцать пятый год такими же фермопильцами, героически отбивающимися от наседающих полчищ эстетов и прочих правых флангов искусства. По нашему примеру и другие начали устраивать свои фермопильчики. Персы уже стали другими, а мы все сидим по своим ущельям. Пора бросить нелепейшую и бессмысленную игру в организации и направления, в которую выродилась наша литературная действительность. ВАПП объединяет четыре тысячи поэтов, а я, Маяковский, вынужден расплачиваться за всех: в газете, в радио работать некому. В свое время лефовцы выбросили лозунг борьбы за газету как единственный вид литературы. С сегодняшнего дня я отказываюсь от лозунга “Только газета есть литература” и выдвигаю другой лозунг: “Да здравствует стихотворение! Да здравствует поэма!”. В свое время лефовцы аннулировали живопись, заменив ее фотографией. С сегодняшнего дня я амнистирую Рембрандта. Я борюсь против тех, которые пытаются превратить Леф в “общество любителей левого искусства”. Леф в том виде, в каком он был, для меня больше не существует. Но это не значит, что борьба за левое искусство, которую мы ведем, ослабеет хотя бы на минуту!
Ровно через год Маяковский намечал новые пути борьбы за левое искусство:
- Сначала в Москве надо сделать большой вечер. Я составлю сногсшибательную афишу: “Гала-вечер”. Напишем так: “Состоится открытие Рефа”. Нет, это сухо и официально. Просто - “Открывается Реф”. {Вечер состоялся в Политехническом музее 8 октября 1929 года. Революционный фронт искусств (Реф) - организация, которую возглавлял Маяковским после ликвидации Лефа}. Председатель - В. Маяковский. Выступят: Асеев, Брик, Жемчужный, Кассиль, Кирсанов, Ломов, Маяковский, Незнамов, Родченко, Степанова.
Теперь - зададимся вопросами.
И он быстро набросал: “Что такое Реф? Что такое классик? Что такое поэт? Что такое газетчик? Что такое делается? Что такое факт? Что такое бизнес? Что такое субъективный объектив?”
Потом приписал:
“Декларации, лозунги, установки на весь 1930 год. Демонстрации словесные и диапозитивные. Разговор с аудиторией и обратно”.
И сразу передумал:
- Нет, “туда и обратно” - грубо и игровато.
Вычеркнул эти слова и добавил: “Записки. Прения”.
22 сентября [1929 г.] Маяковский читал у себя дома впервые пьесу “Баня”. До сбора гостей оставались минуты, и он использовал их, внося поправки, дополнения.
Маяковскому нравилось вывешивать афиши своих выступлений на стене. А тут и сам бог велел - коллективный вечер. Но на этот раз, поскольку афиша не была готова, пришлось удовольствоваться грязноватой корректурой. Он знал, что и в таком виде она будет приятна участникам вечера, все они сегодня были здесь. Гости заполнили столовую, и стало тесновато.
Коротенькое вступление - перечень действующих лиц. Слушали напряженно, внимательно. Однако внешняя реакция давала себя знать: то и дело раздавался смех. Маяковский не раз прерывал чтение, рассказывая об источниках, послуживших материалом для комедии, о происхождении отдельных фраз и т.д. Так, прототипом бюрократа он взял одного из ответственных служащих всем известного литературного учреждения.
Не раз Маяковский спрашивал знакомых, в том числе и меня, когда я только мечтал об аппарате в новой квартире: “У вас есть телефон?” и, получив отрицательный ответ или даже не дождавшись такового, тут же сам отвечал, не делая паузы: “Ах, у вас нет телефона!”
Чуть ли не дословно эта фраза и вошла в пьесу. В те времена наличие домашнего телефона выглядело значительным явлением, и со сцены эта реплика звучала злободневно и смешно.
А вот такого же типа находка, не менее смешная.
Однажды в вагоне, собираясь закусить, мы достали дорожные приборы, те самые, которые Владимир Владимирович привозил из-за границы как себе, так и знакомым (в футляре - ложка, ножичек и вилочка, вложенные в стаканчик - либо граненый из стекла, либо металлический). Сосед по купе заинтересовался: “Какие замечательные вещи! Где вы их раздобыли? Это, наверное, заграничные? Вот у нас еще не умеют такие делать”.
Я ответил полусерьезно, полушутя: “Наше государство пока занимается крупными вещами - строим гиганты, перешибаем фордизмы, а скоро дойдем и до мелочей”.
В “Бане” эти слова произносит Оптимйстенко: “Да я же ж вам говорю, не суйтесь вы с мелочами в крупное государственное учреждение. Мы мелочами заниматься не можем. Государство крупными вещами интересуется - фордизмы разные, то, сё...” (Маяковский делал ударение в фамилии Оптимистенко на третьем слоге и немного акцентировал по-украински).
Читать пьесу без перерыва даже такому опытному оратору и чтецу, каким был поэт-драматург, - не под силу. Да еще в присутствии искушенных слушателей, среди которых Мейерхольд и его жена, артистка Зинаида Райх.
В перерыве, во время чаепития, звучали восторженные возгласы. И только, как ни странно, сдержанно вел себя Всеволод Эмильевич Мейерхольд. А его слова ждали в первую очередь; ведь ему ставить и в значительной мере в его руках судьба пьесы.
Сдержанность режиссера следует объяснить, пожалуй, привычкой дослушать до конца, а уж потом подводить итог.
Когда автор перевернул последнюю страницу, наступила пауза. Все взгляды обратились на Мейерхольда. Однако вместо ожидаемой речи Всеволод Эмильевич, глубоко вздохнув и по привычке погладив свою “шевелюру”, произнес лишь одно слово: “Мольер!” Это прозвучало очень серьезно и взволнованно.
Потом, помню, кто-то спросил у Маяковского, как бы вскользь: “Почему вы не пишете пьесу в стихах?”
- Как Грибоедов я не напишу, а хуже - не хочу.
Гости не расходились еще час-другой: делились впечатлениями, пели дифирамбы.
И лишь через некоторое время квартира опустела.
На следующий день, 23 сентября, поэт читал пьесу для труппы театра в вечерние часы. Третье чтение состоялось снова в Гендриковом - 27 сентября. Все три чтения прошли с неослабевающим успехом. Слушатели оценили “Баню” как большой этап в творчестве поэта. Сам автор считал новое творение лучшим в своей драматургии. Он сказал как-то мне: “Баня” значительно сильнее “Клопа”.
8 октября Политехнический был буквально осажден... Участники вечера “Открывается Реф” с трудом пробились в здание.
“Литературная газета” достаточно точно пересказала вступительную речь Маяковского:
“Год тому назад мы здесь распускали Леф. Сегодня мы открываем Реф. Что изменилось в литературной обстановке за год и с чем теперь выступают на литературном фронте рефовцы? Прежде всего мы должны заявить, что мы нисколько не отказываемся от всей нашей прошлой работы, и как футуристов, и как комфутов, и, наконец, как лефовцев. И сегодняшняя наша позиция целиком вытекает из всей нашей прошлой борьбы. Все споры наши и с врагами, и с друзьями о том, что важней: “как делать” или “что делать”, мы покрываем теперь основным нашим литературным лозунгом - “для чего делать”, то есть мы устанавливаем примат цели и над содержанием и над формой.
Рассматривая искусство как орудие классовой борьбы, мы должны в своей литературной работе прежде всего ясно представить себе общую нашу цель и конкретно стоящие перед нами боевые задачи строительства социализма. С этой точки зрения мы, в первую голову, и будем подходить ко всякой литературной работе сегодня.
Мы заявляем: только те литературные средства хороши, которые ведут к цели. Такая установка нашей программы не снимает старого нашего требования новой фермы для нового содержания. И если одним своим острием она направлена против рыцарей “формы для формы”, бесчисленных эстетизаторов и канонизаторов формы, то другим своим острием она бьет тех, которые пытаются втиснуть пятилетку в сонет, пытаются воспеть социалистическое соревнование крымско-плоскогорными ямбами.
В целом эта установка не оставляет ни сантиметра места писателю, желающему именовать себя революционным, для какой бы то ни было аполитичности:
Литературная обстановка сегодняшнего дня утверждает нашу всегдашнюю борьбу против аполитичности, как далеко не второстепенный пункт нашей программы. А вся она звучит как настойчивое требование, обращенное к искусству, стать в ногу с социалистическим строительством, выйти на передовые позиции классовой борьбы!”.
Кроме Маяковского, с речами выступали Николай Асеев и Осип Брик.
Публика настроена бурно. В зале засела хулиганская группка. Они кричали, свистели и даже принялись избивать одного из участников вечера.
После перерыва читались стихи. Николай Асеев прочел стихотворение Фрейлиграта, Семен Кирсанов - переводы стихов французского рабочего поэта Жюля Жуя. Оппоненты были из публики.
Маяковский подвел итог прениям и репликам с мест.
В середине октября Маяковский, вопреки установившейся традиции, объявил свои вечера “Что делать?” сначала а Ленинграде, потом а Москве. В объяснительной записке он изложил основные положения:
“В своем вступительном слове я объясняю причины, заставившие Леф почистить свои ряды, внести изменения в программу и принять название Реф, то есть революционный фронт искусства. Основная причина - это борьба с аполитизмом и сознательная ставка на установку искусства как агитпропа социалистического строительства. Отсюда отрицание голого факта и требование в искусстве тенденциозности и направленности”.
Текст афиши выглядел броско, но не вызывал сомнений, за исключением, пожалуй, одной подробности: вместо привычного подзаголовка “стихи и поэмы” он начертал - “словесные иллюстрации”, куда входили отрывки из двух пьес - сначала из “Бани”, а затем из “Клопа”. И в заключение “5 лет”.
Я спросил, что означает последнее - не стихи и не пьеса?
- Это будущая поэма, но пока ее нет, а возможно, и не будет.
- Так зачем же писать, коли не будет?
И в ответ прозвучало неопределенное.
- Всякое бывает, а вдруг до выступлений что-то появится. А нет, так не беда, в конце концов будут другие стихи, которые вовсе здесь не значатся.
На название афиши я не обратил особого внимания, так как привык, что почти всегда они весьма оригинальны и неожиданны.
И лишь впоследствии стал понятен смысл заголовка афиши.
Поэме же о пятилетке (“5 лет”) так и не суждено было появиться на свет, а заголовок “Во весь голос. Первое вступление в поэму” остался лишь напоминанием о задуманном. С моей же точки зрения, “Во весь голос” - самостоятельное произведение и бесспорно одно из самых выдающихся в его творчестве.
ВЫСТАВКА
Итак, 29 сентября (эта дата уточнена по недавно обнаруженной доверенности, выданной мне Маяковским на устройство его вечеров), перед моим отъездом в Ленинград, Маяковский неожиданно спросил меня, показывая на стены столовой:
- Как по-вашему, поместились бы на них все мои афиши?
- Вышла бы целая выставка.
- Вот именно! Хочу сделать выставку, и вы должны мне помочь.
Я смутился. Предложение застало меня врасплох. Не дожидаясь ответа, он присел к столу и стал делать наметки.
- Во-первых, надо постараться собрать все издания книг. Большая часть у меня имеется, потом - у мамы, у сестер. Остальное придется раздобыть - главным образом, старые издания. Затем газеты с моими стихами - как столичные, так и по возможности провинциальные. Важно брать номера, где стихи на первой странице,- удобнее вывешивать.
И записал: “Детские книги, газеты Москвы, газеты СССР, СССР о Маяковском, заграница о Маяковском, “Окна сатиры РОСТА” - текст - рисунки Маяковского. Реклама, лозунги плакатов, плакаты Маяковского. Маяковский на эстраде. Театр Маяковского. Маяковский в журнале”.
Этот первоначальный план в процессе работы видоизменялся и на афише выглядел несколько иначе.
Маяковский не хотел делать акцента на биографии, но постепенно пришел к выводу: надо напомнить и о том, “что делал поэт до того, как он стал поэтом”, нельзя не рассказать о таком прошлом, как тюрьма и подпольная работа.
- Цель выставки - показать многообразие работы поэта. В назидание молодежи и на страх дуракам. Чего стесняться, в самом деле! Предрассудки! Ведь никто не сообразит, не предложит сделать выставку. Ну, лишний раз назовут хвастуном и нахалом. Зато будет явная польза - и для читателей и для нашего поэтического дела.
Конечно, он понимал сложность такого замысла: ведь в ту пору не принято было устраивать прижизненных индивидуальных выставок писателей и поэтов. Но все же он решил сделать и для современников, а главное, для потомков. При Федерации объединений советских писателей была создана комиссия по организации выставки. Но фактически она ни разу не собралась. Н. Н. Асеев написал от имени Рефа заявление в Главискусство:
“Мы, участники и деятели революционного фронта искусств, извещаем Главискусство об исполняющемся в декабре месяце этого года двадцатилетии деятельности крупнейшего и оригинальнейшего поэта современности Вл. Вл. Маяковского. Мы предлагаем отметить эту дату выставкой работ поэта под общим названием “Маяковский за 20 лет”, где были бы представлены все виды его деятельности, как-то: 1) книги поэта, которых к настоящему времени имеется до ста изданий, 2) газетная работа Маяковского, 3) агитплакат (“Окна РОСТА”, рисунки и стихи поэта), 4) лекционная деятельность с подбором афиш и составленной картой его лекционных поездок.
Мы полагаем, что такой способ - наглядный показ работы - будет лучшим способом отметить значительность и плодотворность трудов этого крупнейшего мастера слава, чья фигура и до и после революции была наиболее своеобразным и блестящим явлением русской поэзии за много лет.
Мы предлагаем Главискусству предоставить нам помещение и дать нам материальную возможность посредством такой выставки ознакомить с творческим путем поэта широкие читательские массы”.
Им же написана и заметка для газет:
“В первых числах января в помещении клуба ФОСПа (улица Воровского, 52) откроется выставка “Маяковский за 20 пет”. Это первый опыт подытоживания деятельности поэта путем собрания и экспонирования всех видов его работ. Вместо юбилеев, обычно отличающихся “фальшивой важностью речей и чувств бумажным выраженьем”, эта выставка даст возможность широким кругам читателей убедиться, насколько многообразна, сложна и упорна бывает работа поэта, разрозненная в глазах современников на временные отрезки и никогда почти при жизни его не являющаяся во всем объеме ее полноты.
На выставке будут представлены издания стихов автора за двадцать лет. Одних этих изданий наберется до ста. Затем идут работы его в РОСТА - политические плакаты и материалы, связанные с лекционной работой в городах СССР. Отдельную часть выставки будут представлять театральные постановки пьес Маяковского, начиная с первой его “трагедии”. Кроме того, будут собраны газеты и журналы, в которых участвовал Маяковский своими произведениями. На выставке предполагаются доклады и беседы рефовцев с посетителями”.
Асеев и я отправились в Главискусство. Там обещали сделать “все зависящее” и даже ассигновать какие-то средства. Однако дальше обещаний дело не пошло.
Мы просили предоставить выставке сто квадратных метров площади сроком на один месяц, начиная с 10 декабря. Открытие же по не зависящим от нас причинам оттянулось до 1 февраля 1930 года.
В конце концов нам выделили три комнаты в клубе писателей (поначалу две, а затем добились третьей).
Смету, весьма скромную, ФОСП утвердил в таком урезанном виде, что возникло сомнение в возможности вообще развернуть выставку. Я посоветовался с Маяковским и решил все же действовать.
- Если не хватит, я добавлю. Пустяки! - одобрил он. Владимир Владимирович вникал во всё и активно во всем участвовал. Он, например, указал на то, что “Окна РОСТА” можно получить в Музее Революции и в Третьяковской галерее; материал, связанный с его подпольной работой, - в Центроархиве. Книги и фото имеются у сестер, у Родченко и у других. Афиши находились у него самого, у меня, у Каменского - дореволюционные и первых лет революции. Недостающие я надеялся достать в Книжной палате. Но их там не оказалось. Журналы и газеты собирались по редакциям. В “Известиях”, помню, нашелся весьма боевой мужчина, который в ответ на скромную просьбу резко выпалил: “Маяковскому - отказать”. С трудом удалось приобрести несколько экземпляров газет из старых комплектов, уплатив за них... по номиналу.
Связались с редакциями провинциальных газет. Список, далеко не полный, составил Маяковский по вырезкам, которые получал. Просили отвечать по адресу художника А. М. Родченко. Мало кто удостоил ответом.
Наряду с перечисленными уже мной выставочными разделами был один весьма своеобразный: тысячи записок. Их сортировали по темам и городам знакомые Владимира Владимировича в его рабочем кабинете на Лубянке. Записки перепечатывались затем на машинке с большими интервалами, отделявшими одну от другой.
Маяковский предложил такой метод печатания, имея в виду свою будущую книгу (“Универсальный ответ записочникам”. В интервалы он хотел вписать свои ответы - расширить, углубить их, обобщить.
Владимир Владимирович просил, кроме “Окон РОСТА”, достать и другие плакаты с его текстами, сделанные за последние годы на бытовые, противопожарные, санитарные и другие темы. Я раздобыл: “Гигиена труда”, “Трудовая дисциплина”, “За сан-культуру”, рекламные и прочие.
Большинство материалов хранилось и приводилось а порядок в рабочей комнате на Лубянке.
30 декабря он устроил нечто вроде “летучей выставки” у себя дома - для друзей и знакомых, которые задумали превратить все это в шуточный юбилей, близкий духу юбиляра. Маяковского просили явиться попозже. На квартиру в Гендриков переулок (теперь - переулок Маяковского) принесли афиши, плакаты, книги, альбомы. Приглашая гостей, Владимир Владимирович предупреждал:
- Каждый должен захватить бутылку шампанского. Ничего больше не требую. Ведь это не встреча Нового года.
Когда я уходил от него накануне после делового свидания и спускался по лестнице, он порывисто открыл дверь и весело крикнул вслед:
- Не забудьте шампанское! Многие думают, что на мужа и жену можно ограничиться одной. Предупреждаю всех: бутылку на каждого человека!
Столовый стол вынесли - иначе гости не уместились, бы в комнате. Сидели на диванчиках с матерчатыми спинками, прибитыми к стенам, на подушках, набросанных на полу.
До прихода гостей явился М.М. Яншин (тогда муж Вероники Полонской), чтобы помочь разложить и развесить экспонаты. Мы с ним прикнопывали афиши даже к потолку. Наискосок красовалась длинная лента: М-А-Я-К-О-В-С-К-И-Й.
От В. Э. Мейерхольда привезли корзины с театральными костюмами. Вначале гости сами рылись и выбирали подходящие. Позже приехал Мейерхольд. Он активно помогал в подборе костюмов и масок (главным образом животных), бород, шляп и пр. Нарядились кто во что горазд.
Посреди комнаты уселся с гармонью Василий Каменский 1.
| 1 Запомнился эпизод, имеющий отношение к поэту Василию Каменскому. В большой аудитории Политехнического музея - его творческий вечер. Это было, если не ошибаюсь, зимой 1923 года. Народу много, но задние ряды свободны. Я сижу высоко (если учесть, что там ступенчатый зал). Внезапно во время чтения “Степана Разина” в крайнюю дверь входит на цыпочках, сгорбившись, рослый мужчина и садится в последнем ряду. Это - Маяковский. Каменский темпераментно вонзает в зал: Сарынь на кичку! / Ядреный лапоть / Пошел шататься / по берегам. В зала дружно зааплодировали. Мощный бас перекрыл аплодисменты: - Бра-во, Ва-ся! Поначалу Каменский растерялся. Но потом быстро сообразил: - Володечка, дорогой! Ну что ты так высоко забрался. Спускайся вниз! Маяковский в ответ: - Я и здесь услышу! Работай дальше! |
Хором затянули шуточную кантату, сочиненную Семеном Кирсановым и исполнявшуюся под его дирижерством (мы ее отрепетировали до прихода хозяина):
Кантаты нашей строен крик. / Наш запевала Ося Брик,
Припев:
Владимир Маяковский, / Тебя воспеть пора.
От всех друзей московских / Ура, ура, ура!
Здесь Мейерхольд - и не один! / С ним костюмерный магазин.
Каждая строчка основного текста исполнялась два раза, припев же - один. Куплетов было пять-шесть.
Юбиляр сел верхом на стул, нацепил маску козла и серьезным блеянием отвечал на все “приветствия”.
Зная отрицательное отношение Маяковского к юбилеям, гости приветствовали его в шутливо-пародийном стиле.
Николай Асеев перевоплотился в критика-зануду, который всю жизнь пристает к Маяковскому. Он произносит путаную, длиннющую речь и затем спохватывается, что попал не на тот юбилей. Он приветствовал, оказывается, другого поэта, Там были такие слова:
“Уважаемый товарищ Маяковский!
Как мне не неприятно, но я должен приветствовать аас от лица широких философских масс: Спинозы, Шопенгауэра и Анатолия Васильевича Луначарского. Дело в том, что творческие силы пробуждающегося класса должны найти своего Шекспира, своего Данте и своего Гете. Его появление детерминировано классовым самосознанием пролетариата. Воот, дааа... Если этого не произойдет, то искусство, может быть, действительно споет свою лебединскую песню.
Однако мы не пессимисты ни в малой степени. Пример тому конгениальность вашей поэзии, которая, будучи субъективно абсолютно соллипсична, объективно может оказаться и коллективистичной при изменившейся ситуации реконструкции нашего социалистического МАППовского хозяйства...”
И далее:
“...Действительно, предпосылкой моей поездки на воды был поднятый вокруг статей шум, но тем более следует видеть в этом вылазку классового врага, появление которого сигнализировано еще товарищем Островским а его комедии “Не все масленица коту, попадешься и в литпосту”. Итак, приветствуем вас, товарищ Маяковский, и от души поздравляем вас с выяснившимся теперь с непререкаемой убедительностью огромным значением недавно состоявшегося и воспринятого уже всеми назначения Анатолия Васильевича на пост заведующего ЗИФа. Мы будем и впредь товарищески отмечать всё, так или иначе влияющее на ваше творчество, твердо стоя как на передовых позиций РАППов, МАППов, так и на задних ЛАППов”.
Маяковский блеял. Каменский на гармошке исполнил громкий туш.
Смеялись до слез.
Дочка художника Д. П. Штернберга зачитала “приветствие от школьников”. Оно заканчивалось словами:
И все теперь твои мы дети, / В том смысле, что - ученики!
Лев Кассиль был инициатором и руководителем шарад. Строчки Маяковского “олицетворялись”, причем отгадывать должен был автор. Среди многих других были такие: Кассиль усадил Асеева и его жену на диванчик: “Маленькая, но семья”, Маяковский догадался.
Затем кто-то сел за стол, а Кассиль протянул ему лист бумаги, резко положил вечное перо на стол и отошел. “Вот вам, товарищи, мое стило, и можете писать сами!” - тоже догадался сразу Маяковский.
Я вытащил расческу из кармана Мейерхольда и держал настойчиво у самого его лица. Это означало: “Гребенки - Мейерхольд” (из “Ужасающей фамильярности”).
Танцевали под баян, пели, пили шампанское, фотографировались. Уже под утро Маяковского с трудом упросили прочитать стихи.
Сперва он исполнил “Хорошее отношение к лошадям”. Оно прозвучало более мрачно, чем обычно, но своеобразно и глубоко.
Другое стихотворение - “История про бублики и про бабу, не признающую республики” читал несколько рассеянно; в исполнении почти отсутствовали гротесковые интонации, присущие этой полулубочной сказке.
--
В последних числах января, за несколько дней до открытия выставки, материалы мы доставили в клуб писателей. Началась кипучая работа, с утра до поздней ночи.
Нередко приходилось читать о том, что Маяковский делал выставку чуть ли не самостоятельно, и читатель, не задумываясь, может принять этакое за истину. Это далеко не так и не следует приписывать выдающемуся поэту того, чего он просто физически не в силах был сделать. Да, он руководил, талантливо изобретал и сам трудился над оформлением: сортировал, распределял по щитам и витринам, сочинял надписи и даже иногда прибивал гвозди - словом, делал все, что приходилось. Но нельзя думать и тем более писать, что один человек в четыре дня соорудил такую выставку, несмотря на ее, казалось бы, скромные габариты. Нет, это не так!
По рекомендации Маяковского я договорился с молодым оформителем о его работе по скромной оплате, согласно смете. Фамилию его я забыл. Но помню только, что он усердно выполнял задания Владимира Владимировича, иногда проявляя и свою инициативу в эти напряженные дни до открытия выставки. Парень этот наведывался на протяжении трехнедельного показа выставки и помогал кое в чем.
Минуло почти сорок лет, и мне довелось прочитать заметки А. Бромберга о выставке (“Дружба народов”, 1968, № 7), в которых имелось имя оформителя - Виталия Горяева, рассказ которого он привел, опустив, правда, одну “мелкую” деталь: запись делалась автором заметок не в 1930 году, а через 35 лет, точнее, в шестидесятых годах, в дни проходившей в Центральном Доме литераторов выставки ныне известного талантливого художника Виталия Горяева.
Подготавливая новое издание своей книги, я решил встретиться с Горяевым, и мы провели к обоюдному удовольствию интересную беседу.
Немудрено, что в период подготовки выставки при напряженной пятимесячной работе в суматохе многое выветрилось из памяти. Одновременно я занимался и устройством выступлений поэта как в Москве, так и а Ленинграде.
Когда говорят, что в клубе писателей работали или бывали ежедневно (такое встречается неоднократно) во время оформления экспозиции, то у читателей порой создается впечатление, что непосредственная работа до открытия продолжалась по крайней мере несколько недель, и даже Бромберг не избежал этого преувеличения. А ведь материалы были доставлены в клуб писателей за четыре-пять дней до открытия (не ранее 28 января.)
В последние два дня экспозиция пополнялась самим Маяковским ценными книгами и документами. Накануне открытия выставки на мою долю выпала задача доставить два макета постановки Театра Мейерхольда “Клоп”. Неожиданно я столкнулся с трудностями - несмотря на предварительную договоренность, администрация не брала на себя смелости разрешить вынести из театра хрупкие макеты: как бы на выставке с ними чего не случилось. Затратив много времени и сил, я добился цели лишь с помощью самого Всеволода Эмильевича Мейерхольда.
Я решил отказаться от грузового транспорта, чтоб не растрясти легкие макеты, и взамен привлек ребят, с тем чтоб донести на своих двоих - медленно, но без риска - от Садово-Триумфальной (ныне площадь Маяковского) до Кудринки (ныне площадь Восстания). Это как-никак около полутора километров.
Итак, вернемся к встрече моей с Горяевым через сорок пять лет после гибели Маяковского. Вот что рассказал Виталий Николаевич: “Мне было девятнадцать лет, когда я впервые попал в столицу в 1929 году, приехав из Читы, с тем чтобы поступить в технический вуз. Успешно сдал экзамены, получил койку в общежитии. Но одновременно я увлекался литературой - писал стихи и рассказы. До отъезда я отправил в Москву в адрес МАППа на консультацию свою и знакомых ребят литпродукцию.
В Москве я побывал в МАППе с целью узнать о моей папке с сочинениями. Но я не только не получил ответа, но и не смог добиться возврата наших произведений. Тут-то я встретил вас и робко поделился своей неудачей, как бы ища совета. И на мое счастье, вскоре пришел сюда Маяковский (очевидно, вы его ждали), и меня с ним познакомили. Я ему поведал о своих обидах, по вашему совету, - еще бы, такое счастье привалило. Странно, Бромберг почему-то опустил ваше имя, а пишет, “подвернулся какой-то молодой человек”, хотя этим человеком были именно вы и об этом я ему говорил”. Я признался Горяеву, что всего этого я не помню вовсе. И он продолжал: “Владимир Владимирович направился в МАПП и получил мою папку. Он предложил дать ему мои стихи, с тем что завтра он мне их вернет. И действительно, он вернул точно, не выразив при этом восторга от моего поэтического творчества. Но у меня в руках была и другая папка, которой Маяковский заинтересовался. Я ему сказал, что это не стихи, а рисунки. Он просмотрел оперативно и реагировал мгновенно и совсем неожиданно для меня. “Вы не поэт, - сказал Маяковский, - а художник”. Узнав от меня, что я принят в училище имени Баумана, он спросил: “А что вы будете делать по окончании?” Я ответил: “Строить мосты”.
Владимир Владимирович не соглашался: “Этим займутся другие, а я попробую вас переключить”, - и тут же позвонил Павлу Ивановичу Новицкому, директору ВХУТЕИНа, уговорив его, несмотря на уже закончившийся прием, сделать исключение для меня. Я был ошарашен и растерян, и в конечном счете меня зачислили во ВХУТЕИН, и я - художник! Вот и судите. Надо полагать, что моим благодетелем и стал Маяковский”, - резюмировал Горяев.
В горячие дни оформления выставки изредка приходили друзья поэта, но они больше смотрели, нежели работали. А потом они и вовсе исчезли - рассорились с Маяковским (именно в это время он ушел из Рефа и вступал в РАПП [ http://zt1.narod.ru/doc/RAPP-i-podobnoe.doc ]. Это и была одна из основных причин ссоры).
В недельный срок типографии не брались отпечатать каталог, и пришлось прибегнуть к стеклографии.
По Москве красовались афиши: / “Федерация Советских писателей / Революционный фронт искусств (Реф) / Клуб писателей (ул. Воровского, 52) / 1 февраля открывается выставка / 20 лет РАБОТЫ МАЯКОВСКОГО
Показывает: 1) Книги, 2) Детское, 3) Журналы, 4} Газеты Москвы, 5) Газеты СССР, 6) Плакаты, 7) “Окна сатиры”, 8) Реклама, 9) Выступления, 10) Театр, 11) Записки, 12) Критика, 13) Кино, 14) Радио, 15) Биография.
Выставка продлится 15 дней. На выставке: Объяснения работников Рефа / (аудитория) / Выступления Маяковского. / Выставка открыта ежедневно с 12 до 5 ч. 30 мин. / ВХОД -ВСЕМ! / (бесплатно)”
Маяковский составил текст пригласительного билета:
“Федерация Советских писателей / Товарищ! / Реф / приглашает Вас на открытие выставки / 20 ЛЕТ / РАБОТЫ / МАЯКОВСКОГО / 1-ro февраля, 5 ч. дня (в 7 ч. 30 мин. - выступление Рефа и Маяковского),
Клуб писателей, ул Воровского, 52”.
И составил список, кому в первую очередь отправить билеты.
- Ну, остальных - писателей и театры - вы сами знаете. Допишите. Не забудьте Кукрыниксов!
Одолев всяческие препятствия, мы наконец, забив последние гвоздики (хотя хватило работы и на завтра, до самой минуты открытия), возвращались поздней ночью под 1 февраля домой. Несмотря на усталость, Маяковский предложил добежать на морозе до Арбатской площади, чтобы “схватить такси”, и так зашагал, что мне пришлось действительно бежать за ним.
И вот - выставка открыта.
При входе лежала тетрадь, в которой расписывались посетители. В ней было две графы: имя и профессия. За первые часы (потом, в толкотне, расписывались немногие) отметились 44 вузовца, 36 учащихся (привожу профессии так, как их обозначали сами посетители), 18 рабочих и работниц (в их числе: 2 слесаря, кочегар, чернорабочий), 8 журналистов, 3 поэта (один из них Сулейман Рустам), 2 литератора, художник (А. Редькин), научный работник Бромберг, литературовед (А. Цинговатов), работник МХАТа (П. Марков}, Б. Малкин - близкий знакомый Маяковского (без указания профессии), переводчица, репортер, 3 библиотекаря, библиограф, востоковед, юрист, 4 экономиста.
2 февраля в тетради появились подписи: Б. Ливанов (актер), 3-го - Весо Жгенти (писатель), 4-го - Вадим Баян (литератор), С. Кац (пианист), С. Сутоцкий (книгоуч). Расписался и один служащий ФОСПа (то есть того учреждения, в помещении которого находилась выставка).
В последующие дни выставку посетили Эдуард Багрицкий, М. Куприянов, П. Крылов, Н. Соколов (Кукрыниксы) и др.
Затем в тетради возникли подписи посетителей, по-разному трактующих простое слово “профессия”.
Например, в графе “профессия” кто-то подмахнул: “Нету” и: “Случайно зашел не от любви к Маяковскому”.
В этой же графе в последующие дни появились, среди прочих, такие записи:
работница, / врач, / помреж, / повар, / телефонистка, / юный натуралист “Молодой гвардии”, / член коллегии защитников, / трикотажник и трикотажница, / лишенец, / “кандидат в поэтессы”, / отв. буфетчик, / краснофлотец-литератор, / литейщик, / плотник, / стереотипер, / администратор театра, / красноармейцы, / глухонемая, / инвалид труда, / башмачник и жена его перетяжчица, / гравер, / “инвалид революции”, / зуботехник “начинающий”, / фрезеровщик, / технический редактор, / кузнец - теперь как выдвиженец - завотделом, / домохозяйка, / учащаяся на слесаря, / курьер Колхозцентра, / “ручная тележка”, / пионер, / машинистка, / психолог, / токарь, / психотехник, / “конный эскадрон”, / корректор, / скульптор, / председатель редколлегии, / критик, / сапожник, / демобилизованный, / очеркист, / “шахсекция”, / певчий, / мукомол, / политпросветработник, / точильщиц, / медсестра, / инструктор верховой езды.
На столах лежали каталоги в зеленой обложке, и на них грязноватым шрифтом: “20 лет работы Маяковского”. Предисловие подписано Рефом:
“В. В. Маяковский прежде всего - поэт-агитатор, поэт-пропагандист, поэт - на любом участке слова - стремящийся стать активным участником социалистические строительства. Основная работа Маяковского развернулась за 12 лет Революции. Сегодняшняя выставка должна расширить взгляд на труд поэта - каждого начинающего работать над словом. Газета, плакат, лозунг, диспут, реклама, высокомерно отстраняемые чистыми лириками-эстетами, - выставлены как важнейший род литературного оружия”.
В конференц-зале бросались в глаза щиты с книгами Маяковского: их было 72 на русском языке и несколько на языках братских республик и на иностранных (одна - на японском). Особое внимание привлекали первые издания дореволюционных произведений, в том числе корректура неизданной книги “Кофта фата”. Здесь же находились сборники “Пощечина общественному вкусу”, “Простое, как мычание”. Над книгами висели афиши.
Внизу уголок: “Маяковский - детям” - 13 книг. Под двумя щитами значилось: “Книги Маяковского - всего около 1 250000 экз.”.
Рядом, от потолка до пола, огромный лозунг-плакат:
1 / Помните - мы работали / без красок. / без бумаги / и / без художественных традиций / в десятиградусном / морозе / и / в дыму “буржуек” / с / единственной целью - / отстоять Республику Советов, / помочь / обороне, / чистке, / стройке. / 2 / Чтоб эта выставка / стала полной - / надо перенести сюда / трамваи / и / поезда, / расписанные / боевыми / строками. / Атаки, / горланившие частушки. / Заборы, / стены / и флаги, / проходившие / под / Кремлем, / раскидывая / огонь / лозунгов.
Среди журналов, на отдельной большой витрине - “1-й журнал российских футуристов”, “Взял”, “Новый сатирикон”, все советские журналы, в том числе “Изобретатель”, “За рулем”. “Женский журнал”, “Трезвость и культура”, “Радиослушатель”, “Пионер”, “Октябрьские всходы”.
В разделе “Книги о Маяковском” были выставлены: “Ленин” Яхонтова, “Маяковский-футурист” В. Сперанского, “Диалог Есенина с Маяковским” И. В. Грузинова и ноты “Левого марша” С. Каца.
На стенде “Газеты Москвы” были выставлены: “Газета футуристов”, “Правда”, “Известия”, “Комсомольская правда”, “Пионерская правда”, “Электрозавод”, “Кооперативная деревня”. (Всего их было 16.)
Отдельно - “Газеты СССР” (35 названий): “Ойротский край”, “Бурят-Монгольская правда”, “Уральский рабочий”, “Амурская правда”, “Барабинская деревня”, “Красноармеец”, “Шуйский пролетарий”, “Звезда Алтая”, “Червоноармеец”, “Красный Дагестан”, “Средневолжская деревня”, “Бакинский рабочий” и другие.
В левом углу щита с газетами висела крупная надпись: “Маяковский не понятен массами, причем слова “не понятен” были нарисованы гораздо мельче, чем остальные, так что издали казалось: “Маяковский... массам”.
В противоположном углу посетители знакомились с макетами постановок “Мистерии-буфф” и “Клопа”, с картой поездок по Союзу и большой диаграммой “Маяковский на эстраде” (1926- 1930) - 150850 слушателей, 54 города-кружка. Стены были увешаны сорока афишами, среди которых: “Футуристы” (дореволюционные выступления в Казани и Киеве), “Дирижер трех Америк” (московская), “Как писать стихи”, афиши московских и ленинградских постановок “Клопа” и “Бани”. Рядом - афиша совместного выступления с Асеевым - “Даешь изящную жизнь”, афиши вечеров и диспутов с участием Маяковского - “Быт и религия”, “Леф или блеф?”, “Вечер 6 журналов”. Наконец, плакаты, в том числе “Мистерия-буфф” (первая постановка пьесы), два плаката кинофильмов: “Не для денег родившийся” и “Закованная фильмой”. в которых в 1918 году играл Маяковский (он же, как известно, автор сценариев).
Последние две витрины были посвящены “Лаборатории” - рукописям Маяковского и его “Биографии” - тут висела фотография, снятая в московской охранке, и документы “Дела Маяковского”.
На столе, кроме каталогов, лежали папки с записками, альбомы “Окон РОСТА”, альбомы со статьями о книгах и выступлениях (отдельным альбом был посвящен статьям иностранной прессы), с карикатурами и фото.
Во второй и третьей комнатах: “Окна сатиры РОСТА”, плакаты Помгола (Организация помощи голодающим, которая существовала с 18 июля 1921 года по 22 октября 1922 года) и остальные: “Вопросы труда” (“Прогульщика богомольца с завода вон”, “Даешь пятилетку в четыре года” и т. д. - всего двадцать), “Охрана здоровья” (“Мой руки”, “Плюй в урну” и др.), “Техника безопасности”, “Профсоюзные плакаты” и, наконец, “Реклама”.
Маяковский в первый день не уходил с выставки. Он как хозяин принимал посетителей, давал объяснения, водил от щита к щиту.
Когда публика вдоволь побродила по комнатам (бродить, впрочем, было трудно, приходилось проталкиваться), все перешли в зрительный зал. Там заполнены все щели. На сцене расселась молодежь, которая как бы заменила официальный президиум. Маяковский прочел “Во весь голос”.
Слушайте, / товарищи потомки, / агитатора, / горлана-главаря. / Заглуша / поэзии потоки, / я шагну / через лирические томики, / как живой / с живыми говоря.
В зале воцарилась атмосфера необычайной взволнованности.
Слово предоставили посетителям.
Выступил рабочий. Он говорил о том, что Маяковский крайне нужен нашему времени, так как он затрагивает асе стороны общественной жизни. Он сожалел, что в печати выставка не освещена.
- Ни один поэт не пользуется на Украине такой любовью, как Маяковский, - говорил украинский товарищ.
А. Бромберг, заменявший экскурсовода и помогавший оформлять выставку, огласил просьбу Ленинской библиотеки - передать выставку в ее ведение. Маяковский согласился при условии, что для нее найдут нужное помещение и организуют ее показ в рабочих клубах Москвы и других городах Союза.
- Дабы был энтузиазм ее пополнять новыми материалами!
Сотрудник “Пионерской правды” сказал, что выставка имеет значение для всего строительства социализма.
По просьбе аудитории слово взял Виктор Шкловский:
- Маяковский за двадцать лет не дал ни одной ненужной вещи!
Студент 2-го МГУ сетовал на то, что в учебных программах школ и вузов нет произведений Маяковского.
Раздались требования: предоставить выставке постоянное помещение, сделать копии выставки и послать их а рабочие клубы.
Группа литературной молодежи, объединенной при “Комсомольской правде”, объявила себя ударной бригадой по осуществлению выдвинутых предложений. Здесь же они распределили между собой обязанности: одни должны были заняться пропагандой выставки в рабочих клубах, другие - добиться включений произведений Маяковского в учебные программы вузов и школ и взяться за организацию переводов его произведений на иностранные языки, третьи - подготовить копии выставки, четвертые- собрать и обработать материалы о Маяковском.
Закончился первый день. Потом ежедневно здесь бывали сотни людей.
Мать и сестры Владимира Владимировича несколько раз были на выставке. Как-то днем Александра Алексеевна (мать поэта) с Людмилой Владимировной осматривали выставку. Маяковский был трогательно внимателен к ним, водил по выставке, вспоминал.
- Вы, наверное, устали? - беспокоился он о матери (Маяковский был с матерью на “вы”).
Прощаясь, он поцеловал ее, а свидетелям этой сцены сказал, словно извиняясь:
- Ну, маму поцеловать можно!
Выставка имела успех, и ее продлили на семь дней. Это радовало Маяковского. На оставшихся запасных афишах прямо по тексту красным напечатали: “Выставка продлена”. В таком виде она и красовалась на улицах Москвы.
Отзывы о выставке:
“Дорогой товарищ, я только узнал твое творчество тогда, когда начал учиться. Работа в типографии, фронт и учеба - нет времени следить за литературой. А вот выставка мне открыла твое творчество, ценное: ты также сражался с нами вместе - поэтому ты наш. Лихачев”.
“...Вопреки крикунам и приверженцам “чистого искусства” Вы сумели показать на деле правильность Вашей литературной позиции. Считаю, что выставку необходимо продлить с тем, чтобы каждый рабочий имел возможность просмотреть работу подлинно пролетарского поэта. Если же не удается продлить срок выставки, хорошо было бы перевести куда-нибудь на предприятие. С приветом, рабочий Довшан”.
“Выставка - неполные вехи славного, большого и тяжелого пути борца, художника и поэта революции. У многих ли такой путь? Нет, у немногих. Многие ли связали так свою жизнь, свое творчество, каждый шаг их с революцией, с ее героикой и буднями? Нет, немногие... Лучшие... Славнейшие... Учитесь же, писаки и подлинные писатели, у Маяковского работать на революцию и для революции. И у него есть ошибки. Но их исправите не вы, задыхающиеся в мутных клубах пара дискуссий, литературных сплетен, словорасточительных междоусобиц. Не вы. А мы, маленькие и незаметные строители социализма, рабочие и крестьяне, исправим ошибки своего писателя - поэта-коммуниста. Учитесь у Маяковского подчинять каждый шаг своего творчества, своей жизни делу революции... А выставку вытащите на окраины, в клубы, в дома комсомола. Там, а не здесь - истинные ценители искусства. Комсомолец, бил. № 220-741, железнодорожник”.
Бригада предложила после закрытия выставки перевести ее в Дом комсомола Красной Пресни. Однако еще раньше Маяковский решил показать ее в Ленинграде. Я договорился с Ленинградским домом печати о сроках. Приехав на место, убедился, что здесь не позаботились о том, чтобы достойно принять выставку. Пришлось не только самому все налаживать, но и позвонить Маяковскому. Он приехал, и все закрутилось стремительно. Так же, как в Москве, помогали добровольцы. Среди них одна девушка. Она заглянула случайно. И проработала весь день (кажется, ее фамилия Урванцева). На открытии писателей маловато, а журналистов значительно больше. Маяковский, как и в Москве, читал “Во весь голос”.
Будучи в Ленинграде, Владимир Владимирович выступал у студентов: 4 марта - в университете и в пединституте им. Герцена, 5-го открылась выставка, 6-го - в Институте народного хозяйства - это было его последнее выступление а Ленинграде. В 9.50 вечера он уехал в Москву.
К сожалению, выставка просуществовала лишь 6 дней. Посещали ее довольно дружно. Но было бы, я полагаю, значительно больше народу, если б не “маленькое” упущение: администрация Дома печати умудрилась напечатать часы посещения наоборот: не с 4 до 10 вечера, а с 10 до 4 (в рабочие часы). Положение удалось выправить лишь частично, путем объявлений по радио и в газете.
Воспользовавшись отъездом Маяковского накануне закрытия, директор Дома печати тут же стал разбирать выставку, порвал на моих глазах плакат и афишу.
Мне удалось приостановить это безобразие, но о продлении выставки в таких условиях думать не приходилось.
...В Ленинграде я получил письмо:
“Пишут Вам бригадники Кольцова и Бессонов. Сообщите нам точно, когда закрывается выставка. Если она приедет к 13-му, то пойдет в Трехгорку, если же задержится, то можно отложить до 13-го, так как к этому числу просит выставку Центральный Дом комсомола Красной Пресни, где гораздо ценней отчитаться перед комсомольским активом”.
Кроме М. Кольцовой и В. Бессонова, подписавших это письмо, весьма активное участие в бригаде принимали товарищи А. Бромберг и В. Славинекий. Благодаря их помощи 18 марта выставка вновь открылась в Москве, а 25-го было закрытие ее.
В этот день Маяковский был среди комсомольцев, давал объяснения, прислушивался к замечаниям. Затем собрались в большом зале. Председательствовал редактор “Комсомольской правды” Андрей Троицкий. Маяковский произнес речь. Я позволю себе привести выдержки из нее:
- Товарищ председатель очень пышно охарактеризовал, что я буду делать доклад, да еще о своем творчестве. Я и доклада делать не буду, и не знаю, можно ли назвать так высокопарно творчеством то, что я сделал. Не в этом совершенно дело, товарищи. 20 лет - это очень легко юбилей отпраздновать, собрать книжки, избрать здесь бородатый президиум, пяти-десяти людям сказать о своих заслугах, попросить хороших знакомых, чтобы они больше не ругались в газетах и написали сочувствующие статьи, - и, глядишь, что-нибудь навернется с этого дела...
И дальше:
- Теперь от этого я на пять минут перейду к моей выставке. Для чего я ее устроил? Я ее устроил потому, что ввиду моего драчливого характера на меня столько собак вешали и в стольких грехах меня обвиняли, которые есть у меня и которых нет, что иной раз мне кажется, уехать бы куда-нибудь и просидеть года два, чтоб только ругани не слышать.
Но, конечно, я на второй день от этого пессимизма опять приободряюсь и, засучив рукава, начинаю драться, определяя свое право на существование как писателя революции, для революции, а не отщепенца. Смысл этой выставки - показать, что писатель-революционер - не отщепенец, стишки которого записываются в книжку и лежат на полке и пропыливаются, но писатель-революционер является человеком, участником повседневной будничной жизни и строительства социализма.
Товарищи, вторая моя задача - это показать количество работы. Для чего это мне нужно? Чтобы показать, что не то что восьмичасовой рабочий день, а шестнадцати-восемнадцатичасовой рабочий день характерен для поэта, перед которым стоят огромные задачи, стоящие сейчас перед Республикой. Показать, что нам отдыхам некогда, но нужно изо дня в день не покладая рук работать пером.
НЕПОПРАВИМОЕ
К концу жизни (начиная с 28 сентября 1929 года) у Маяковского произошли тяжелые события, которые нанесли ему огромную травму.
Ссылаться на то, что вопрос о причине гибели поэта решит будущее, - было бы неправильным.
Таинственность, с одной стороны, противоречивость - с другой, приводят к кривотолкам, порождают сплетни, и все это, вместе взятое, искажает облик большого поэта и большого человека.
Чтобы избежать этого, необходимо осветить обстоятельства жизни поэта в последний период.
Маяковский в предсмертном письме объясняет катастрофу личными мотивами-(“любовная лодка разбилась о быт...”}. Но в этом же письме говорится о споре с Ермиловым. Следовательно, расшифровать письмо можно по-разному. Сейчас уже мало кто отважится утверждать, что предсмертная записка поэта дает исчерпывающее объяснение истинных причин трагедии...
Каковы же эти обстоятельства?
Я уже упомянул о том, что сама по себе выставка привлекла множество людей, особенно молодежь. Однако там почти отсутствовали писатели. На фоне общего успеха выставки отсутствие литераторов напоминало своеобразный бойкот. Владимир Владимирович, конечно, это переживал, хотя и предвидел в какой-то мере.
Если и приходили писатели, то их можно было перечесть по пальцам. Единственный рефовец, пришедший на открытие, - О. М. Брик. Выделялся своим присутствием Виктор Шкловский, который после ликвидации Лефа в Рефе уже не состоял. Замечу, он был одним из самых давних знакомых Маяковского (с 1912 года).
Старых соратников по Лефу - Рефу вовсе не было ни на открытии, ни в последующие дни. К этому времени они порвали отношения с Маяковским.
В афише предусматривалась такая подробность: “Объяснения работников Реф”. На самом же деле на выставке рефовцев не было и в помине.
Среди тех, кто упрощенно толковал причины самоубийства Маяковского, обвиняя чуть ли не во всем рапповцев, недружелюбно встретивших поэта, были и его друзья-рефовцы. А их разрыв с Маяковским из-за его перехода в РАПП принес ему немало огорчений.
Но Маяковский, судя по всему, смотрел на переход иными глазами. Ведь еще год назад он писал о том, что “мелкие дробления себя изжили, и вместо групповых объединений литературе необходимо сплотиться вокруг организаций, ведущих массовую агитлитературную работу...” 1.
1 См. в начале главы “Программные вечера” объяснительную записку, составленную Маяковским.
Таким образом, есть основание полагать, что Маяковский считал РАПП лишь переходным этапом, до той поры, пока все существующие группировки не сопьются в единую писательскую семью.
Говоря об апрельских, последних днях поэта, Валентин Катаев в “Траве забвении” высказывается несколько иначе. Он пишет: “Я думаю, он уже понимал, что, в сущности, РАПП такой же вздор, как и Леф. Литературная позиция - не больше”.
После ликвидации РАППа в 1932 году до открытия Первого съезда писателей в 1934 году на одном из пленумов А. Фадеев, как бы подтверждая мысль Маяковского, сказал; “...Конечно, групповщина - это большой тормоз к серьезному размаху художественного творчества, потому что не дает возможности объективно оценивать произведения. Группы раздирают людей на части. Недостатки, художественные ошибки своих они прощают скорее. А малейший недостаток противника сейчас же вскрывается, и на него бросается представитель той или иной группы...”
Накануне произошла, очевидно, крупная размолвка: Маяковский решил перейти в РАПП, и его соратники восприняли такую акцию как измену, и в их глазах Маяковский выглядел в ту пору чуть ли не ренегатом.
Владимир Владимирович подал заявление в правление РАППа:
“В осуществление лозунга консолидации всех сил пролетарской литературы прошу принять меня в РАПП.
1) Никаких разногласий по основной литературно-политической линии партии, проводимой ВОАППОм, у меня нет и не было.
2) Художественно-методологические разногласия могут быть разрешены с пользой для дела пролетарской литературы в пределах ассоциации.
Считаю, что все активные рефовцы должны сделать такой же вывод, продиктованный всей нашей предыдущей работой.
3/1-1930 г.” Вл. Маяковский
До сих пор подвергается сомнению дата, начертанная Маяковским на заявлении. Предполагают, что это описка. Но доказать это трудно. В конце концов, быть может, этот вопрос не так уж и принципиален. Но, анализируя все сопутствующие обстоятельства, можно сказать: вероятнее всего, он сдал заявление в феврале, после открытия выставки. Споры между рефовцами длились, очевидно, не один день.
Юрий Либединский, один из руководителей РАППа, в своей книге воспоминаний “Современники” так оценивает обстановку тех дней:
“Наши два литературных направления в то время казались нам абсолютно исключающими друг друга и враждебными” - и дальше: “Вступление Маяковского в РАПП произошло не потому, что РАПП к этому времени стала особенно хороша, - наоборот, РАПП именно в это время стала перерождаться в организацию бюрократическую... Для Маяковского вступление было важнейшим шагом политического и художественного развития... Оно было обусловлено внутренней эволюцией большого поэта, тем, что он, едва ли не первый в советской литературе, осознал процесс складывающегося единства всей советской, уже по-социалистически перестраивающейся, литературы”.
Говоря о том, как растерялось руководство РАППа при приеме Маяковского, Юрий Николаевич подчеркивает, что его даже не ввели в правление РАППа, что следовало сделать бы на этой же конференции.
У него же прозвучала и прямо самокритичная нота:
“...Мы, рапповцы, не сумели окружить его дружбой и вниманием, которых он заслуживал, - это-то, очевидно, и создало у него ощущение одиночества, а ведь именно это ощущение он переносил особенно трагически... Вступление Маяковского в РАПП и его самоубийство слишком близки по времени, чтобы мы могли снять с себя ответственность за эту страшную и подлинно ничем не возместимую утрату. Маяковский покончил жизнь самоубийством в расцвете своего огромного таланта”,
Когда Маяковский подал заявление о приеме в РАПП, в руководстве ассоциации возникли разногласия: как быть? Но Маяковский - это Маяковский. Его приняли в РАПП, правда с оговорками.
В передовой рапповского органа “На литературном посту”, посвященной итогам конференции МАППа, появилось такое “наставление”:
“Вступление в РАПП на московской конференции товарищей Маяковского, Багрицкого и Луговского 1
1 Багрицкий и Луговской перешли в РАПП из группы конструктивистов.
является очень серьезным социальным показателем. Само собой разумеется, что вступление этих товарищей в РАПП отнюдь не означает, что они стали пролетарскими писателями. Им еще предстоит сложная и трудная работа над собой для того, чтобы стать пролетарскими писателями, и напостовское, большевистское ядро пролетарской литературы должно оказывать всяческую помощь им в этом отношении”.
В наши дни эти поучения могут вызвать улыбку. Во времена же борьбы группировок, приобретавшей порой весьма резкий характер, даже Маяковский реагировал на такие “дружеские поучения” весьма болезненно.
Бывшие соратники по Лефу и Рефу разорвали отношения с Маяковским. В РАППе он ощущал одиночество. Вслед за этими потрясениями - поток резко отрицательных рецензий на “Баню” в Ленинграде (в феврале) и в Москве, на спектакль в Театре имени Мейерхольда (в марте).
Один из отзывов появился в “Правде” за подписью В. Ермилова, за неделю до мейерхольдовской премьеры. В статье освещались общие проблемы драматургии - речь шла главным образом о пьесах Безыменского и Сельвинского, поставленных Мейерхольдом. Вскользь там критиковалась “Баня”, которую Ермилов полностью не читал (к этому времени была опубликована лишь часть пьесы), что он предусмотрительно оговорил. Маяковскому было отведено в обзоре скромное место, однако эта статья имела для поэта очень неприятные последствия: после премьеры появилось около пятнадцати отрицательных рецензий.
Сюда же примыкает факт, снискавший себе печальную славу - лозунги к спектаклю “Баня”. Лозунги предназначались Маяковским для сцены и для зрительного зала. Один из них был ответом на резкие нападки Ермилова:
Сразу / не выпарить / бюрократов рой. / Не хватит / ни бань / и ни мыла вам. / А еще / бюрократам / помогает перо / критиков - / вроде Ермилова ..
После премьеры, под давлением правления РАППа, Маяковский снял лозунги. Вот чем вызваны слова в предсмертном письме поэта: “Товарищи Рапповцы, не считайте меня малодушным. Серьезно - ничего не поделаешь. / Привет. / Ермилову скажите, что жаль - снял лозунг, надо бы доругаться. / В. М.”.
Ю.Н. Либединский сообщает и о том, как Маяковского “прорабатывали” на секретариате РАППа в связи с постановкой его пьес, добавляя при этом, что делали это мелочно и назидательно, - драматургия Маяковского явно не втискивалась в рамки рапповских догм.
Маяковский не раз публично читал отрывки из “Бани”. Рассказывая о работе над пьесой, он подчеркивал:
- Я считаю, что каждая последующая пьеса должна быть значительно лучше предыдущей.
В данном конкретном случае он имел в виду “Клопа” и “Баню”. Эта же мысль подтверждается, когда он говорит о том, с какой предельной добросовестностью работал над каждым словом “Бани”.
Таким образом, острота реакции на предвзятость тона некоторых рецензий, на диспуты с подчас топорными высказываниями, на совещание в редакции газеты, с тенденцией умалить достоинства пьесы усиливалась тем, что поэт сам “знал сипу слов” своей последней пьесы.
Однажды под впечатлением очередной рецензии на “Баню” Маяковский стал рассуждать о принципах театральных отчетов вообще:
- Таких не .должно быть! Как можно дать полезный, исчерпывающий отчет о спектакле или кинофильме посяе первого просмотра? Я считаю, не менее 2-3 раз, по крайней мере, надо смотреть постановку, чтоб попытаться сделать настоящий разбор. У нас же иногда газета спешит дать отчет о сегодняшнем вечернем спектакле, чуть ли не в завтрашнем утреннем номере, боясь, как бы конкурент не опередил. Почти безошибочно можно утверждать, что ничего путного из такой статьи не получится”.
Действительно, вот какие отзывы появились в печати.
“Рабочая газета”, например, писала:
...“Фигуры сделаны в плане грубого шаржа и напоминают не живых людей, а размалеванных кукол.
То, что у Безыменского в “Выстреле” является подлинной советской сатирой, здесь превращено в холодный и грубый гротеск, цинично искажая действительность.
Его “машина времени” и “фосфорическая женщина” - трескучая и холодная болтовня.
Утомительный, запутанный спектакль. Рабочему зрителю такая баня вряд ли придется по вкусу”.
(Кстати, автор не упомянул о постановке и об исполнителях. А без этих компонентов не может быть рецензии о спектакле в целом).
В “Нашей газете” было напечатано:
“Пьеса для наших дней звучит несерьезно. Мейерхольд спасал чисто фельетонный текст Маяковского, интересный в чтении и бесцветный на сцене, особенно в исполнении мейерхольдовских актеров (исключение Штраух - Победоносиков). Спектакль - провал”.
Явное противоречие. Если пьеса “звучит несерьезно”, каким же образом текст - “интересный в чтении”? Рецензент то ли слушал пьесу в авторском исполнении, то ли читал ее в отрывках. Ясно одно: коли “интересна в чтении”, значит, вина ложится не на автора. И хотя сложность и трудность воспроизведения “Бани” на сцене несомненна, ставил-то ее талантливый режиссер! Расценить этот спектакль как абсолютный провал уж никак нельзя.
Маяковский метался. Ничем иным, как повышенной нервозностью, не объяснишь его противоречивые высказывания,
На совещании в “Вечерней Москве” он заявил, что не считает “Баню” неудачей, наоборот, он оценивает как крупный успех театра эту постановку. Но главная вина за то, что пьеса частично “не доходит” до зрителя, лежит, по словам автора, на театре.
Артист Н. Мологин рассказывает о том, что Маяковский обвинил театр в искажении своей пьесы:
- Я считаю, что меня не поняли. Не поняли, откровенно говоря, не по моей только вине, а и по вине театров (московский и ленинградский. - П. Л.),которые не донесли всего, что я заложил в пьесу. И по вашей вине, товарищи актеры (из материалов музея Маяковского).
Из письма же к Л.Ю. Брик в Лондон мы узнаем несколько иное мнение Маяковского: “Мне, за исключением деталей, поправилась, по-моему, первая поставленная моя вещь. Прекрасен Штраух. Зрители до смешного поделились - одни говорят: никогда так не скучали; другие: никогда так не веселились. Что будут говорить и писать дальше - неведомо” (Письмо от 19 марте 1930 г. - В. Маяковский. Полн. собр. соч., т. 13, стр. 136-137).
Маяковский разобрался в некоторых ошибках Мейерхольда и однажды, достаточно сдержанно, высказал это: если бы сделали сцену по точным авторским ремаркам, мы достигли бы большего театрального эффекта.
А в 1936 году В.Э. Мейерхольд писал в “Советском искусстве”: “Когда я ставил его пьесы, я тоже не мог ему вполне соответствовать, я тоже не мог ему дать то, чего он от меня требовал. Маяковский строил свои пьесы, как до него никогда никто не строил”.
Зарубцевать раны, нанесенные Маяковскому рецензентами, не могла даже выделявшаяся среди многих, в общем, положительная статья в “Правде” В. Попова-Дубовского {заведующий отделом литературы и искусства “Правды” (брат А.С. Серафимовича)}, напечатанная, к сожалению, позднее других - лишь 8 апреля 1930 года. Автор кое-что критиковал, но в целом статья выглядела доброжелательной, объективной. Чувствовалось желание помочь разобраться в существе вопроса. Там есть такие места:
“Пьеса написана талантливым автором, поставлена талантливым режиссером в одном из культурных театров с особой тщательностью. Таким образом, мы имеем дело с серьезным театральным явлением, и это обязывает подойти к оценке его с необходимой объективностью”... “Эта политическая сатира остроумно, местами блестяще сделана. Здесь нащупана конкретная форма нового стиля, которая в дальнейшем будет модифицироваться в зависимости от материала, времени и обстановки. “Баня” стоит на грани “обозрения”, но это не “обозрение”, а пьеса “циркового” типа, который дает возможность создавать формы величайшей гибкости, способные вобрать в себя и ударно, весело, эмоционально-убедительно подавать разнообразный, живой материал нашей революционной эпохи. В этом основное значение последней пьесы В. Маяковского...” Статья заканчивалась таким рассуждением:
“Мейерхольд В. потратил на постановку “Бани” много своей общепризнанной изобретательности. Ему удалось создать политический спектакль, в основу которого заложены принципы зрелищного массового искусства. Концентрация действия, плакатность, “упрощенность” игры (а на самом деле очень сложная условность игры) - это есть нечто вновь найденное”.
Возможно, воздействие автора на постановщика было бы интенсивнее, если б репетиции пьесы не совпали с тяжелой личной травмой - замужеством Татьяны Яковлевой. Ведь он хотел связать с ней свою судьбу!
В книге польского писателя Виктора Ворошильского (книга называется “Жизнь Маяковского”) приводятся воспоминания Эльзы Триоле (французская писательница, сестра Л.Ю. Брик): “...Когда Маяковский уехал а Россию, Татьяна вскоре вышла замуж... Я тогда написала Лиле: Татьяна вышла замуж, не говорите об этом Володе. Лиля всё мое письмо читала вслух и с разгона прочитала также и эти две фразы”. Это было 23 января, в день отъезда Маяковского в Ленинград на просмотр “Бани”.
Маяковский уехал из Парижа в апреле 1929 года, а Татьяна Яковлева вышла замуж 23 декабря того же года. Можно пи утверждать, что это было “скоро”?
В свой последний приезд в Париж Маяковский договорился с Татьяной о встрече осенью, с тем чтоб окончательно решить вопрос о переезде Татьяны в Москву. В июле он писал ей из Москвы: “Дальше октября (назначенного нами) мне совсем никак не представляется”.
И - в другом письме: “Обдумай и посбирай мысли (а потом и вещи) и примерься сердцем своим к моей надежде взять тебя на лапы и привезти к нам, к себе в Москву. Давай об этом думать, а потом говорить. Сделаем нашу разлуку проверкой. Если любим - то хорошо ли тратить сердце и время на изнурительное шагание по телеграфным столбам? Правильно я сказал или неправильно?”.
Еще эмоциональнее и ярче говорит об этом “Письмо Татьяне Яковлевой”, тогда еще не обнародованное:
В поцелуе рук ли, / губ ли, / в дрожи тела / близких мне / красный / цвет / моих республик / тоже / должен / пламенеть. / …Ты не думай, / щурясь просто / из-под выпрямленных дуг. / Иди сюда, / иди на перекресток / моих больших / и неуклюжих рук.
Верно и точно определил А.И. Метченко чувства поэта к Яковлевой в своей книге “Творчество Маяковского (1925 - 1930)”: “Это письмо любящего, но и в них не одна, а две темы, слившиеся воедино”.
И письма-стихотворения, и письма “обыкновенные”, адресованные Татьяне, полны любви и нежности: “Работать и ждать тебя - это единственная моя радость”, и, заканчивая пьесу “Клоп”, сообщает: “Работаю до ряби в глазах и до треска в пледах”.
Еще до выхода в свет “Люди, годы, жизнь”, выступая в Московском университете, Илья Эренбург сказал о Маяковском:
“Выставка. РАПП. Сердечные дела. Обостренная чувствительность. Он жил без обыкновенной человеческой кожи... Он сокрушал самого себя”. (Точнее - его сокрушили. - П.Л.).
Виктор Борисович Шкловский в 1940 году писал: “Владимир Владимирович поехал за границу. Там была женщина, могла быть любовь.
Рассказывали мне, что они были так похожи друг на друга, так подходили друг к другу, что люди в кафе благодарно улыбались при виде их.
Приятно видеть сразу двух хорошо сделанных людей”.
Это интересно привести хотя бы потому, что Шкловский, зная об увлечении Маяковского, к сожалению, не знал, да и не мог знать, всех извилин судьбы, сопутствовавших в ту пору поэту.
Я уже ссылался на публикацию в “Русском литературном архиве”. Р.О. Якобсон, впервые сообщивший о переписке Маяковского с Татьяной Яковлевой, приводит отрывки из этих писем.
Об одном из них, отправленном через недели две после возвращения из Парижа (в мае 1929 года): Маяковский молит Татьяну: “Пожалуйста, не ропщи на меня и не крой - столько было неприятностей от самых пушинных до слонячих размеров, что, право, на меня нельзя злобиться”.
Отношение Татьяны к Маяковскому помогают понять и письма ее к матери: “...Он такой колоссальный и физически и морально, что после него буквально пустыня. Это первый человек, сумевший оставить в моей душе след”. Или: “…С большой радостью жду его приезда осенью. Здесь нет людей его масштаба. В его отношениях к женщинам вообще (и ко мне в частности) он абсолютно джентльмен... Надо любить стихи, как я, и уж одно его вечное бормотание мне интересно. Ты помнишь мою любовь к стихам? Теперь она, конечно, разрослась вдвое”.
В августе этого же года в письме к матери есть волнующие слова: “Мамуленька моя родная! Все будет хорошо. Ради бога не тревожься обо мне. Конечно, мне было бы так хорошо с тобой обо всем посоветоваться. Но что же делать?..”
Но случилось непоправимое: Маяковский не смог получить выездные документы.
Окончательный отказ в выезде, вероятнее всего, он получил 28 сентября. Об этом же сообщает Р. Якобсон в “Русском литературном архиве” в Нью-Йорке, ссылаясь на письма Маяковского к Татьяне: “В конце сентября Маяковскому отказали в выездных документах”.
Но отказ был не официальный, видимо, по наговору людей, не предвидевших, однако, последствий этого. Маяковский, конечно, ничего этого знать не мог.
Татьяна с грустью пишет домой: “...Он не приедет в эту зиму в Париж”.
Событие это двойной тяжестью отозвалось на Маяковском.
Сам по себе факт отказа в выезде за границу (это была бы его восьмая поездка) буквально сразил Владимира Владимировича, и, кроме того, исчезла надежда на долгожданную встречу с Татьяной.
Да тут еще до Татьяны дошли ложные слухи, что Маяковский женится в Москве.
Произошел разрыв: на последнее письмо Владимира Владимировича (датированное 5 октября 1929 года) она не ответила.
Итак, не дождавшись Маяковского, Татьяна вышла замуж (23 декабря 1929 года) за виконта Бертрана дю Плесси и вскоре поселилась в Варшаве (по месту работы ее мужа). Муж ее погиб в 1940 году, когда фашисты сбили его самолет над Гибралтаром (об этом сообщила Татьяна, исправив ошибку, допущенную в предыдущем издании книги). Спустя некоторое время Татьяна переехала со своим вторым мужем в США, где проживает и поныне.
Мы познакомились с письмами Татьяны к матери, с письмами Маяковского к Татьяне. Но ведь были и письма Татьяны к Маяковскому! Где они? К сожалению, они “исчезли”.
Хочется сказать и о другом. Татьяна писала в Пензу: “...Он всколыхнул во мне тоску по России”. Или мы читаем такие строки: “...Когда я бывала с ним, мне казалось, что я в России, и после его отъезда я тоскую сильнее по России”... В этом же письме есть слова, обращенные к матери: “Ты не пугайся! Это во всяком случае не безнадежная любовь. Скорее наоборот. Его чувства настолько сильны, что нельзя их не отразить хотя бы в малой мере”.
Надо полагать, попади Маяковский в Париж осенью 1929 года, быть может, чувство тоски по родине ускорило бы переезд Татьяны в Россию?
Своими тяжелыми переживаниями Татьяна делится с матерью вскоре после апрельской трагедии: “Мамулечка моя родная! Я ни одной минуты не думала, что я причина. Косвенная - да, потому что все это расшатало нервы, но не прямая, вообще. Не было единственной причины, а совокупность многих + болезнь. (Под болезнью она разумела, конечно, расшатанные нервы, переутомление. - П. Л.) ...Здесь тоже массу пишут, но как мало знали его - человека. Только теперь многие спохватились и говорят: “А ведь мы просмотрели самое главное, что было в его душе, самое властное, что привело его к такому концу”, - и все парижские критики, по-видимому, немного сконфужены бывшим поверхностным суждением. Пожалуйста, береги газеты...”
Спустя много лет после смерти Маяковского сестра Татьяны Яковлевой Людмила воскресила в памяти тяжелые дни, написав матери из Парижа: “...Маяковского я узнала после его приезда из Парижа (в Москве в 1929 г. - П.Л.). Он меня разыскал и сразу стал обо мне заботиться, как если бы я была уже сестра его жены. Тут же меня спросил, что мне нужно для жизни? Я сказала 2 рубля в день. И он мне давал 60 рублей в месяц... Невероятно сильно переживал разлуку с Таней. Он только и жил тем, что ждал ее писем, и если писем не было, то начинались припадки отчаяния по размерам его колоссального темперамента!
А потом случилась драма. Маяковский был убежден, что, приехав в Париж, он увезет Таню, и страшная драма была для него, когда ему отказали в заграничном паспорте и он не смог примчаться и увезти Таню как свою жену”.
В ряду печальных и тяжелых обстоятельств роковую роль сыграл вырванный из готового тиража журнала портрет Маяковского.
Маяковский, как мы уже знаем, передал свою выставку Ленинской библиотеке, точнее, Литературному музею при библиотеке. Но для того чтобы ее пополнять и экспонировать, нужны были средства. Бригадники не пожелали ждать ассигнований. Они попросили Владимира Владимировича выступить с несколькими платными вечерами и вырученные деньги передать в фонд выставки.
Маяковский согласился, но просил учесть, что ему нездоровится: уже больше месяца его не покидал изнуряющий грипп. Решили ограничиться двумя вечерами - в Институте народного хозяйства имени Плеханова и во 2-м МГУ. (Теперь - Пединститут имени В.И. Ленина.)
Я договорился о вечерах на 9 и 11 апреля.
Аудитория Плехановского института заполнялась медленно: сказывалось, вероятно, и приближение зачетной сессии.
Маяковский нервничал. Его раздражал тусклый свет.
- Товарищи! - сказал он. - Меня едва уговорили выступить сегодня. Мне выступать надоело. (В зале засмеялись.) Я говорю серьезно. (Снова раздался смех.) Когда я умру, вы со слезами умиления будете читать мои стихи. (Кто-то хихикнул). А теперь, пока я жив, обо мне говорят много всяких глупостей и часто ругают...
Поэт читал “Во весь голос” и “Рассказ литейщика Ивана Козырева...”, третью часть поэмы “Владимир Ильич Ленин” (“Если б выставить в музее плачущего большевика...”) и отрывки из “Хорошо!”.
Ему дружно аплодировали.
Непривычно мрачный вид Маяковского насторожил одного из бригадников 1
1 Имеется в виду В. Славинский, который работал в типолитографии, где печатался журнал “Печать и революция”. Он поднял с пола один из вырванных портретов (на меловой бумаге) и унес с собой. В. Славянский вел протокол вечера, о кенаром идет речь.
В рукописи воспоминаний В. Славинского, хранящейся в Государственном музее В. В. Маяковского, говорится, что Славинский в этот вечер не показывал Маяковскому вкладку, а лишь обещал показать ее 11 апреля.
Я полагаю, что это расхождение объясняется травмой Славянского, связанной со смертью Маяковского 14 апреля.
Я пишу о том, чему лично был свидетелем.
, и лишь в перерыве он отважился показать Владимиру Владимировичу вкладку из журнала “Печать и революция” - портрет Маяковского, который был вырван из готового тиража. Возмущаясь, он рассказал о том, где и как раздобыл вкладку...
На вкладке было напечатано:
“В. В. Маяковского, великого революционного поэта, замечательного революционера поэтического искусства, неутомимого поэтического соратника рабочего класса, горячо приветствует “Печать и революция” по случаю 20-летия его творческой и общественной работы”.
Владимир Владимирович выслушал, посмотрел вкладку и что-то тихо, невнятно сказал. Слова не запомнились. В памяти остался напряженный облик его. И хотя обстановка была мрачноватой, даже, пожалуй, удручающей, никому в голову не пришло бы, что мы присутствуем на его последнем выступлении.
Позднее выяснились подробности. Ответственный секретарь редакции журнала “Печать и революция” Р. Бершадский рассказал историю этой вкладки: в первых числах апреля он позвонил Маяковскому и, желая, очевидно, приятно удивить юбиляра, рассказал о портрете с приветствием, помещенном в журнале. Приветствие тут же зачитал. Бершадский обещал первый контрольный экземпляр отправить Маяковскому. Владимир Владимирович сказал, что предпочитает сам зайти и лично поблагодарить редакцию.
Р. Бершадский рассказал и о том, как тогдашний начальник ГИЗа в письме, присланном в редакцию, возмущался, “...как осмелились попутчика Маяковского назвать великим революционным поэтом”. И тут же дал распоряжение изъять приветствие, а следовательно, и портрет - то есть целиком вкладку.
Можно спорить о том, следует ли вообще называть кого бы то ни было при жизни “великим”. Но в той ситуации, в тяжелые минуты жизни поэта, вероятно, это окрылило бы его, во всяком случае, отвлекло бы от мрачных мыслей...
Прошло всего пять дней, и эпитет этот обрел свои права и с огромной силой зазвучал в устах миллионов, появился в печати, по всей стране. Я говорю о том дне, когда Маяковского не стало, о 14 апреле 1930 года.
Полагаю, что о вырванном портрете Маяковский узнал еще до выступления в институте, но видимым фактом это оскорбление стало именно теперь, на вечере девятого апреля.
А в довершение - отчасти из-за передавшейся залу нервозности Владимира Владимировича - атмосфера сгущалась. После перерыва пошли записки и выступления с мест. Несколько студентов заявили, что стихи Маяковского никому не понятны. Он ответил:
- Я не раз уже говорил, что лет через 15-20, когда культурный уровень трудящихся повысится, все мои стихи будут понятны так же, как, скажем, сейчас поэма “Ленин”.
Какой-то студент приводил отдельные строки из ранних стихов Маяковского и говорил: “Какое отношение все это имеет к революции? Все о себе, и все непонятно”.
Маяковский нервничал;
- Вырывать куски, строчки из контекста и так доказывать непонятность - значит заниматься демагогией.
Кто-то сказал, что у Маяковского якобы есть стихотворение, в котором на полутора страницах повторяется “тик-так, тик-так”. Владимир Владимирович не выдержал:
- У меня нет таких стихов. Это ложь, клевета и фальсификация.
Какая-то студентка из задних рядов протестующе замахала рукой.
- Не машите ручкой! - сказал Маяковский. - От этого даже груши с дерева не посыплются, а здесь все-таки человек на эстраде.
И с горечью добавил:
- Я поражен безграмотностью некоторых товарищей. Не ожидал такого низкого культурного уровня студентов высокоуважаемого учреждения.
Тогда из первого ряда вскочил какой-то человек а очках и безудержно жестикулируя, заревел: “Де-ма-го-гия!” Маяковский - строго:
- Сядьте!
Аудитория несколько успокоилась.
- Мне непонятна ваша пьеса “Мистерив-буфф”,- раздался чей-то голос.
- Товарищи! Ну что же там непонятного? - развел руками Маяковский. И в минуту раскрыл смысл пьесы,
Председатель собрания внес предложение:
- Разговоры прекратить и читать стихи. Поступили пожелания прослушать “Левый марш”.
Поэт тут же выполнил просьбу.
- Товарищи! - сказал в заключение Маяковский. - Сегодня наше первое знакомство. Немного покричали, поругались. Я понимаю, что часть товарищей осталась недовольна резкостью моего тона. Но знайте: когда спорят о литературе, нельзя быть равнодушным. Приходится драться и кричать. Через несколько месяцев мы опять встретимся.
Когда мы сели в машину, он спохватился, что забыл палку. Раньше с ним никогда такого не случалось...
Минувшая зима была необычной и тяжелой. Помимо “Во весь голос” он закончил “Баню” и пантомиму для Госцирка “Москва горит”. До премьеры “Бани” он читал пьесу в рабочих клубах, в Доме печати. Эти вечера напоминали диспуты. И наконец, выставка, требовавшая напряжения.
Приходилось ездить и в Ленинград в связи с приближающимися там премьерами в двух театрах.
Я уже упоминал, что месяца полтора его одолевал грипп. Он жаловался, что уже не чувствует, когда грипп кончается и когда снова начинается, а лечился в общем-то нерегулярно.
Одиннадцатого апреля я, как обычно, позвонил ему после десяти утра. Но, к моему удивлению, его не оказалось дома. К телефону подошла домработница Паша (два месяца Маяковский жил в квартире один - Л.Ю. и О.М. Брик были в отъезде) и на мой вопрос, помнит ли Владимир Владимирович о сегодняшнем своем выступлении, ответила утвердительно. Я просил ее еще раз напомнить ему, когда вернется, и вторично передал адрес 2-го МГУ.
Маяковский до того ни разу не сорвал своего выступления. А тут его прождали около часа. Народу собралось много. Послали за ним на машине товарища: сперва на Лубянский проезд, потом на Таганку, в Гендриков переулок. Светофоров тогда не было, а движение в вечерний час - незначительное. Товарищ заметил впереди автомобиль, похожий на “Рено” Маяковского. Догнав его, он убедился, что не ошибся, и попросил шофера перерезать машине дорогу.
Произошел бурный диалог. Маяковский заявил, что ничего не знал о сегодняшнем выступлении. Он захлопнул дверцу машины, в которой сидела В. Полонская, и машина помчалась дальше.
Пришлось извиниться перед аудиторией и сослаться на болезнь Маяковского. Договорились, что о дне его выступления будет сообщено дополнительно.
Наутро, 12 апреля, я пришел к Владимиру Владимировичу, чтобы договориться о дате.
Маяковский лежал в постели. Рядом стул и на нем лист бумаги. Он что-то писал. Когда я, стоя в дверях, хотел приблизиться к нему, он меня мрачно остановил:
- Не подходите близко, а то можете заразиться. -- При этом он перевернул лист и оторвался от письма.
Я удивился: сколько раз он заболевал при мне в дороге и никогда не говорил ничего подобного. Как я позже понял, тревожился он не о том: возле него лежало, вероятно, недописанное предсмертное письмо. И свидетель ему был ни к чему.
- Выступать не буду. Плохо себя чувствую, - сказал Маяковский. Потом: - Позвоните завтра.
Такой необычный прием меня ошарашил. В коридоре Паша еще раз подтвердила, что он помнил о вчерашнем выступлении.
Вслед за мной сюда явились навестить больного бывший редактор “Комсомольской правды” Тарас Костров и Виктор Шкловский. Между ними и Маяковским завязался интересный разговор, и я задержался. Шкловский говорил о публикации своих статей о “Войне и мире” Л. Толстого. Вскоре я удалился.
Весь день я находился под впечатлением этого свидания. В конце концов решил, что, очевидно, произошли какие-то неприятности с премьерой в цирке и, быть может, он еще переживает злосчастную историю с портретом.
Тринадцатого я позвонил по телефону, но Маяковского не было. Я оставил Паше телефон Дома Герцена, и днем Маяковский позвонил мне. Договорились, что приду к нему на следующий день, как обычно, - в половине одиннадцатого утра.
Четырнадцатого была особенно теплая весенняя погода. Я пошел пешком. На Таганку явился раньше срока. Но Маяковского опять нет. Не понимаю, что это могло означать, - так рано он никогда не уходил. Удивлена и Паша: в первый раз случается такое, чтобы она его не застала. Маяковский ушел из дому, не прикоснувшись к приготовленному завтраку и не дождавшись своей машины.
Решил, что его вызвали в цирк, - ведь сегодня намечалась премьера. (Я забыл, что ее перенесли на 21 апреля). Паша посоветовала позвонить на Лубянку. Обрадовавшись мужскому голосу, я спросил: “Владимир Владимирович?” В ответ - скороговорка:
- Сейчас нельзя разговаривать. Маяковского больше нет.
Сразу я не понял смысла этой фразы. Позвонил вторично.
К телефону никто не подошел. Я направился домой. Медленно шел по Гендрикову переулку к Воронцовской улице.
До поворота оставалось несколько шагов, когда со стороны переулка донесся душераздирающий женский крик. Я обернулся и увидел бегущую ко мне Пашу.
- Павел Ильич, Павел Ильич! - задыхаясь, повторяла она. Я кинулся ей навстречу.
- Что случилось?
Она же, вся в слезах, только и могла произнести:
- Владимир Владимирович застрелился.
Я - стремглав к Таганке. Издали заметил на площади одно-единственное такси. Ворвавшись в машину, я видом и голосом своим испугал уже севшего в нее молодого человека, и он освободил машину.
Пять-семь минут - и я в Лубянском проезде.
Взбегаю на четвертый этаж.
Здесь - коммунальная квартира, одна из шести комнат которой была рабочим кабинетом Маяковского.
Соседи в основном на работе. Дома - трое, четверо. Они немного прояснили подробности сегодняшнего утра. В сочетании с тем, что я узнал постепенно, значительно позднее, теперь можно попытаться нарисовать картину последних часов и минут.
Необходимо вернуться к последнему увлечению поэта - Веронике Полонской.
Маяковский узнал от знакомых, что Полонская будет у Валентина Катаева. Вечером 13 апреля он пришел к Катаеву.
Просидев в большой компании (тут были, помимо хозяев, Ю. Олеша, художник В. Роскин и другие), Владимир Владимирович лишь на рассвете покинул квартиру Катаева на Сретенке.
Несмотря на плохое самочувствие, он вызвался проводить Полонскую и Яншина на Каланчевскую, домой. Попутчиком до Красных ворот оказался Василий Регинин. С Каланчевской Маяковский зашагал на Таганку. Прошло несколько часов, и он явился к Полонской, теперь уже в такси, с тем чтобы до репетиции успеть с ней поговорить, как вчера условились. Та же машина доставила их на Лубянский проезд. Вероника торопилась на репетицию. Она впервые получила заметную роль в готовящейся на малой сцене МХАТа инсценировке по роману Виктора Нина “По ту сторону” (пьеса называлась “Наша молодость”). Владимир Владимирович уговаривал ее задержаться, но безнадежно - она не могла опаздывать и ушла.
Не успела она покинуть квартиру - раздался выстрел.
Маяковский стрелял левой рукой - он был левшой. Стрелял из недавно подаренного ему маленького браунинга. Пуля попала в самое сердце.
Полонская потом рассказывала, что у нее подкосились ноги, когда она услышала выстрел. Она стала кричать и метаться по коридору... В первую минуту у нее не хватило сил заставить себя открыть дверь в комнату...
Когда я прибежал, Вероники уже не было. Выяснилось, что она только недавно, на том же самом злополучном такси, на котором приехала с Маяковским, почти в невменяемом состоянии отправилась в театр. Очевидно, сразу после отбывшей “Скорой помощи”.
У комнаты Маяковского - милиционер, вызванный с поста на Лубянской площади, Никого не впускает, хотя дверь и открыта.
Соседи на короткое время отошли от дверей. Я упросил милиционера впустить меня в комнату.
На полу - широко раскинувшееся по диагонали тело. Лоб теплый, глаза приоткрыты...
В эту минуту я остался один - нет, не один, а один на один с неживым Маяковским. Невозможно было поверить, что его нет... Казалось, что он вот-вот пересилит смерть, встанет и скажет: “Это я пошутил: надо жить, надо работать!”
Но как он сам писал:
...нету чудес, / и мечтать о них нечего.
На письменном столе телефон. Позвонил в ЦК партии, в ФОСП и на “Красную розу” Людмиле Владимировне.
Когда я выглянул на площадку, моим глазам предстала тяжелая картина: по лестнице, едва передвигая ноги, поднималась Полонская в сопровождении помощника директора МХАТа Ф.Н. Михальского: самостоятельно, как мне кажется, она не дошла бы. Она направилась не в эту квартиру, а в соседнюю, где ее ждал товарищ, снимавший следствие.
...По лестнице бегут двое мужчин: Керженцев и Кольцов. (Они были а ЦК, когда я туда звонил). Приехали сестры Маяковского - Людмила и Ольга... Появились друзья, близкие знакомые, поэты и писатели.
К вечеру тело Маяковского перевезли в Тендряков переулок. Скульпторы А. Луцкий и С. Меркуров сняли маски с лица и слепки рук.
15, 16 и 17 апреля перед гробом Маяковского в клубе писателей прошло около 150000 человек. В почетном карауле стояли красноармейцы Московской Пролетарской стрелковой дивизии, художники, журналисты, актеры, студенты, писатели - Николай Асеев, Демьян Бедный, Феликс Кон, Василий Каменский и другие.
17 апреля в 3 часа дня Сергей Третьяков открывает траурный митинг. С балкона клуба писателей выступают Халатов - заведующий Госиздатом, Любимова (от Моссовета), Авербах (от РАППа).
Кирсанов читает “Во весь голос”...
Улица Воровского оцеплена конной милицией. Повсюду люди: на крышах, окнах, карнизах.
Говорит А.В. Луначарский:
- Каждый, кто получил весть о смерти Маяковского, в первый момент никак не мог этому поверить. Маяковский был, прежде всего, куском напряженной и горящей жизни, когда сделался рупором величайшего общественного движения, когда от имени миллионов о судьбах миллионов он стал говорить миллионам... Маяковский - поэт того будущего, которое мы строим и за которое мы боремся. В его честь еще много споется песен... Нерукотворный памятник он воздвиг себе, такой сияющий, такой необычайный во всей истории мировой литературы...
Говорит Константин Федин:
- Маяковский занял среди нас, его современников, громадное место. Маяковский был и остался для нас учителем, он показал, как можно счастливо совместить “два меча” - меч борьбы в литературе за ее процветание и меч общественной борьбы за победу самых высоких идеалов человечества.
Семнадцатого апреля 1930 года я вместе с тысячами почитателей Маяковского прощался с ним, провожая его прах в крематорий. Специально оформленный художниками А. Дейнекой, В. Татлиным и другими грузовик с гробом вел Михаил Кольцов.
Но великие поэты не умирают. “Как живой с живыми” разговаривает он с нами и сегодня. Он придет и в наше коммунистическое завтра. И я счастлив, что знал и любил этого человека и могу рассказать о нем людям.
--
SU.GENERAL От : ZT 06 Окт 02 Кому : Michael Stepantsov
MS> Для тебя общение с людьми не является удовольствием?
В молодости отчасти да, в зрелом возрасти - нет. В зрелом возрасте я вообще старался не убивать зря свое время, и ныне тоже так. Единственный род т.ск. оправданно- удовльственного отвлечения от дела - это любовное общение с приятной особой противоположного пола, но и тут в отношении траты времени надо быть жмотом.
MS>>> Или что это удовольствие - не самое большое?
ZT>> Да, не самое большое. Большое - это осуществить ( мощн-реализовать ) свое внутреннее _мощное_ дарование.
MS> Осуществить для блага (радости, счастья) других людей? Или - чтобы самoвыразиться?
И то, и другое. Но конечно, прежде всего - первое. Без первого второе - пошлость.
ZT>> Вот Вл. Маяковский: "Я знаю радость слаже .." и он же: "Срываться, ревнуя к Копернику".
MS> плохой пример. вспомни, чем он закончил. Застрелился, увидев плоды революции, которую сам же воспевал и пропагандировал.
ZT. Это правда, но это не вся правда: Володя не сводится к одному воспеванию 1917-го. Причем и в этом-то воспевании Володя всегда был воспевателем весьма критичным ("В коммунизм из книжек верят средненько" и другое). Володю загубило разное, и в том числе его бытовая неустроенность. Я давным давно был на встрече с Павлом Ильичом Лавутом (тем, кто в молодости подготовлял Володе его поездки по Союзу), так Лавут рассказывал о том, что Володя, будучи реально ничем не болен, в последний период бесконечно простужался, страшно кашлял, а я, ZT, по себе знаю, что это - при в общем-то здоровом организме - следствие из рук вон скверного, неполноценного питания. Как только у меня наладилось питание - у меня мгновенно пропал мой многогодный страшный кашель. Володя, правда, еще и очень много курил, а я - не курю.
MS> А еще - строчку "Я люблю смотреть, как умирают дети" я ему никогда не прощу. Ну, если некрoфил - так молчи в тряпочку, а уж если сказал, так потом не oтмазывайся.
ZT. Нельзя быть таким невеждой и не знать о таком явлении, как эпатаж. Указанное тобою пошлейшее отношение сам Володя предсказал в "Облаке в штанах" и в другом. В "Андалузском псе" Буньюэля есть "вскрытие скальпелем глаза", толкание ногой в грудь беспомощного слепого .. И на основании такого (и в указанном фильме и в других лентах по сути тоже футуриста Буньюэля) такие дурни и пошляки как ты объявят и великого гуманиста и атеиста Луиса Буньюэля - садистом...
--
Vladimir Mayakovskiy (ЛГ 22.07.1929) : Re: открытое письмо Vadim Bayan (VB) to Vladimir Mayakovskiy (VM) :
VB> ... Чем объяснить появление в вашей пьесе "Клоп" поэта Баяна ..., который устраивает Присыпкину "красную" свадьбу ..., и вообще выступает в роли воспитателя молодежи, только дурного и разлагающего.
VB> Наличие слишком откровенных параллелей... Если я не ошибаюсь в том, что ваш прицел был взят в мою сторону, то прошу для объяснения этого "жеста" изложить причины, уважительные с точки зрения советской общественности ..., причем прошу принять во внимание, что директивы, по которым я работаю для массы, даются органами не разлагающими, а наоборот, организующими и руководящими.
VB> Ваше молчание, чем бы вы его не прикрывали - старомодным высокомерием или нынешним чванством, - буду считать невозможностью ответить и буду удовлетворен тем конфузом, в который вас ставит ваш неудавшийся "тур де тет".
VB> Vadim
Vladimir Mayakovskiy (VM) to Vadim Bayan (VB) :
VM> Вадим Баян!
VM> Сочувствую вашему горю.
VM> Огорчен сам.
VM> О чванстве не может быть и речи.
VM> Объясняю:
VM> 1. Каждый персонаж пьесы чем-нибудь на кого-нибудь обязан быть похожим. Возражать надо только на несоответствие, на похожесть обижаться не следует. В телефонной книжке на 1929 год имеются два Засыпкина, однако на "Присыпкина" в моей пьесе они пока не возражали.
(скип)
VM> 3. 17 лет тому назад, организуя, главным образом для саморекламы, чтение стихов Северянина (с которым неожиданно для вас приехал и я), вы отрекомендовались - Сидоровым, по стихам - Баяном; на вопрос о причинах такой тенденциозной замены - сообщили: "К Сидорову рифму не подберешь, а к Баяну сколько угодно - например, находясь в гостях у Тэффи, я сразу писнул в альбом:
VB> "Вадим Баян от Тэффи пьян".
VM> Я вас успокоил насчет Сидорова, немедля приложив рифму:
> Господин Сидоров, Тэффи не носи даров.
VM> Очевидно, моим предложением об облегчении ваших рифменных неудач вы не воспользовались и специализировались в дальнейшем в качестве Баяна, но эта деятельность мне, к сожалению, совершенно не была известна.
VM> 4. Охотно верю, что ваша дальнейшая литературная работа нужна и полезна советской общественности и чисто формальное сходство с антипатичным персонажем пьесы вас расстраивает; тогда легко переделать малозначающие строки, и я переиначу фамилию герою, например:
> Гусляр Вадим упился в дым,
(скип)
VM> 5. Но - Вы указываете сходство других "откровенных параллелей" и "признаков". Тогда обстрел этих признаков сходства с антипатичным, но типичным персонажем становится уже "уважительным" с "точки зрения советской общественности", и если это так, то я оставлю моего "героя" в покое, и придется переменить фамилию вам.
Vladimir
| Вл. Маяковский (“Марксизм - оружие”) пародирует своих оппонентов-критиков. - “В Лермонтове, например, чтоб далеко не идти, смысла не больше, чем огурцов в акации: целые сонмы небесных светил - и ни слова об электрификации .. Милюковски юля, светила у Лермонтова ходят без ветрил, а некоторые - и без руля…”. | Макаренко (“О книге “Честь”) пародирует своих оппонентов-критиков. - “Лермонтов неправильно изобразил солдат. Один из солдат говорит: "Угощу я друга". Куда это годится! Не угощать нужно французов, а стрелять в них. И ни в коем случае нельзя француза называть другом. И наши солдаты это понимали, а Лермонтов на них наклеветал". |
| "Горб" Вл. Вл. Маяковского (1923 г.; то бишь: _арбатская_ тема не у Булата Окуджавы, а у Владимира Маяковского). - Арбат толкучкою давил / и с боку и с хвосца / Невмоготу - кряхтел да выл и крикнул извозца / И вдруг такая стала тишь / Куда девалась боль? / Все было как всегда и лишь / ушел извозчик в горб / В чуть видный съежился комок / умерен в верстах езд / Он не мешал, я видеть мог / цветущее в окрест / И свет и радость от него же / и в золоте Арбат / Чуть плелся конь / Дрожали вожжи / Извозчик был горбат. | Булат Окуджава. Когда мне не в мочь пересилить беду / Когда подступает отчяйнье / Я в синий троллейбус сажусь на ходу / В последний, случайный .. / Верши по бульварам круженье / Чтоб всех подобрать потерпевших в ночи / Крушенье, крушенье .. / Твои пассажиры, матросы твои / Приходят на помощь .. / Ах, сколько, представьте себе, доброты / В молчанье, в молчанье .. / Полночный троллейбус по улице мчит / Москва, как река, / Затихает / И боль, что скворчёнком стучала в висках / Стихает, стихает. |
| Вл. Маяковский, “Комсомольская правда” 04.10.1927. МАРУСЯ ОТРАВИЛАСЬ. Из тучки месяц вылез, / молоденький такой… / Маруська отравилась, / везут в прием-покой. / Понравился Маруське / один / с недавних пор: / нафабренные усики, / расчесанный пробор. / Он был / монтером Ваней, / но... / в духе парижан, / себе / присвоил званье: / “электротехник Жан”. / Он говорил ей часто / одну и ту же речь: / - Ужасное мещанство - / невинность / зря / беречь.- / Сошлись и погуляли, / и хмурит / Жан / лицо,- / нашел он, / что / у Ляли / красивше бельецо. / Марусе разнесчастной / сказал, как джентльмен: / - Ужасное мещанство - / семейный / этот / плен. - / Он с ней / расстался / ровно / через пятнадцать дней, / за то, / что лакированных / нет туфелек у ней. / На туфли / денег надо, / а денег / нет и так... / Себе / Маруся / яду / купила / на пятак. / Короткой / жизни / точка. / - Смер-тель-ный / я-яд / испит. / В малиновом платочке / в гробу / Маруся / спит. / Развылся ветер гадкий. / На вечер, / ветру в лад, / в ячейке / об упадке / поставили / доклад… |
Для расшифровки = для понимания настаиваний Макаренко на том, что, де, его метод - обыкновенный советский, следует, наверное, вчитаться в такой фрагмент из файла http://zt1.narod.ru/01-03-39.htm. Макаренко. - Выносится приговор: 3 года или 5 лет заключения. Немедленно после суда, тут же в судебном заседании, этот мальчик освобождается из-под стражи и передается в наши совершенно открытые колонии, где запрещено иметь стены, заборы, решетки, сторожей. Приезжает он туда, и говорят ему: / - Ты осужден, но это вовсе не значит, что тебя приговорили к страданию. Нет, это значит, что тебя осудили морально, тебе сказали - ты заслуживаешь по своему проступку 3 года тюрьмы, но фактически ты живешь в свободной трудовой колонии, ты носишь очень почетное звание колониста - члена колонии, ты работаешь на производстве, как и всякий трудящийся, ты учишься в школе, как и каждый ребенок и юноша, ты пользуешься всеми правами гражданства. Проживешь здесь 3-4 года, затем мы тебя выпустим и снимем с тебя ту судимость, которую ты имеешь. / Принципиально оставаясь на позиции наказания, фактически вся наша советская жизнь идет к тому, что наш метод воспитания является методом не наказания, а методом трудового коллектива, так же воодушевленного общей работой, как и здесь все на заводе им. Кагановича, так же ведущего свою работу по-стахановски, так же идущего вперед в образовательном, политическом и культурно-просветительном деле. Одним словом, такой мальчик становится полноправным настоящим советским гражданином. / Вот видите, как можно, чувствуя общий тон нашей жизни, общие устремления, установить, как нужно воспитывать наших детей.
Полное название: Межрегиональная общественная организация педагогической общественности “Макаренковское содружество” (МОО МС), ее устав: http://zt1.narod.ru/doc/ustav-ms.pdf. В названии организации имеется в виду всемирно известный педагог и писатель Антон Семенович Макаренко 1888-1939. Координатор МОО МС - Кораблева Татьяна Федоровна korableva_t@bk.ru. Она доцент кафедры философии и культурологии Российского Государственного медицинского университета, Москва. Защитила кандидатскую диссертацию на звание кандидата философских наук в 2000 году в Институте философии РАН, в секторе этики: “Философско-этические аспекты теории коллектива А.С. Макаренко”. Кораблева Т.Ф. - Президент Международной Макаренковской ассоциации (MMА), избрана на этот пост в апреле 2002 года в Полтаве на 5 лет.
Вицепрезидентом ММА является главный в мире эксперт по А.С. Макаренко, изумительный, легендарный ученый-макаренковед Гётц Хиллиг (HILLIG Goetz), ФРГ, Марбург. В основном МОО МС базируется по адресу: 121170 Москва ул. Поклонная 16, музей А.С. Макаренко, (499) 148-0835. Директор: Морозов Владимир Васильевич. С.-Петербургское отделение МОО МС (СПб МОО МС). Координатор СПб МОО МС - Тененбойм Зиновий Шойлович zt1@narod.ru. Председатель СПб МОО МС - Коршунова Надежда Николаевна. Год регистрации МОО МС: 2005. Год регистрации СПб МОО МС в Центре развития некоммерческих организаций (ЦРНО) СПб Лиговский пр. 87, оф. 300 - 08.08.2006; но реально мы стали собираться, помнится, с января 2005 г. Количество членов СПб МОО МС: переменное, от 7 до 15 чел. География работы: СПб. Направления работы СПб МОО МС: Пока что мы только раз в месяц (кроме лета) собираемся для обсуждения какой-либо макаренковской темы. Однажды мы пригласили людей из питерских детских домов и пришло к нам тогда дополнительно человек 15. Повестка дня была: “Актуальность разработок А.С. Макаренко для современных детских домов и интернатов”. Намечаем провести примерно такое же мероприятие для исправительных учреждений СПб.
Наши встречи происходят обычно в первую субботу месяца (кроме лета). Очередную встречу мы наметили на 07.10.2006. Тема: “Макаренко и религия”, сообщение Тененбойма З.Ш., затем обсуждение, затем чаепитие. На это мероприятие собирается специально приехать из Москвы молодой итальянский макаренковед Emiliano Mettini, он даже собирается подготовить как бы содоклад на ту же тему. В документах МОО МС (с центром в Москве) направления работы указываются примерно такие (ZT. вношу туда некоторые добавления от себя). - Утверждать ценности социального воспитания на основе наследия А.С. Макаренко. Социальное воспитание (забота о социальных качествах) как направление в педагогике отличается многими признаками от обычного, привычного, рутинного школьного процесса.
Консолидировать деятельность российских и зарубежных ученых и педагогов по освоению наследия А.С. Макаренко. Быть источником достоверной информации о жизни и творчестве великого педагога, обеспечивать защиту доброго имени Макаренко и его дела в средствах массовой информации. Содействовать осуществлению научно выверенного (академического) издания полного собрания сочинений А.С. Макаренко в электронном виде. Координатор этого направления Гётц Хиллиг (HILLIG Goetz), подробней см. в: Проект по созданию полного собрания сочинений А.С. Макаренко на профессиональном компакт-диске http://zt1.narod.ru/hillig-3.htm. Формировать в общественном сознании привлекательность и ценность трудового образа жизни, незаменимость труда как инструмента воспитания. Имеется в виду не мешающий, а помогающий учебе коллективный, “колхозный” производительный труд подростков. Имеется в виду не мешающий, а помогающий учебе не только лишь труд-работа, но более-то всего “колхозный” труд-забота. Данная информация составлена в начале сент. 2006 г. Тененбоймом З.Ш. ZT. Здравствуй, дорогой Эмиль! / > я Тебе особенно благодарен за то, что Ты мне посвящал несколько строчек в твоем документе. / ZT. Да, Эмиль. Но подумав, я позвонил в ЦРНО с просьбой не слать это в рассылку. Я стал опасаться, что при широкой рекламе мероприятия придут и религиозные фанатики, и они, послушав мои лягания религии = мои лягания Моисея, Иисуса Иосифовича и Мухаммада, могут устроить грандиозный скандал. Это просто опасно, и мы потеряем возможность встречаться на ул. Ломоносова. Поэтому я скорее всего приглашу только обычных членов нашего маленького макаренковского кружка. То есть будет не более 10 человек. / > Это еще другой сильный повод для того, что я уезжаю в направлении Северной Столицы нашей прекрасной России. / ZT. Да, Эмиль, я буду рад пообщаться с тобою. Непосредственно перед твоим приездом мы еще спишемся. / > Моя бунтарская душа уже горит. / ZT. С юношеского возраста у А.С. Макаренко была бунтарская душа. Но я хочу сказать Гётцу Хиллигу и другим, что на мой взгляд и в юности, и потом бунтарство А.С.М. в существенном своем смысле носило не эсеровский и не большевистский и вообще не политический характер, а носило характер так сказать розенгеймовский. Я имею в виду такое, - достаточно модное в конце 19 века, а может быть и позже, - стихотворение (в моем сокращении). Из файла http://zt1.narod.ru/rozengm.htm. - / Розенгейм Михаил Павлович (1820-1887). Стихотворение "Современная дума", сокращенно и по памяти. - Если гибнет народ, если падает край Зло проникло в него глубоко Легкомысленно в том не тотчас обвиняй Учрежденья, законы его. Осторожно взгляни, обсуди и тогда К убежденью, быть может, придешь, Что _в народе самом_ затаилась беда, Что закон сам собою хорош. Если зол ты на свет, точно правду любя, То не тронь в нем порядка вещей, А исправь-ка сперва, мой почтенный, себя, Отучи от неправды людей. Если жидкость дурна, если скисло вино, То куда ты его ни налей, Только каждый сосуд замарает оно, Но не будет, не станет светлей. Часто бедствий вина потаенна, темна, И народ неприметно мертвит, Но не в формах его учреждений она И не в букве законов лежит. И ОСТАВЛЕН КОСНЕТЬ В СВОЕЙ ПОРЧЕ НАРОД, В БЫТОВОМ РАЗЛОЖЕНИИ НРАВОВ, ОН ТУ СКВЕРНУ ВНЕСЕТ, ОН ТУ ПОРЧУ ПРИВЬЕТ К КАЖДОЙ ФОРМЕ ГРАЖДАНСКИХ УСТАВОВ. / ZT. Я хотел бы, чтобы Гётц Хиллиг и другие макаренковцы больше сравнивали А.С.М. не с эсерами или большевикам, а с мировыми мизантропами, типа Фихте, Ницше и т.д. Вот и в русской литературе похожие на А.С.М. мизантропы - в "Горе от ума" Грибоедова, в "Отцы и дети" Тургенева, в "Дуэль" Чехова, и весь Маяковский. Но нет, это не только лишь классический нигилизм Базарова из "Отцов и детей" Тургенева, - это все же мизантропия Гамлета из "Гамлета". Фридрих Ницше (1844-1900), "Так говорил Заратустра" (1883-4), ч.4 гл. О высшем человеке .. Теперь маленькие люди стали господами: они все проповедуют покорность, скромность, благоразумие, старание, осторожность и нескончаемое “и так далее” маленьких добродетелей. / Все женское, все рабское, и особенно вся чернь: это хочет теперь стать господином всей человеческой судьбы - о отвращение! отвращение! отвращение! / Они неустанно спрашивают: “как лучше, дольше и приятнее сохраниться человеку?” И потому - они господа сегодняшнего дня. / Этих господ сегодняшнего дня превзойдите мне, о братья мои, - этих маленьких людей: они величайшая опасность для сверхчеловека! / Превзойдите мне, о высшие люди, маленькие добродетели, маленькое благоразумие, боязливую осторожность, кишенье муравьев, жалкое довольство ..
Обрати, Эмиль, внимание: какую бы политическую статью А.С.М. не начал бы писать - он неукоснительно свернет на своё исконное: как переделать людей? А.С.М. и Вл. Маяковский вскочили на волну большевизма из грёз-надежд использовать мощь этой волны для полной и массовой переделки людей. Не получилось. Они оба (и Маяковский, и Макаренко) хотели быть поняты (как ты, Эмиль, интересно выразился) нашей прекрасной Россией, но они оба не были поняты, и что ж? - по нашей прекрасной России они прошли стороной, как проходит косой дождь… ZT. Надо четко сказать и следующее. Как бы я, ты, вы, мы, он, она, оно, они, как бы, то есть, мы-макаренки, вкупе с самим А.С. Макаренко, как бы мы ни отдавали предпочтительное внимание учрежденческому (локальному) воспитанию (предпочтительно перед воспитанием фоновым, социумным), но ведь, - как ни крути, - и социумное в воспитательном смысле тоже что-то да значит, а раз так, то значит и социумное влияние надо постараться так сказать омакаренковить. И вот, с переездом в Москву, окончательно покинув область учрежденческой педагогики, А.С.М. сосредоточил теперь свое публичное внимание и свои публичные усилия именно на “омакаренковании” уж социумного воспитания в СССР, - скажем, он (Макаренко) стал напорно требовать своей = макаренковской организованности от московских и вообще от советских писателей. А они отнеслись к этим программным призывам А.С.М. (как и к таким же призывам Маяковского) негативно и даже насмешливо. Суть тут такая. - Бывает цензура предварительная и карательная. Цензура - это своеобразный способ идейной организации работы деятелей литературы и искусства. Но есть и другой путь, - путь добровольной и сознательной договоренности работников литературы и искусства не допускать в своих творениях того-то, и наоборот - добровольно и сознательно проводить в своем творчестве такие-то линии. Не путем цензуры, а именно лишь добровольно-организационным путем А.С. Макаренко хотел внести организованность в труд “инженеров человеческих душ”. В итоге получилось бы такое. - В области локального воспитания - сильная струя макаренковской стратегии, и в области социумного воспитания, - со стороны “инженеров человеческих душ”, - тоже сильная струя макаренковской стратегии : ДВИЖЕНИЕ (НАСТУПЛЕНИЕ) С ДВУХ СТОРОН.
|
| ПП-2003 из гл. Лирика ZT. Тут продолжение начатого еще в главе “Свадьба” философского спора о будущности (а тут еще и о сути) социалистических форм производства и бытия (об этом много в файле http://zt1.narod.ru/soci_no.htm). [Карабанов] - Я вам так скажу, Антон Семенович, тут у нас социализм. / [Белухин] - Социализм? Просто собралась у нас хорошая компания, ну, семья, что ли .. Нужно, чтобы был настоящий социализм, а так, если все засядем с приятелями, так никакого тебе социализма никогда не будет. / [Карабанов] - Брешешь, Матвей, брешешь, и я тебя возьму за петельки, если ты и дальше будешь так брехать. Какая тут тебе семья? Тут тебе коммуна, настоящая коммуна, ты смотри: от каждого по способности и каждому по потребности. Вот тебе нужен рабфак, - на тебе рабфак, нужен тебе табак, - на тебе табак, нужен театр, - на тебе театр… .. Если бы все люди жили так, как у нас в колонии, чего тебе еще нужно. Вот это и есть социализм. / - Что же, посмотрим, - говорит серьезно Матвей, - ты прав или я .. Для социализма нужно еще много .. ZT. Матвей Белухин тут, конечно, подразумевает тот макросоциализм, который Сталин и Ко задумали осуществить в объеме всей громады СССР + потом и в Восточной Европе; но в реальности-то дело вообще не в том, что для этого “нужно еще много чего”, а дело в том, что этого (макрогромадного социализма) вообще не нужно. ZT. Социализм действительно нужен, он обязательно нужен, он крайне нужен, но социализм не макросоциальный, а локальный - как у А.С. Макаренко. ZT. Широко распространенный локальный социализм по Макаренко - это необходимое и достаточное для любого по величине общества = для любого по величине государства. .. Из угла кабинета смотрит на нас злым глазом Вершнев, известный давно специалист по правдам .. [Вершнев] - Правда только одна, а не то, что много… / - Смотри ты, - говорит Семен, - только одна? Ты уже добрался до нее? / Николай строго поднимается с дивана, подходит к столу и как будто даже со слезами говорит: / - Правда одна: люди .. Люди должны быть хорошие, иначе к-к ч-черту в-всякая правда. Если, понимаешь, сволочь, так и в социализме будет мешать .. Горький правду написал, я раньше не понимал, то есть и понимал, а значения не придавал: человек. Это тебе не всякая сволочь. И правильно: есть люди, а есть и человеки. / - Я человек? - спрашивает Карабанов. / - Ты человек. / - А я? - спросил и Матвей. / - И ты тоже. / - И я? - присоединился и я [Макаренко] к общему любопытству. / - Ого? - сказал Вершнев. / Семен рассмеялся. / - Что же тут хитрого? Значит, если в колонии, так все человеки? / - А что же? Так и нужно. Тут все человеки. Потом разойдутся в разные стороны и сволочами станут, и кто его знает еще, чем станут, а здесь, понимаешь ты, коллектив. Матвей все врал: семья, компания. Он ничего не понимает .. / .. [Макаренко] Я думал о том, что жизнь моя каторжная и несправедливая. О том, что я положил лучший кусок жизни только для того, чтобы полдюжины “правонарушителей” могли поступить на рабфак, что на рабфаке и в большом городе они подвергнутся новым влияниям, которыми я не могу управлять, и кто его знает, чем все это кончится? Может быть, мой труд и моя жертва окажутся просто ненужным никому сгустком бесплодно израсходованной энергии? ZT. Если количество перейдет в качество = если большой % детей, подростков и юношей выйдут из Ваших, Антон Семенович, по роду коммун, то тогда НЕ придется бояться корежащих влияний по выходе… Edgar Gunther-Schellheimer / Эдгар Гюнтер-Шелльхаймер schellheimer@yandex.ru to ZT. - Прочитал о социализме в микро- [локальный - для подростков и юношества] и макро- [для всей взрослой массы]. Но если [указанное] макро- не поддерживает [указанное] микро-, то там трудновато со социализмом.... Но [указанное] микро- все-таки в состоянии проложить путь к социализму в макро- и только!!!!! ZT. Дорогой Эдгар! Нам, макаренкам всех обществ, всех государств и всех народов, надо быть поскромнее. Наша задача - очеловечить во всем мире капитализм. = Наша задача - создать во всем мире капитализм с человеческим лицом. Для этого нужен пропуск по возможности максимального % подростков и юношества через макаренковские социалистическо-коммунистические пригородные интернатные школы-хозяйства. Потом из этих подростков и юношей получатся наемные работники с человеческим, - в смысле суждений о социализме Николая Вершнева в ПП-2003 гл. Лирика, - лицом, и из их же числа получатся и частные предприниматели тоже с так сказать Вершнево-человеческим лицом. Это в итоге и должно образовать капитализм с человеческим лицом. А на приведение всего и вся к макро-социализму нам, макаренкам всех обществ, всех государств и всех народов, претендовать не стоит. Подростково-юношество надо макаренковски организовать, а вот взрослых-то надо пускать “гулять самих по себе”… Важные теоретические соображения вы найдете и в первой трети файла http://zt1.narod.ru/o1sebe.htm |
Фрагмент с http://ztnen.livejournal.com/552.html.
Мой былой ЖЖ ztnen заморожен (удален). 01.02.2012 создал новый ЖЖ-аккаунт : http://ztmak.livejournal.com Об А.С. Макаренко и близкому к этой теме .. Будет пополняться.
- Переписка А.С. Макаренко с женой, т.1 М.1994. А.С.М. жене с 12-ти часов ночи с 4 на 5 октября 1928 г. .. Любовь, Солнышко, как и все на свете, мало чувствовать. В душе можно любить, как Ромео, но в жизни с такой великой любовью можно оказаться противной рохлей и мерзавцем. Между прочим, я не знаю ни одного произведения литературы, где бы любовь была свободна от элементов разгильдяйства, глупости и лени, где бы влюбленный не приводил себя и любимую к страданию и горю. В этом, кажется, вся соль литературы. В жизни, наверное, всегда происходит иначе. Для любви нужно организовать мир, иначе самый великолепный Ромео в два дня угробит свою Джульетту и сам от безвыходно глупого положения будет годиться только на свалку (с.186-7). А.С.М. : “Любовь - прежде всего деловая проблема” (в письме жене 14.07.1927, Переписка т.1 М.1994 с.23, такое встречается в текстах Макаренко и ещё, например, Переписка Макаренко с женой, т.2 М.1995 Макаренко жене 01-02.11.1929 .. Для любви нужен какой-то особый талант, и этот талант должен заключаться прежде всего в умении организовать вещи, много хороших вещей, без такого уменья люди любить, собственно говоря, не имеют права .. Жаль .. что я совсем не психопат, не совсем психопат, мне нужно было бы быть в роде князя Мышкина, тогда бы я мог любить, даже не предъявляя к себе никаких требований .. (с.15). А.С.М. : “Я доказываю, что любовь - функция, а мне говорят - аргумент” (т.8 М.1986 с.74). А.С.М. : “У нас любовь может быть завершением отношений, но не началом их” (т.5 М.1985 с.249). У Кретина Кретиновича Достоевского: “Красота спасет (= упорядучает) мир”. То есть К.К. Достоевский назначил красоту аргументом, а упорядоченность мира - функцией от такого вот глобаль-аргумента (от глобаль-красоты). Таким манером
.. (такого рода манером: мол: ждите до греческих календ, когда красота на днях или раньше спасёт = упорядучает мир, или: возлюбите друг друга, и это тоже, мол, на днях же или раньше спасёт = упорядучает мир, и/или что-то другое идеалистическое же в таком же духе) ..
Таким манером хомо сапиенсы тысячи лет кряду кретино-и-и-христовски = кретино-ф-м-достоевски = кретино-с-л-соловейчиковски = кретино-в-а-сухомлински обманывались и до сю (= по сю) обманываются. “Чтоб всей планетой шла любовь” в конце “Про это” Вл. Вл. Маяковского. Володя потому и ухватился за социалистическую перестройку, что ожидал: аргумент: _социалистическая перестройка планеты_ породит функцию: _по всей планете ходящую любовь_ = _по всей планете ходящую гармонию_. Исторический опыт, однако, показал, что для 20-%-го хотя бы приближения к желаемой мировой гармонии надо делать ставку не на экономико-социалистическую аргумент-перестройку, а на макаренковскую (и только макаренковскую!) воспитательно-педагогическую аргумент-перестройку, вводимую, однако, не в массовом порядке, а так сказать точечно: там, где для такой подростково-юношеской по-макаренковски локально-воспитательной локально-социалистической СТРУКТУРЫ сошлись все необходимые локально-субъективные и локально-объективные предпосылки.
http://zt1.narod.ru/ml-ZTdplm.jpg¦440506¦28.09.06
Марксистско-ленинский диплом всю жизнь беспартийного ZT.
http://www.miradox.ru/film/veselyi-santekhnik-0
документальный фильм об мне (ZT) "Веселый сантехник".
В.С. Высоцкий. - "Добро и зло в стране чудес, как и везде, встречается, но только здесь они живут на разных берегах". - Такое, как козел и капуста, волки и овцы, вор у вора палку украл и т.д. не суть ведь добро и зло. Добро и зло - это воспитанные (множество В) и невоспитанные (множество НВ). Высоцкий говорит, что в стране чудес есть добро и есть зло, значит, есть В и есть НВ, но, мол, вторые (НВ) отделены от первых (В) тюремными заборами. - "Чудесная" страна! В нечудесной = в реальной стране миссия множества В состоит не в том, чтобы чваниться, высокомерно и отстраненно третируя НВ. В нечудесной = в реальной стране смысл воспитания вот каков: по Макаренко = по http://zt1.narod.ru/metodika.htm технологически смешивать В и НВ, чтобы переработать НВ в В, и прежде всего при помощи тех В, которые еще, скажем, полгода назад сами были НВ. У того же Высоцкого. - "Загоняй поколенья в парную! И крещенье принять убеди! Лей на нас свою воду святую и от варварства освободи". - Парадигма единой парилки, в которую загоняется целое поколение, есть парадигма на фантастическую педагогику: воспитание (исправление) сразу скопом - (умеют делать только оптовые покупки) - воспитание (исправление) сразу скопом всего народа, - этот идиотизм есть и в “Дневнике писателя” Ф.М. Достоевского, см. http://zt1.narod.ru/dost_4.htm.
См. "Подборка по Ф.М. Достоевскому" : http://zt1.narod.ru/doc/dostv-uh.doc
На самом же деле на 90% гарантированное воспитание миллионов невозможно ни в парилочках масс-семей, ни в парилке для целого поколения, а оно возможно лишь в многочисленных и охватывающих по возможности как можно большее число подростков макаренко- тренинго- воспитательных интернатных школах-хозяйствах, и смешение в этом обще- производственно- трудовом 75% на 25% даст в итоге умиротворение наций и рас, ибо коллективный труд - единит.
ZT. О "качественности" так сказать "простонародных" попов 19-го в. ищи в моем файле http://zt1.narod.ru/dik_obh.htm. О "качественности" их подготовки в середине 19-го в. см. в "Очерках бурсы" Ник. Герасимовича Помяловского (в http://thelib.ru/books/pomyalovskiy_nikolay/ocherki_bursi.html или в ином месте).
--
Великая мировая культура истоком из хрЮстианства и из прочего религиозного бреда, - не менее как так!
Случилось солдату идти через деревню. Зашел он в одну избу, поздоровался и говорит хозяйке:
- Хозяюшка, дай-ка мне чего-нибудь поесть!
- Нет у меня ничего! Сама еще ничего не ела сегодня!
- Свари кашу.
- Не из чего, милый!
- Если так, то давай мне топор, я из топора сварю!
Принесла ему топор. Солдат взял топор, положил его в горшок, налил воды и давай варить. Варил, варил, потом попробовал и говорит:
- Вкусная каша получается! Вот только бы крупы немного положить!
Принесла ему хозяйка крупы. Положил солдат крупу, опять варил, варил, попробовал и говорит:
- Совсем уж готова, только бы немного масла и соли добавить!
Сварил солдат кашу и зовет хозяйку:
- Ну, хозяйка, давай теперь хлеб да бери ложку: будем кашу есть!
Стали они кашу есть.
- Вот не думала, - говорит хозяйка, - что из топора такую вкусную кашу сварить можно!
А солдат ест да посмеивается.
ZT. И великие неверующие всех времен и народов с превеликим же удовольствием воспринимают великую мировую культуру, а над иллюзиями хрЮстиан и прочего рода мировых попов-недоумков,
- что это, мол, из их "топоров" вся мировая культура сварена = сварганена,
- лишь по солдатски посмеиваются...
